Подсмотренный мир

По заключению ЮНЕСКО, этот «старинный город с мощеными улицами, балюстрадами и галереями дворцов, особняков, с жилыми домами являет собой один из наиболее целостных архитектурных ансамблей в Америке». Характеристика бесспорна. Я не вижу ни одной броской витрины, ни одного яркого указателя. Правильно говорят, что если в Тринидаде убрать уличные фонари и антенны, он будет выглядеть так же, как выглядел в XVIII веке, когда достиг наивысшего расцвета.

Я забываю о жаре, вглядываясь в дома Тринидада – белые как снег, желтые, амарантовые, пурпурные, кобальтовые. Они веселят взор какой-то изысканностью, соединенной с простотой. Фантазии и расчеты строителей угадываются в необычных формах зданий и высоких ажурных решетках узорах черепицы на крышах и витражах, плафонах из резного дерева и молотках-украшениях у входных дверей. Как будто добрые волшебники заглянули когда-то на эти холмы и наделили город своими неожиданными дарами, а злые волшебники и не появлялись вблизи.

А причина в том, что лет двести назад богатые владельцы плодороднейших плантаций и состоятельные жители города старались как бы перещеголять друг друга, сносили или продавали свои дома, чтобы построить новые в неоколониальном стиле, украшали их, не жалея денег на заграничных мастеров. Органичное разнообразие архитектурных решений на пластичной ладони земли и придало городу неповторимый облик.

Такие дворцы и строения, как Брунет, Кантеро, Иснага, Дом Санчеса, думается, украсили бы любую столицу мира. Но в Тринидаде, на своем месте, они выглядят шедеврами. Мое сердце учащенно бьется, когда вхожу в дома, в которых жили великий географ и натуралист Алесандр Гумбольдт, известный испанский писатель Бенито Гальдос, и овеянный легендами Дом заговорщиков. Здания элиты нередко строились и в окрестностях города. Тут особенно отличился богач-землевладелец Малибран. Его масштабный дворец, возведенный на холме, являл собой образец неожиданного шика, изысканного архитектурного вкуса. Этот дворец по праву считался самым нарядным на Кубе.

Но в середине XIX века хозяева особняков спешно покинули Тринидад. Они опасались повстанческих полков, которые, как ураганы, носились по острову, громя отряды испанцев, сжигая их «экономические оплоты» - сахарные заводы, а иногда и дворцы. Город, запертый между горами и морем, отрезанный от остальной страны, утратил привычный пульс, стал блекнуть. По-прежнему с достоинством трудились местные мачетерос, птицеводы, известные на всю Кубу гончары. Но бег времени остановился здесь. Почти сто лет в городе ничего не строилось. Менялись поколения, но не уклад жизни. В каждом квартале, в каждом доме как бы затаились маленькие миры, существовавшие сами по себе, со своими заботами.

Но не зачахла гордость простых тринидадцев за свой город! Они решили помочь ему бросить вызов унылой судьбе. Создали ассоциацию «В защиту Тринидада». Начали собирать для музея характерные реликвии, редкие предметы обихода, украшения, мебель. И, говорят, не нашлось в городе человека, который бы что-нибудь особо интересное для всех придержал для себя.

А в один из прелестных дней служащие местного отделения банка увидели, как их управляющий Карлос Серкера, услышав звонок телефона, поднес к уху трубку и стал медленно приподниматься со своего кресла. Лицо шефа озарилось улыбкой, сначала сосредоточенной, а затем блаженной. Он не положил, а возложил трубку на рычаг – и закричал, как дикарь:

- Мне предложили должность официального историка Тринидада!

Казалось, полноватый шеф вот-вот выпрыгнет из своих необъятных штанов. И все, кто был вокруг, бросились его поздравлять. Все знали: приоткрылся путь к осуществлению заветной мечты человека.

Карлос давно был активистом упомянутой ассоциации, без устали ратовал за фундаментальное изучение истории города, за реставрацию его памятников. А в новом, с большими полномочиями ранге умножил усилия, заразил своими идеями не только руководство провинции – так, что выделение средств из госбюджета стало как бы естественным делом. Прежде всего, Карлос бросил силы на обновление лучших особняков – чтобы эти объекты приносили максимальную пользу всем. И вот, на Пласа-Майор он, владыка языка и жестов, превращает меня в ослепленного чудом Али-Бабу и показывает музеи, картинные галереи, церкви, отели.

Я восхищаюсь всем, что вижу, и самим магическим повествованием Карлоса. Он, именно он теперь все больше задевает меня за живое. Сомнений нет: бесконечная гордость за Тринидад давно облекла этого человека своим таинственным, властным величием. Она стала его душевной доминантой, его инстинктом. Чувствую по всему: Карлос не только не способен был бы жить без этого города, но, может быть, сроднился с ним биоритмами. Возможно, он по ночам выходит из дому, чтобы как-то иначе – при луне взглянуть на результаты реставрации. Возможно, и в последний бессильный час (дай бог, самый последний час!) он на удивление всем резко встанет с постели, чтобы еще раз пройтись по городу, потому что с честью жил в нем и будет готов унести его в своем преданном сердце.

Судьбе, как видно, мало было одарить меня дурманом улиц и зданий Тринидада: необычное, быстро расцветающее чувство духовной близости овладевает мною при общении с этим человеком, будто само дыхание его становится и моим дыханием.

Во дворе дворца Брунет он заметил мой интерес к керамическим изделиям и приглашает заглянуть к их создателям.

Мастерская гончаров - сущий улей, где властвует труд. Карлос здесь свой человек. Показывает жестом, что никому не надо на нс отвлекаться. И я иду за ним вдоль стеллажей, разглядываю готовые женственно-округлые кувшины и вазы, разных размеров и форм амфоры, горшки, блюда – золотистые, похожие на луну и бледно-тыквенные, гладкие и блестящие внутри и приятно шероховатые снаружи (из ладоней не выскользнут). Я любуюсь и тем, как ловкие руки сжимают, расплющивают, холят неподатливые куски глины до тех пор, пока не превратятся в творения, владеющие воображением создателей. Разузнать бы, как и какие задумки и чувства просачиваются в глину с разных ладоней и кончиков пальцев – ведь среди мастеров есть те, которым под семьдесят, а есть и совсем юные. Все они, как говорится, люди одного круга, но у своих гончарных кругов по-разному фантазирующие.

Внимание давно приковал невысокий бригадир, работающий у входа. Он все время был поглощен делом, но вот лихо жестом фокусника пришлепывает к готовой вазе узор, отходит назад, оглядывает свою работу. Потом цокает языком, как турецкий торговец, и довольный идет к нам. Он очень приветлив, словно весь вылеплен из улыбки. Огромные немигающие глаза комьями лезут из-под век. Извиняющимся взглядом показывает на непомытые руки, подставляет для знакомства локоть. Узнав, кто я, коротко говорит о насущных планах, а затем о том, что меня уж точно заинтересует. Он рассказывает, как лет сто назад в Тринидаде вдруг объявился никому не известный Модесто Сантандер. Снял хибару на отшибе, отыскал за холмами глину, и построил большую печь и на ней на свой страх и риск начал изготовлять керамическую плитку, кувшины, блюда, другую посуду. Его изделия сразу понравились людям. Его кувшины, хорошо сохраняющие прохладу, были в поле у каждого мачетеро. А сейчас половина из шестидесяти работников мастерской носят его фамилию.

Зачарованный пришелец Модесто Сантандер пробивается сквозь завесу века и ясно видим.
*

Расставаясь с Серкерой, истинным дитя Тринидада, я обнимаю его, как несравненного гида и героя реставрации. Напоследок слышу:

- Вон за теми холмами – долина Лос-Инхениос, самая большая и плодородная. Башню Иснага, нашу гордость, сразу увидишь.

Об этой башне я слышал давно. Она была построена в начале XIX века и являет собой редкое произведение архитектуры: семь ярусов с высокими ажурными проемами и звонницей поднимаются на 45 метров. Старые фотографии и рисунки свидетельствуют, какая это была красавица – лучшая на Кубе, хотя воздвигли ее с утилитарной целью: обнаруживать пожары на плантациях, звоном колокола возвещать о конце рабочего дня.

Как и у многих старых строений, у Иснаги есть легенды. Согласно одной, ревнивый рыцарь дон Алехо однажды застал возле башни свою жену с любовником. Злоба рыцаря е улеглась после печального для соперника поединка – дон Алехо заточил свою супругу в башне, обрекая ее на вечные страдания и угрызения совести.… Вторая легенда утверждает иное. Как-то к дону Алехо пришел брат дон Педро с кувшином, наполненным водой, и в присутствии посторонних похвастал, что вырыл возле своего дома колодец глубиной 45 метров, но добрался-таки до воды – на такое, дескать, никто не способен! Дон Алехо вдруг вскипел, заявил, что затмит эту славу, и тут же приказал построить башню – такой же высоты.

…И вот я стою возле Иснаги, думаю не о легендах, а о ее словно бы живой судьбе. Когда-то она считала, что буйно участвует в жизни. В ярких нарядах красовалась среди моря зелени. Хорохорилась, позволяя взойти наверх лишь одному человеку, умевшему зорко оглядывать тростниковые поля и вовремя замечать первый дымок пожара. Его глаза она считала своими глазами. Радовалась его крику, тревожному гулу колокола. А потом смирялась, как невеста, скромно набивающая себе цену, но все же исподволь намекая хозяевам и рабам, что это именно она предотвратила беду.

Мне говорят: башню скоро должны реставрировать. Но она об этом не знает и по-прежнему стоит посреди полей, как всеми забытая старуха. Она потеряла зрение, которое было ее сердцем и рассудком, и потому парализована. Она не знает, совы или летучие мыши нашли прибежище в ее потемневших углах, и всем своим видом вопрошает безжалостных властелинов – солнце, ветер, дождь: что со мною? сколько мне лет?

долго ли еще стоять? А те, яростные конкуренты, опускают свои жгучие иглы в едкие растворы, толкают друг друга закостеневшими от усердия локтями, отыскивая на ее теле хоть какое-нибудь крохотное местечко, еще не тронутое татуировкой.

Совершенно необычные чувства бродят во мне по дороге из Тринидада. В их ворохе настойчивые мотивы о… будущем свежих впечатлений. Инстинкт бывалого путешественника нашептывает о том, что и через много лет при слове «Куба» я нередко в первую очередь буду вспоминать именно этот город, и воображение с легкостью будет меня, как снежного человека, бросать на горячую жаровню его манящих кварталов, увлекать в их лабиринты – в историю Тринидада, вызывая в сердце все новые отклики на его вековой зов. И будет сводить с Карлосом Серкерой, который выходил зародыш любви к родному городу – любви, ставшей примером душевной гармонии и достижения цели.

Вместе со своим большим семейством он обедает у раскидистого дерева, для удобства выйдя на дорогу – над ней свисает самая густая зелень. Задрав хобот и ловко манипулируя его концом, слон, как спички, обламывает ветки, неторопливо подчистую объедает их уже без листьев и отбрасывает в сторону. Он не обращает никакого внимания на наш автобус. Ухом не подведет и тогда, когда шофер Ноэль Бетанкур осторожно сигналит.

Пассажиры-экскурсанты оживляются, льнут к окнам, открывают их, высовывают фотоаппараты, приветливо машут серому гиганту. И шофер дает задний ход, просит закрыть окна, объясняет: хотя у работников заповедника со слонами самые прекрасные отношения, все же лучше не рисковать. Через минуту с более настойчивыми сигналами мы снова движемся к слону, и он милостиво опускает хобот, отходит в сторону.

Автобус огибает небольшой холм, и мне сразу бросаются в глаза длинные желтые шеи жирафов, возвышающиеся над кустами метрах в тридцати от дороги, и темно-белые полосы большого стада зебр. В стороне от них – десятки страусов, антилоп, диких коз. А совсем неподалеку поднимается из тени куста доселе незаметный буйвол с огромными раскидистыми рогами. Просьба остановиться для фотографирования сыплются на шофера. Но тот вежливо говорит:

- Остановки во время поездки разрешаются только в тех случаях, когда ничто не мешает животным, не возбуждает их. А впереди, у дороги, есть «фактор риска» – носороги. Вообще-то они привыкли к автобусам. Но один, самый крупный, не выносит шума мотора или запаха бензина и порой готов броситься в атаку – хоть на бульдозер.

Часть пассажиров тут же рвется к передним окнам, чтобы не прозевать возможную атаку, вероятно, даже мечтая о ней. Ведь потом можно будет всю жизнь рассказывать об этом! Но четыре огромных носорога стоят, не шелохнувшись и как-то полукругом, словно заговорщики на оперной сцене. Кто же из них самый агрессивный? Наш автобус ползет как улитка, почти без звука. И проползает мимо травоядных таранов.

Признаюсь, при входе на территорию Национального зоопарка меня удивила надпись на длинной бетонной стеле – «Африканская саванна». К этой надписи от столицы меня подбросили на машине за 25 минут, и подумалось тогда: не слишком ли претенциозное название? Что еще за саванна под Гаваной? Но сейчас, увидев обитателей гигантского простора, я уже без всяких условностей могу представить, что нахожусь в каком-нибудь знаменитом кенийском заповеднике.

Вот, словно мишень в тире, является из-за куста страус – тюк серых перьев на длинных, надломленных ходулях, выбросивший вверх, как в невесомость, гибкую, длинную шею-перископ с маленькой головой.

Восторг охватывает еще через сотню метров – у бассейна с мутной водой. В ней то и дело смачно фыркает огромный бегемот, вскидывая голову, похожий на башмак. Другой, как цистерна с мазутом, необъятный, лоснящийся, стоит у кромки бассейна, подняв потешные крохотные ушки и внимательно поглядывая на нас.

- Это самая мирная пара, - замечает шофер, остановивший автобус. – Скоро у нее будет потомство.

Но в следующую минуту о бегемотах забыто! У автобуса словно из-под земли, объявляются две стаи обезьян. Для порядка слегка поскандалив меж собой, они кротко усаживаются в ряд на краю дороги и обращают к гостям настолько заискивающие взгляды, что сердца разрываются у тех, кто не запасся лакомствами.

Завершив путешествие, я решаюсь на непременную встречу с директором зоопарка. Мне везет: Абелардо Морено, только что получивший в Министерстве финансов долгожданное «добро», в хорошем настроении. Встречает меня так, словно я – первый журналист в его заповеднике. Сразу говорит:

- Вам надо повидать «львиный карьер»! Он сейчас закрыт для посещений, но гостя издалека не обойду вниманием. Пойдемте, поговорим по дороге.

Морено за шестьдесят. Но в эти минуты ему и сорока не дашь. С улыбкой наседает на меня:

- Знаете, что отличает животное от человека? Не знаете?.. Отсутствие денежных неприятностей! Заботы об экономике этого хозяйства не покидают меня даже ночью. Но сегодня чудесно высплюсь, сегодня особый день – мы получили возможность закупить нужную партию животных из Африки и Австралии. Вообще-то многих животных с других континентов мы приобретаем в обмен на особей, которые у нас имеются в избытке. Но некоторых приходится покупать за валюту.

- А сколько всего обитателей в «Африканской саванне»?

- Более восьмисот. А видов – семьдесят.

Мы идем стороной от автобусного маршрута, и молчание саванны, ее манящие, залитые солнцем и хорошо видимые возвышенности, голубой небосвод, иссохшая земля под ногами, река, поверхность которой усеяна птицами, - все это придает особую значимость самому пребыванию в неповторимом уголке кубинской земли. И, право, сердце радуется, когда видишь в десяти метрах от себя грациозных антилоп: их взгляды доверчивы, как у домашних животных. Потом из-за кустов выскакивают и замирают несколько кенгуру, смахивающих на молодых мамаш с невидимыми детскими колясками. Стадо зебр выбегает на дорогу и исчезает в поднятой ими же пыли. Склонив головы, терпеливо следят за нами две птицы, похожие на кондоров или грифов и словно прикованные к ветвям высокого дерева.

- А что можно сказать об истинно кубинских животных?

- Наша фауна – если рассматривать ее пропорционально площади государства, - по единодушному мнению натуралистов, изучавших ее, является более разнообразной и обильной, чем в любой другой стране. Большинство наших видов отличаются редкой привлекательностью. Да вот, взгляните на фламинго! Они признаются знатоками самыми красивыми. Они высоки, обычно до 130 сантиметров. Их оперение играет особыми красками в зависимости от освещения. Важно и то, что изучение кубинской фауны может осуществляться путем прямого наблюдения, поскольку все районы страны доступны и в них совершенно отсутствуют ядовитые виды животных или такие, которые нападают на человека. Поэтому-то Куба и признается «раем для натуралистов».

«Львиный карьер» - интереснейшая зона зоопарка. Когда-то тут добывали камень для строительства, поэтому края карьера высоки и обрывисты. Сюда завезли много земли и песка, посадили кусты и деревья, вырыли пещеры-укрытия, создали другие условия для зверей.

Сверху хорошее наблюдение за львами исключено – в карьер надо проникнуть. И мы на специальном автобусе минуем что-то похожее на шлюз, оказываемся на самом дне карьера. За нами закрываются металлические ворота. И лишь после этого раздвигаются другие, ведущие на дно карьера, где обитают 25 хищников.

Только положение львов отличает наш зоопарк от африканских заповедников, - говорит директор. – Но там вы можете целый день на машине искать и вообще не увидеть ни одного льва, редких животных. У нас же они на виду.

Метрах в семи от автобуса лениво поворачивает голову в нашу сторону огромный царь зверей. От него, кажется, еще пахнет Африкой, его родиной. Это не терпящий возражений властелин карьера. Сгусток огромной силы, укрытый пышной гривой, затаенной в неторопливых движениях. Чьи с виду мягкие лапы на самом деле – страшные кувалды с кинжалами. Чьи глаза, точные, как у орла, будто вопрошают тусклым блеском: видишь, какой я могучий? Веди себя соответственно.

Но не глупо ли вот так, с потребительским любопытством, оценивать состояние зверя? Может быть, в его взгляде не гордость, а убийственная тоска пленника, которую лишь огромная плоть способна замаскировать?

- Эти условия, конечно, не сравнить с обычными для столиц «зоо-клетко-парками». Но львы все же не имеют возможности поохотиться, побороться с жертвой, победить ее? Это большой минус? – не удерживаюсь от вопроса.

- Очень большой. Поэтому к жизни в карьере львы привыкают не менее четырех месяцев. От нас требуется много усилий и терпения, чтобы адаптация прошла нормально. Пожалуй, в этом вообще самая большая наша трудность. Но если бы вы побывали в старом гаванском зоопарке, или, как вы сказали, «клетко-парке», вы ужаснулись бы при виде при виде заточенных животных, особенно крупных животных. Вы сразу поняли бы, что там на самочувствие такого льва хуже всего влияет не «готовый» кусок мяса, а невозможность двигаться, общаться с другими львами, стальные прутья клетки, цементный пол, которого он постоянно касается когтями.

Морено долго молчит. А потом, на обратном пути, говорит, наверное, о самом сокровенном:

- Желание увидеть редких животных естественно для человека. Но для человека унизительно загонять их в железные клетки. В последнее столетие в мире появились тысячи зоопарков. Их посетители не только восторгаются существами, у которых отняли самое главное, но порой и сочувствуют им. Однако животным от этого не легче.

- Может ли созданный вами заповедник служить примером для других стран? Может ли вообще изменить отношение людей к животным?

- Хотелось бы надеяться. Человеку, именующему себя «венцом природы» - за этим часто скрывается постыдная мания величия – пора понять, что всякая жизнь самоценна.

У животных тоже есть права, прежде всего – право на нормальную или близкую к нормальной жизнь, на свое место под солнцем.
ВАРАДЕРО БЕСПОДОБНЫЙ
Карнавал: ритмы Африки, краски и улыбки Кубы.

Хочешь помолодеть – ныряй в море!

Как не надо путешествовать.
В Варадеро, на самом знаменитом курорте Карибского бассейна, день карнавала. Такие праздники на Кубе – давняя традиция: еще с XVIII века черные рабы всегда отмечали в январе Праздник волхвов. Они собирались группами на тростниковых и кофейных плантациях, на сахарных заводах или на самых темных улицах городов. Их объединял барабан – певец отнятой свободы, глашатай надежды, обладающий волшебным свойством вызывать в человеке волнение, религиозный экстаз, страсть. У кубинского карнавала африканское происхождение…

Весь вечер по улицам Варадеро снует трепет подготовки и ожидания, как рябь по глади моря перед бурей. Но к вечеру у городского парка, у ярких трибун с колоннами и сфинксами начинает звучать музыка, собираться народ. Одни приходят семьями, занимают самые удобные места. Другие предпочитают сначала побродить вокруг да около, завернуть в бар, взять про запас холодных соков, фруктов или пива. Третьи подыскивают удобное место для фотографирования. На смуглых, светлых, черных лицах одинаковое любопытство, ожидание таинства. Сумерки быстро упоминают темноте. И вот наконец вдали три ярких световых сигнала, глухие удары барабана – началось! Ритмические звуки еще далеко, но ясно: именно в них самое главное. Может быть, это тот самый ритм, что три века назад звучал в День волхвов?

Шествие, как длинный дракон, выползает на главную улицу. С высокой трибуны по огням факелов, снующих из стороны в сторону, уже различимы авангардные компарсы (маскарадные группы). Они все ближе, ближе.… Но что это? Карнавальным весельем и не пахнет. Больше того, с каждой минутой все явственнее устрашающие ритмы и песня, похожая на мольбу или тропический стон. Вековые голоса устремляются к небу. Как молнии, мечутся над дорогой трассы бенгальских огней и факелов. Отчаяние и боль колотят во все барабаны.

В приливах и отливах света, пугливо укрываясь руками, словно тень гигантского осьминога, движется толпа гонимых черных рабов. За ней – надсмотрщик, злобный, оглушительно стегающий плетью, готовый любого непокорного превратить в кровавый ком. Тела рабов – словно натянутые тетивы, головы склонены или туго откинуты назад. На лицах страдание. Руки конвульсируют. Кулаки сжаты до дрожи. Устрашения сгоняют несчастных в кучу, валят на колени, сгибают – как бы вынуждают подставить спины под привычные удары.

Но покорность и отчаяние могут быть вечным уделом человека. С каждой секундой проясняется и все громче звучит песня протеста. Она рождает единодушие униженных. Придает им силы, вселяет в рабов решимость, овладевает их разумом и телами. И вот – взрыв отчаяния и воли! Словно раскалывается небо и рушится на землю. Бунт сокрушителен. Разорванные цепи становятся оружием. Надсмотрщик повержен. Он на коленях. Он жалок. Он молит о пощаде.

Победный шум сменяется торжественными ритмами. Приближается компарса-лидер, похожая на ослепительно живой карибский цветок. Впереди освещенная прожектором стройная девушка в серебряном, словно бы русалочьем костюме. Это олицетворение красавицы Кубы. Лучшего не придумать.

Позже, возвращаясь к этому образу, я найду, что все жесты и шаги девушки можно было бы сравнить с движениями какого-нибудь классического балетного пажа. Но в эти карнавальные мгновения мне, признаюсь, не до сравнений – стройная фигура и одухотворенное лицо кубинки завораживает меня. Чувствую, что быстроглазая, пластичная танцовщица гипнотизирует и других зрителей. Но покорная общему движению, минует главную трибуну. Она уже вне досягаемости прожекторов. Она уже в тени, однако… по-прежнему вся светится. И тут я в полном замешательстве: светящийся ли костюм у красавицы или у меня прорезалось ночное видение?

Лишь через несколько минут меня возвращает к себе карнавал – праздник ярких красок, чарующей музыки, чувственных и напряженных ритмов, которыми так богата Куба. Порой кажется, что эти ритмы, смена ритмов сильнее всякого солнца или урагана над людьми, и у тех одно спасение – танец, непрерывный танец. Выразительные движения артистов воскрешают верования рабов, труд мачетерос, характерные сценки из будничной жизни. Все это перемежается с ритуалами мифами индейцев, живших когда-то на Антильских островах, с многоцветьем и игрой пенистых волн, морских глубин. И видно: все зрители с радостью, свободно вдыхают волнующий аромат веков, они ощущают корни, питающие антильскую культуру.

Конга, румба, дансон, гуарача, мосамбике своим задором завораживают, пленяют всех и каждого. Тут и там начинают танцевать трибуны, кое-кто из зрителей примыкает к шествию. А танцевальные группы четко выдерживают общий порядок движения. В них самодеятельные артисты, в основном простые труженики курорта, люди разных возрастов и комплекции, но одержимые музыкой, купающиеся в ее стихии. Они – свободные художники, их движения не разучены заранее, а рождаются импровизационно, сами собой. Гейзеры пылких чувств бьют из их здоровых тел.

После минутного затишья вкрадчивая, озорная музыка. Она сопровождает легионы Физиономий и несметные войска Гримас. Движутся оригинальные персонажи карнавала – фонарщики, дьяблито (клоунски одетые артисты), кучера, ладные мулатки, верзилы на ходулях или с огромными картонными головами, пираты, акробаты, танцовщицы, кукольники, барабанщики.

Вот трехметровая маркиза, охающая от одышки, чопорная, напичканная вздорными прихотями. Она то и дело выговаривает своему хлипкому супругу, складывает веер, чтобы жестом подчеркнуть беспрекословность своих указаний. Нагло сует нос в толпу зрителей, делает им замечания. А те, вернее, некоторые, словно бы забыв, что эта беспардонность не всерьез, запускают в картонную голову объедками фруктов, бумажными стаканчиками, грозят презренной особе кулаками, ругают ее на чем свет стоит.

Приглушенный, но не меньший восторг вызывает колоритный пират в сопровождении толстухи-негритянки с гигантскими серьгами в ушах и сигарой, торчащей в размалеванном рту.

Вышагивает с тросточкой патлатый ловелас и вдруг через монокль заглядывается на ярко одетую зрительницу. Напыжившись, подобрав живот, устремляется к ней и… врезается в фонарный столб – да так, что изо рта вылетает вставная челюсть, с картонной головы сползает парик, обнажая дряблую лысину.

Трибуны восторгаются, кричат, падают от смеха! А ведь большинство зрителей – гости Кубы, вероятно, из северных стран Европы и Америки, впервые попавшие на этот удивительный праздник. Недалеко от меня, к примеру, сидит мужчина лет шестидесяти пяти – худощавый, непритязательный, словно бы спрятанный за очками, чья жизнь, возможно, неторопливо проходит в какой-нибудь скандинавской конторе. Какое-то время он едва улыбался, глядя на шествие. Потом начал потирать колени, отбивать дробь на перилах. А сейчас то и дело, как рыба заглатывает воздух, привскакивает, восклицает, вытягивает шею, крутит ею направо и налево. Его жена, поначалу невозмутимая, искоса поглядывала на него, как на чужого взбалмошного ребенка, в котором проявились вдруг дикие странности. Но вскоре и она «заводится». Кажется, того и гляди, ринется в маскарадную толпу.

К счастью, мажорные звуки на время обрываются. Под вкрадчиво-интригующую мелодию в разомкнутой колонне компарс появляется ветхий старик – и вдруг, одним движением сбросив цветастый халат, предстает перед всеми помолодевшим лет на пятьдесят. Он сразу оказывается в центре внимания – в красном трико, с красным клоунским носом. Тут же со всех сторон раздаются детские крики:

- Хесус! Привет! Хесус! Дай подарок! Иди к нам!

Оказывается, этот любимец публики – не профессиональный артист. Искусство своих добрых и хитроватых трюков он, возможно, перенял еще в свои юные годы – у таких же, как он, надежных ополченцев карнавалов. Он восхитителен, неутомим – Хесус, полюбивший не только маленького зрителя, но и его маму! Хесус отвергнутый. Хесус рыдающий. Хесус ревнующий. А через минуту – смеющийся над собственными слабостями, надрывающийся от хохота. Головокружительный человек!

Дети лавинами выбегают на дорогу, и Хесус предлагает им конфетку или лимон! Апельсин или соску! Значок или свой красный нос! Он бегает с детьми наперегонки, показывает фокусы, загадывает загадки. Всю любовь к детям, к празднику передает в мимике, движениях, репликах, шутках. В эти минуты эпицентр карнавала – тут, где бьет через край доброе чувство уже далеко немолодого человека, он – в самом сердце…