Политика властей в украинском вопросе в 1860-е гг. § Власти Империи и украинофильство в 1862-1863 гг

Более чем за год до того, как Валуев подписал свой циркуляр, 29 июня 1862 г. военный министр Д. А. Милютин направил шефу жандармов кн. В. А. Долгорукову коротенькую записку следующего содержания: "Секретно. Сообщенные мне генерал-губернатором свиты е. в. графом Сиверсом секретные сведения о происходящем в Киеве, считаю полезным довести до сведения Вашего сиятельства, присовокупив, что прилагаемую при сем записку я прочел Государю Императору".³ Хорошо знакомый с обычаями царской бюрократии Милютин знал, как заставить крутиться достаточно неповоротливую машину тайной полиции. Упомянув, что он проинформировал об этом письме императора, или, как сказали бы современные российские бюрократы, что "дело находится у царя на контроле", Милютин мог быть спокоен – оно будет разрабатываться с максимальной активностью.

Такая предосторожность Милютина не была лишней. III отделение уже располагало к тому моменту весьма существенной информацией об активности украинофилов, в том числе и уже цитированной ранее их перлюстрированной перепиской, но никаких действий, помимо сыскных, по этому поводу не предпринимало. Теперь, после записки Милютина, III отделению предстояло заняться этим вопросом всерьез. В приложенном к записке письме Б. Ф. Сиверса говорилось о существовании в Киеве "общества под названием хлопоманов", действующего "для возмущения крестьян против помещиков и распоряжений правительства с целью восстановления независимости Малороссии".⁴ "Нисколько не скрывая принадлежности к обществу, молодые люди эти ходят в национальном малорусском платье и разъезжают по деревням". Среди активистов общества Сиверс упоминал В. Антоновича, Ф. Рыльского и П. Чубинского, подписи которых стояли под отвергавшим политические обвинения в адрес украинофилов письмом, которое в ноябре 1862 г. опубликовала "Современная летопись Русского вестника".⁵ Очевидно, что кто-то из местных киевских деятелей снабдил Сиверса информацией, а может быть и подтолкнул к написанию этого письма. Это могли быть противники украинофилов из собственно малороссийской среды, но более вероятно, что это были местные польские землевладельцы. Именно они прозвали украинофилов "хлопоманами", то есть "поклонниками крестьян"⁶, именно они могли акцентировать опасность возмущения крестьян против помещиков – на то время почти исключительно поляков. Наконец, среди названных по именам украинофилов двое – Антонович и Рыльский – были особенно нелюбимы в польской среде как "отступники", родившиеся в польских (а точнее в давно полонизированных) шляхетских семьях, а затем сменившие идентичность на украинскую, а социальные симпатии на народнические. В 1861 г. "Основа" напечатала очень эмоциональную "Исповедь" Антоновича, в которой он объяснял своим польским оппонентам, почему он не может и не хочет считать себя поляком. Именно такие бывшие члены польской нелегальной студенческой организации – "гмины" – и составили к 1860 г. ядро киевской "Громады" – полулегальной организации украинских национальных активистов.⁷ Так или иначе, но подчеркнем то обстоятельство, что "местная инициатива" дает о себе знать с самого первого шага в развитии этого дела.

Ответы жандармских офицеров из Юго-Западного края на последовавшие вслед за обращением Милютина к Долгорукову запросы петербургского начальства были выдержаны в успокоительном тоне и не содержали существенной дополнительной информации. "Дошедшие в Петербург слухи, что ничтожное общество хлопоманов стремится будто бы о восстановлении и независимости Малороссии (sic!), не заслуживают на внимание, испокон веков Малороссия самостоятельную не была и быть не может", – заключал испытывавший некоторые трудности в борьбе с русскими предлогами поляк, полковник Грибовский, штаб-офицер находящегося в Киевской губернии корпуса жандармов.⁸ (Заметим, что уже здесь проскальзывает формула, которую сделает позже знаменитой валуевский циркуляр – "не было, нет и быть не может".)

Тем не менее оставить показанную царю записку Милютина без последствий было нельзя, и в январе 1863 г. Долгоруков отправил в Киев предписание, в котором, предлагал Киевскому генерал-губернатору "принять зависящие меры к прекращению дальнейших действий означенного общества". В вину Громаде Долгоруков ставил контакты с польскими гминами, а также стремление "распространять в народе либеральные идеи, и с этой целью издавать народные малороссийские книги".⁹ Иначе говоря, шефу жандармов на тот момент более опасной представлялась социальная, а не националистическая сторона идеологии Громады.

Адресатом этого письма был уже новый генерал-губернатор ген. Н. Н. Анненков, назначенный 3 декабря 1862 г. по протекции Д. Милютина на место скоропостижно скончавшегося Васильчикова.¹⁰ При всей кажущейся грозности этого предписания, прямых серьезных последствий оно иметь не могло. Громада не была официальной организацией, а потому закрыть ее распоряжением властей было нельзя. Никаких конкретных компрометирующих данных на громадчиков Долгоруков Анненкову не собщал, так что полицейские репрессии против них также не предусматривались, тем более, что таковые были в компетенции самого Долгорукова. Все, что мог предпринять Анненков на основании этого письма, это вызвать нескольких лидеров Громады и сделать им внушение. Однако перспектива "спугнуть" таким образом громадчиков его не устраивала.

23 февраля Анненков отправил Долгорукову письмо, посвященное проблеме украинофильства. Он прежде всего солидаризовался с мнением шефа жандармов о "вредности коммунистических и социалистических теорий". Сетуя на то, что секретный надзор, установленный над украинофилами, не дал компрометирующих материалов, Анненков предлагал спровоцировать в прессе полемику с участием украинофилов, которая "могла бы содействовать Правительству в раскрытии действительной цели и к объяснению духа и направления лиц, подписавших статью", опубликованную в "Современной летописи".¹¹ Н. Анненков, по сути, предлагал продолжить тактику, однажды уже примененную, ведь письмо украинофилов стало ответом на статью губернаторского однофамильца П. Анненкова "Из Киева". Позднее генерал-губернатор просил Долгорукова прислать в Киев опытного и неизвестного там агента, который мог бы внедриться в среду украинофилов. Анненков, таким образом, пытался подтолкнуть Долгорукова более серьезно заняться этим делом, демонстрируя заметно более высокую квалификацию в деле политического сыска, чем начальник III отделения.

Вскоре после этого, в начале марта, Долгоруков получил анонимное письмо из Киева, написанное, судя по его тексту, высокопоставленным духовным лицом (или лицами). Отмечая, что украинофилы "привлекли к своей партии в Киеве и Санкт-Петербурге несколько людей значительных, хоть и слепотствующих", авторы письма продолжали: "все мы благонамеренные малороссы, вполне понимающие нужды и желания народа и затеи наших хлопоманов-сепаратистов, умоляем в.с. употребить все, чем только вы можете располагать, чтобы защитить нашу святыню от поругания, а отечество от распадения и опасного раскола." Потребовав далее запретить "малорусский" перевод Евангелия, авторы закончили письмо прямой и недвусмысленной угрозой: "Впрочем, если моление наше, теперь одинокое, не принесет ожидаемых от вашей ревности к пользам церкви и отечества результатов, мы явимся с протестом нашим гласно, перед лицом всего русского мира".¹² Очевидно, что авторы были крайне раздражены медлительностью III отделения, если позволили себе обращаться к Долгорукову в таком тоне. Отметим в то же время, что требование о запрете украинского перевода Евангелия формально обращено "не по адресу" – этим вопросом, как и изданием духовной литературы вообще, занимался Синод. Остается предположить, что при всем своем недовольстве III отделением авторы считали более вероятным добиться нужного им результата здесь, а не у своего прямого начальства.

Долгоруков переслал это письмо Анненкову, и уже 17 марта Анненков отправил Долгорукову второе "антиукраинофильское" послание. Из него ясно видно, что Киевский генерал-губернатор если и не был инициатором анонимного письма "защитников церкви и отечества", то во всяком случае был с ним вполне согласен: по сравнению с февральским письмом критические акценты резко смещены, и вопрос о переводе Евангелия выходит на первый план. Анненков отмечает, что "польская и малорусская партии, расходящиеся в окончательной цели своих стремлений (т. е. Анненков признавал украинофильство самостоятельным движением и не склонен был видеть в украинофилах сознательных польских агентов – А. М.), сходятся в средствах, ибо и поляки стали в воззваниях своих к простому народу тоже напоминать им о прежней независимости Украины, о козачестве".¹³ Затем Анненков обратился к языковому вопросу, сравнив украинский язык с "особыми наречиями жителей некоторых великорусских губерний". В этой связи планировавшееся издание украинского перевода Священного Писания Анненков охарактеризовал как "предприятие скорее политического характера". Вывод его был таков: "До сих пор в литературе идет спор о том, составляет ли малороссийское наречие только особенность русского языка, или это язык самостоятельный. Добившись же перевода на малороссийское наречие Священного писания, сторонники малороссийской партии достигнут, так сказать, признания самостоятельности малороссийского языка, и тогда, конечно, на этом не остановятся и, опираясь на отдельность языка, станут заявлять притязания на автономию Малороссии." ¹⁴

Сам Н. Анненков, похоже, многое понял под влиянием своих занятий проблемой украинофильства и стал формулировать русификаторские идеи более четко. Вскоре после вступления в должность новый генерал-губернатор писал Д. Милютину, что главную задачу видит в принятии "мер к усилению русской народности", имея в виду лишь борьбу с польским влиянием.¹⁵ В мае же в письме другому своему покровителю, министру иностранных дел А. М. Горчакову Анненков уже говорит о задаче "утвердить окончательно за жизнью всей Западной Руси совершенное тождество коренных общественных начал с жизнью Руси Восточной, и, следовательно, полноту Русского народного единства".¹⁶

Две пометки Долгорукова на полях письма Анненкова от 17 марта говорят о том, что оно сыграло в развитии дела очень важную роль: "Доложено Его Величеству 27 марта", "Высочайше разрешено войти с кем следует по данному предмету (перевод Евангелия – А. М.) в сношение. 27 марта".¹⁷

Таким образом, Святейший Синод не был, как считают некоторые исследователи, инициатором запретительных мер, и сам вопрос о целесообразности издания Священного Писания по-украински отнюдь не был первоначальным поводом для репрессий против украинского языка.¹⁸

Здесь необходим комментарий. Первая попытка опубликовать перевод Священного Писания с церковнославянского на русский была предпринята в начале 1820-х гг. Российским Библейским Обществом с разрешения Александра I. Противодействие церковных иерархов не позволило довести дело до конца. Несколько сотен тысяч уже отпечатанных по-русски экземпляров Библии были сожжены. В последующие годы митрополит Московский Филарет несколько раз пытался сломить сопротивление своих более консервативных коллег, но безуспешно. Его "Катехизис" синодальная цензура долго не пропускала из-за того, что три молитвы, включая "Отче наш", были приведены на русском.¹⁹ Главный противник Филарета архимандрит Фотий еще долго поминал ему попытку "перевода Нового Завета на простое наречие русское".²⁰

Эта фраза Фотия еще раз напоминает нам, что русский к тому времени еще далеко не вполне утвердился в целом ряде важных ролей, которые выполняли к тому времени ведущие европейские языки. Не только дворянство, в том числе и Пушкин, осваивало французский раньше русского. Церковная иерархия в свою очередь лишалa это "простое русское наречие" права быть языком Священного Писания, тем самым отнимая у него то огромное преимущество, которое западноевропейские языки уже давно имели перед теми менее "везучими" наречиями, которые пытались эмансипироваться из-под их доминации на волне национализма в XIX в.²¹

Только в 1859 г. по настоянию Александра II Синод, наконец, разрешил полный русский перевод Священного писания. Новый Завет был опубликован в 1862 г., а полный текст СвященногоПисания в 1876 г., годом позже, чем русский перевод "Капитала". После того, как русский перевод был, наконец, разрешен, Синод, насколько можно судить, склонялся к проведению такой же политики в отношении малорусского языка. В 1862 г. он разрешил печатание на украинском "Священной истории" отца Степана Опатовича и рассматривал малорусский перевод Евангелия, подготовленный Ф. С. Морачевским. Таким образом, вопрос об переводе Священного писания на украинский был в начале 1860-х гг. частью более общего вопроса о доступности Священного писания для паствы и о статусе современных восточно-славянских языков по отношению к церковно-славянскому. Разгоревшаяся в это время в прессе дискуссия о украинском языке или малороссийском наречии, о его роли в преподавании и литературе сделала очевидным, что вопрос перевода Священного Писания касается и статуса восточно-славянских языков по отношению друг к другу. О популярности русского перевода Евангелия среди крестьян, а значит и о его потенциальной ассимиляторской роли, можно судить по тому, что только с 1863 по 1865 г. разошлось более 1 миллиона 250 тысяч экземпляров.²²

Во исполнение резолюции царя от 27 марта Долгоруков письмом от 2 апреля проинформировал Валуева о деле украинофилов, приложив второе письмо Анненкова и анонимное письмо из Киева.²³ 14 апреля Валуев отправил обер-прокурору Синода генерал-майору А. П. Ахматову запрос об украинском переводе Евангелия, приложив письмо Анненкова. Ответ Ахматова от 19 апреля был весьма сдержанным – сообщив, что перевод находится на отзыве у Калужского епископа, обер-прокурор обещал, что по возвращении рукописи мнение Анненкова будет "принято в соображение Святейшим Синодом", о решении которого Валуев будет извещен.²⁴ Своего отношения к письму Анненкова и позиции по этому вопросу Ахматов никак не определял. Даже в мае, в ответ на очередной запрос Долгорукова, Ахматов счел нужным просить дополнительных разъяснений по поводу других книг религиозного содержания, ссылаясь на публикуемые в прессе объявления о сборе средств для "издания книг для народа по-малороссийски".²⁵ Окончательно разобравшись, куда ветер дует, обер-прокурор приказал Калужскому епископу Иакову (Миткевичу), у которого перевод Морачевского был на отзыве, вернуть текст без всякого отзыва, очевидно не желая поставить епископа в неловкую ситуацию, буде тот даст положительное заключение.²⁶ Раз Ахматов допускал такую возможность, следовательно, никаких предварительных инструкций отрицательного толка по поводу перевода епископ не получал.

Таким образом, за почти три месяца с момента, когда Александр II поручил Долгорукову обсудить вопрос об издании украинского перевода Евангелия с другими высокопоставленными чиновниками, о деле были проинформированы только Валуев и Ахматов. От министра просвещения А. В. Головнина на этом этапе дело держали в секрете. Только 17 июня Валуев написал Долгорукову, что "совершенно разделяет мнение" Киевского генерал-губернатора.²⁷ В этом промежутке между началом апреля и серединой июня противники украинофильства постарались придать делу уже публичный резонанс.

Неизвестно, то ли Долгоруков ознакомил Каткова с планом Н. Анненкова об организации в прессе провокации против украинофилов, то ли сам Анненков связывался с Катковым. Возможны оба варианта, не исключено, что оба и имели место в действительности. Во всяком случае, Каткова не нужно было долго уговаривать. Первой попыткой реализовать план, предложенный киевским генерал-губернатором, стала публикация в майском номере "Русского вестника" за 1863 г. статьи А. Иванова "О малорусском языке и об обучении на нем". Эта работа стала самым последовательным и аргументированным изложением антиукраинофильской позиции в русской печати. Иванов с 1858 г. был студентом Киевского университета, и, весьма вероятно, писал свою статью по прямому указанию киевского генерал-губернатора. Во всяком случае, в своей статье он неоднократно призывает украинофилов к полемике.

Иванов, в отличие от всей антиукраинофильской русской публицистики, не оспаривает возможности превращения "малорусского наречия" в развитый самостоятельный язык²⁸, а нападает на украинофильство с позиций идейного сторонника ассимиляции. Ссылаясь на немецкий и французский опыт, Иванов говорит о роли языка и культуры как объединяющего фактора. Он призывает к подобному объединению и славян на основе тех четырех славянских языков, которые он считает на данный момент литературно развитыми – русского, польского, чешского, сербского.²⁹ Для него вопрос состоит не в том, возможен ли украинский язык, но в том, возможно ли обойтись без него, сделав русский общим языком велико- и малоруссов. Ответ, разумеется, утвердительный, а значит, "украйнофилы-сепаратисты стремятся разрушить и уничтожить то, что уже в значительной степени осуществилось, что давно уже идет к полному осуществлению, стремятся уничтожить самые драгоценные плоды нашей истории".³⁰

Не оспаривает Иванов и главного "официального" аргумента украинофилов в пользу преподавания на украинском – ускорение обучения грамоте. Но выигрыш на первых порах обернется, по его мнению, проигрышем в дальнейшем, ведь массив культуры, доступный грамотному по-украински, заметно меньше, чем тот, который доступен грамотному по-русски. Далее он делает не лишенное резона замечание, которое ставит языковой вопрос, и проблему русификации вообще, в социальный контекст: "Очень может быть, что в настоящее время в деревнях преподавание на малорусском наречии идет значительно успешнее, чем на русском языке. Но причина лежит в другом обстоятельстве. По-малорусски преподают теперь только приверженцы сепаративных устремлений; а таким стемлениям предаются только люди, получившие образование, хотя поверхностное, но все-таки гораздо лучшее, чем прочие сельские преподаватели, состоящие из писарей и дьячков... Причина здесь не в языке, а в преподавателях."³¹ (А в Петербурге именно в это время хоронили проект передачи начального преподавания светским учителям!³²)

Очевидно, что в Киеве опасения по поводу распространения украинского языка в преподавании возникли и усилились раньше, чем в Петербурге. Уже в 1862 г. Комитет для рассмотрения уставов под председательством профессора Киевского университета И. Я. Нейкирха единогласно постановил заменить в уставах низших и средних учебных заведений слова "отечественный язык" на "русский язык".³³ В 1863 г. профессор киевского университета С. Гогоцкий и учитель нижинской гимназии И. Кулжинский (оба – малороссы) публикуют специальные брошюры против применения украинского языка в преподавании.³⁴

Иванов видел, что языковой вопрос есть часть более обширной националистической программы. "Такое стремление имеет целью развить в народе [...] понятие о его каком-то резком и совершенном отличии от великороссов".³⁵ Он указывал на стремление украинофилов преподавать по-украински и детям уже обрусевших горожан, что явно противоречило логике "официальной" аргументации украинофилов в пользу преподавания на родном языке. "Когда в частных разговорах подобными возражениями обличал я некоторых из украйнофилов в неискренности их уверений, то они ничего не могли возразить, кроме того, что они хотят возвратить горожан к утраченной ими национальности".³⁶

По сути, Иванов верно описал всю структуру конфликта русского и украинского национализмов, в котором воедино были сплетены вопросы языка и идентичности, а также борьбы интеллектуальных элит по вопросу об их социальном статусе. (Он весьма зло писал о мотивах активистов украинского движения.³⁷ Кстати, русско-польский конфликт и место украинофильства в этом контексте Иванов упомянул лишь однажды, и только намеком, хотя писал свой текст уже после начала восстания.) Предлагая программу борьбы с украинофильством, Иванов возражал против запретительных санкций, настаивая на эффективности только "мер положительного противодействия", то есть создания системы государственных школ с преподаванием на русском, которые были бы конкурентоспособны в сравнении с частными украинскими.

Катков сделал главным предметом критики акцию Костомарова по сбору средств для издания книг для народа. Катков не без оснований увидел в этой инициативе потенциал для перерастания украинофильства в легальное коллективное действие с мощным пропагандистским эффектом. Если воспользоваться понятийным аппаратом М. Гроха, который предложил периодизацию национальных движений такого типа, речь шла о попытке перейти от стадии А (научный интерес к украинской специфике) к фазе В (создание организационных структур и широкая пропаганда национальных идей). Катков, некоторые высшие российские бюрократы, как, впрочем, и многие радикально настроенные оппозиционеры, включая Герцена и Чернышевского, будь они знакомы с гроховской схемой, сказали бы в то время о потенциальной возможности перехода сразу в фазу С (массовая мобилизация крестьян в условиях отмены крепостного права). ³⁸ После опубликования царского манифеста среди крестьян широко распространились надежды на "слушный час", то есть объявление "настоящей воли" 19 февраля 1863 г., когда истекал срок временнообязанного состояния. Основываясь на этом, заинтересованные лица как в России, так и за границей даже пытались вычислить точную дату массового крестьянского восстания. Кстати, само понятие "слушный час" говорит о том, что зародилось оно именно в Западном крае. ³⁹ Сегодня мы знаем, что эти надежды на народное восстание были неосновательны, но это не отменяет субъективных страхов (или надежд) современников.

Первая попытка перехода к политической деятельности – создание Кирилло-Мефодиевского общества в 1847 г. – была легко пресечена властями как в силу общих порядков николаевского царствования, так и в силу малочисленности ее участников. Но в начале 60-х эта перспектива была заметно более реальной и в связи с общей либерализацией режима, и в связи с наличием достаточно организованных, многочисленных и связанных между собой групп украинских национальных активистов как в Петербурге (круг "Основы"), так и в Киеве и других частях Украины ("громады"). И действительно, члены Полтавской громады уже в марте 1862 г. писали другим громадам о необходимости организовать кампанию писем в Петербургский комитет грамотности при третьем отделении Императорского вольного Экономического общества в поддержку требования о введении украинского языка в преподавании.⁴⁰

Именно такую вполне архетипическую картину активизации национального движения и рисует со всей доступной ему язвительностью Катков: "По украинским селам стали появляться, в бараньих шапках, усердные распространители малороссийской грамотности, и начали заводить малороссийские школы... Пошли появляться книжки на новосочиненном малороссийском языке. Наконец, одним профессором, составившим себе литературную известность, торжественно открыта национальная подписка для сбора денег на издание молороссийских книг и книжек."⁴¹

"Возмутительный и нелепый софизм... будто возможны две русские народности (намек на известную статью Костомарова "Две русские народности") и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка!" – четко определял Катков существо своих опасений по поводу украинофильства.⁴² Катков, собственно, вслед за Ивановым отрицал не саму возможность создания такого языка, но позволительность этого мероприятия: "Общественный сбор на такой предмет по своим последствиям... гораздо хуже, чем сбор на Руси доброхотных пожертвований в пользу польского мятежа".⁴³ Эти филиппики были адресованы не только Костомарову и другим украинофилам. ( Катков, разумеется, знал, что акция пользовалась в Петербурге широкой поддержкой – 6 апреля 1863 г., например, в петербургском Дворянском собрании состоялся литературно-музыкальный вечер в пользу издания украинских книг для народа, на котором выступали К. И. Бестужев-Рюмин, В. И. Каховский, Н. Г. Помяловский. Доклад самого Костомарова "несколько раз прерывался оглушительными рукоплесканиями".⁴⁴) Завершалась статья изъявлением готовности помогать Костомарову в сборе пожертвований на "развитие провансальского жаргона во Франции или нортумберландского в Англии".⁴⁵

В духе своей любимой идеи о всепроникающей "польской интриге", Катков заявлял, что "сбор пожертвований в пользу издания книг [...] на Южно-русском языке есть дело тайных польских интриг", и что Костомаров и другие украинофилы, сами этого не осознавая, стали орудием врагов России.⁴⁶ "Интрига, везде интрига, коварная иезуитская интрига, иезуитская и по своему происхождению, и по своему характеру!" – так начинается эта статья.⁴⁷ Это была главная полемическая "удача" Каткова – сделав украинофильство частью "польской интриги", он переводил его из разряда "вредных заблуждений" в разряд непосредственных политических опасностей.

Статья Каткова вышла 21 июня, а на следующий день киевский гражданский губернатор Гессе отправил министру внутренних дел донесение об аресте нескольких молодых людей, один из которых – Владимир Синегуб – сразу стал давать весьма подробные показания о своей принадлежности к некоему "Киевскому обществу малороссийских пропагандистов" и о связях этого общества с польскими конспираторами, что иллюстрировалось уже самим составом арестованной троицы. Особое беспокойство следователей вызвали показания Синегуба о связях конспираторов с незадолго до этого арестованным полковником А. А. Красовским – власти совсем иначе относились к крамоле в армии, чем среди студентов.⁴⁸

Буквально несколькими днями позже Валуев получил независимо от III отделения, через курируемое им с недавних пор цензурное ведомство, новый документ по украинскому вопросу, вполне возможно, инспирированный Анненковым. 27 июня председатель Киевского цензурного комитета Новицкий направил министру внутренних дел письмо, составленное на основании записки цензора того же комитета Лазова. В письме говорилось, что "само возбуждение вопроса о пользе и возможности употребления этого (малороссийского) наречия в школах принято большинством малороссиян с негодованием. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши". "Общерусский язык", говорилось далее, для народа "гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для него некоторыми малороссами и в особенности поляками так называемый украинский язык. Лиц того кружка, который усиливается доказывать противное, большинство самих малороссиян упрекает в каких-то сепаративных замыслах, враждебных России и гибельных для Малороссии".⁴⁹ (Все цитированные фразы, в том числе знаменитое "не было, нет и быть не может...", без изменения вошли затем в текст валуевского циркуляра.⁵⁰) Особо подчеркивалось, что изданием книг для народа занимались прежде деятели Харьковского тайного общества, а теперь лица, арестованные в Киеве – то есть конспираторы и политические преступники.

Новицкий проницательно отмечал, что "положение цензора при рассмотрении подобных рукописей (для народа – А. М.) тем более затруднительно, что в них только цель и предосудительна, самое же содержание обыкновенно не заключает в себе ничего непозволительного".⁵¹ Завершалось письмо указанием на то, что явление малороссийского сепаратизма "тем более прискорбно и заслуживает внимания правительства, что оно совпадает с политическими замыслами поляков и едва ли не им обязано своим происхождением".⁵²

Нельзя исключить, что письмо Новицкого и первая из статей Каткова против украинофильства, появившаяся в "Московских ведомостях" 21 июня, были частью общего наступательного плана. Совпадение дат очень подозрительное. Между появлением статьи Каткова и отсылкой письма Новицкого прошло ровно столько времени, сколько нужно было для получения в Киеве этого номера "Московских ведомостей" и внесения возможных поправок в заранее подготовленный текст письма. (И именно в конце письма Новицкого мы находим тот принципиально новый мотив критики украинофильства как плода "польской интриги", на котором сделал акцент Катков.) Сам Катков, кстати, дважды ссылается на письма, полученные им из Киева и подтолкнувшие его к написанию этой статьи.⁵³

Костомаров, чувствуя надвигающуюся угрозу, ответил в оправдательном тоне в газете "День".⁵⁴ Он отвергал обвинения в сотрудничестве с поляками и подчеркивал, что "никто не думал и не думает изгонять из Южной Руси книжного, общего, государственного языка; никто не заявлял о заменении его иным каким бы то ни было в университетах, гимназиях, семинариях. Шло дело только о преподавании в селах". Он даже счел нужным, вероятно из тактических соображений, осудить увлечение "юной южно-русской литературы" "бесплодной беллетристикой", настаивая на примате задач народного просвещения. "Русскому обществу следовало бы помогать нам в этом деле [...] не допуская нелепое подозрение в возможности солидарности какого бы то ни было Малорусского дела с каким бы то ни было польским", – заключал Костомаров свою статью.

Редактор "Дня" И. С. Аксаков снабдил текст Костомарова пространными примечаниями. Осуждая попытки создания самостоятельного украинского литературного языка, Аксаков, тем не менее, полагал, что "малорусская речь" может быть использована для "передачи первоначальных познаний малороссийскому простонародью". Он оговаривался, что "в этом отношении должна быть предоставлена свобода частным школам; но что касается правительства, то оно, конечно, со своей стороны, может признавать обязательным: для общества – разумение, а для себя преподавание только русского общественного и государственного языка, того языка, которым оно говорит со всем Русским народом, не справляясь с его наречиями". Он осуждал возможность поддержки малорусского языка со стороны Министерства народного просвещения, имея, видимо, информацию о контактах министра народного просвещения А. В. Головнина с украинофилами. Аксаков, таким образом, выступал как приверженец концепции большой русской нации и противник украинофилов, но полагал, что "всякой лжи должна быть предоставлена полная свобода самоубийства". Он решительно выступал против запретов на украинский язык в частном преподавании, полагая, что они "несравненно опаснее полной свободы, предоставленной в этом отношении украинцам, и могли бы только дать силу и прочность тому, что, при полной свободе, скоро оказалось бы неудобным или излишним или временной прихотью, возбужденной ложной теорией федерализма". (Это отсылка к взглядам Костомарова.) Замечая, что "малорусс и малороссийский "патриот" – это вовсе не одно и то же и большею частью находится в совершенном друг другу противоречии", Аксаков фактически предлагал более гибкую, менее репрессивную тактику борьбы с украинофильством, чем та, которую проповедовал Катков и которая воплотилась в правительственной политике. "День" последовательно придерживался этой позиции, и не только в отношении украинофильства – двумя номерами раньше, то есть на следующий день после того, как Катков опубликовал свои антикостомаровские филиппики, газета выступала в поддержку начального преподавания "на белорусском наречии".⁵⁵

Письмо Новицкого от 27 июня представляло собой запрос и требовало ответа, каковым и стало решение Валуева о запрете публикации книг для народа на украинском языке, принятое практически сразу после получения письма.

Валуевский циркуляр стал отражением целого ряда опасений властей. Он был реакцией на заметную активизацию как легальной, так и скрытой деятельности украинофилов, в которой явно прочитывались, пусть и отдаленные, сепаратистские планы. Между тем не только власти, но и 'большая часть русской прессы вовсе не были склонны отказываться от взгляда на малоруссов как на часть русского народа. Таким образом, в 1862-1863 гг. конфликт впервые был осмыслен в националистических категориях не узким кругом членов Кирилло-Мефодиевского общества и высших петербургских бюрократов, но широким спектром общественного мнения.

Во-вторых, контекст русско-польских отношений того времени резко усиливал подозрительность властей по поводу любой несанкционированной политической активности в Юго-Западном крае. Уже осенью 1862 г. результатом растущей обеспокоенности правительства стала организация "Комитета по делам Западного края" во главе с кн. П. П. Гагариным. Заседания его начались в ноябре. О статусе комитета свидетельствует состав – министры внутренних дел, юстиции, государственных имуществ, финансов, военный и шеф жандармов.⁵⁶ Через несколько месяцев после начала восстания, в апреле 1863 г. правительство приняло тактику подавления польского движения любой ценой (символом этого стало назначение на пост Виленского генерал-губернатора М. Н. Муравьева, который вскоре заслужил от Герцена прозвище "вешатель".) О степени обеспокоенности властей возможностью союза украинофилов с польским движением свидетельствует письмо начальника Черниговской губернии кн. С. Голицина Валуеву от 2 июля 1863 г., в котором в связи с активизацией украинофильства предлагалось "если не вовсе приостановить формирование малороссийских казачьих полков, то по крайней мере обстановить это формирование совершенно другими условиями".⁵⁷(Эти полки предполагалось использовать для подавления польского восстания.)

Именно сочетание боязни украинского сепаратизма как такового с опасностью его использования польским освободительным движением в своих целях и было главной причиной острой реакции правительства. Наконец, власти подозревали, и не без основания, украинофилов в социалистической народнической ориентации. Значение этого фактора будет возрастать по мере усиления социалистического движения и обеспокоенности властей этим процессом.

Никто из исследователей, писавших о циркуляре, почему-то не отметил, что Валуев рассматривал его как временную меру. Это ясно следует из его записки "О книгах, издаваемых для народа на малороссийском наречии", отправленной царю 11 июля, то есть за неделю до подписания циркуляра. В ней говорилось, что "в последнее время вопрос о малороссийской литературе получил иной характер вследствие обстоятельств чисто политических".⁵⁸ Валуев указывал, что к изданию книг для народа постоянно оказываются причастны члены тайных обществ. Он предлагал обсудить этот вопрос с министром народного просвещения, обер-прокурором Синода и шефом жандармов, и сообщал, что "пока же сделал распоряжение, чтобы дозволялись в печати только произведения на малороссийском языке, принадлежащие к области изящной литературы, пропуском же книг на том языке религиозного содержания, учебных и вообще назначенных для первоначального чтения народа, приостановиться до решения настоящего вопроса".⁵⁹ Александр II одобрил предложения Валуева на следующий день, 12 июля.⁶⁰ 18 июля Валуев разослал одновременно два документа – сам циркуляр в Киевский, Московский и Петербургский цензурные комитеты и письма Головнину, Ахматову и Долгорукову с приглашением обсудить этот вопрос.

То же слово "приостановление", свидетельствующее о временном характере меры, мы находим и в дневниковой записи Валуева от 28 июля 1863 г, которая гласит: "были у меня несколько лиц, в том числе Костомаров, сильно озадаченный приостановлением популярных изданий на хохольском наречии. Мягко, но прямо и категорически объявил ему, что принятая мною мера останется в силе."⁶¹ Обращает внимание и замечание о том, что отвечал Валуев "мягко", то есть открыто ссориться с "сильно озадаченным" Костомаровым не хотел. Сам Костомаров также говорит в "Автобиографии", что Валуев подчеркнул ему временный характер этой меры.⁶²

Валуев продолжал переписку на эту тему с другими высокопоставленными чиновниками много времени спустя после подписания циркуляра. Так, обер-прокурор Синода отвечал на запрос Валуева по этому поводу 24 декабря 1864 г. (Кстати, Ахматов, который, насколько можно судить из прежней переписки по этому вопросу, Валуеву и Долгорукову предпочитал писать то, что, по его мнению, они хотели в его письмах увидеть, в этом письме замечал: "Я охотно склоняюсь к тому убеждению, что как для самого дела, так и для Правительства было бы гораздо лучше, если бы украинофильские попытки возможно было уничтожить силою общественного мнения, без прямого участия власти".⁶³) В самом цензурном ведомстве тоже не было осознания этой меры как постоянной. В марте-апреле 1865 г. Санкт-Петербургский Цензурный комитет предлагал вернуться к обсуждению этого вопроса. Вероятно, и Ахматов, и цензоры полагали, что с подавлением польского восстания те "политические обстоятельства", о которых говорил Валуев в письме царю, перестали быть актуальны.

Есть косвенные, но достаточно убедительные аргументы, что и сам Валуев считал эту меру не просто временной, но и неэффективной в длительной перспективе. В своей секретной переписке с Катковым по польскому вопросу летом и осенью 1863 г. он демонстрирует ясное понимание того, что чисто запретительными мерами серьезных изменений добиться нельзя. "Этот вопрос разрешим только в Москве и Петербурге, а не в Вильне и Киеве, и разрешен будет только тогда, когда Вильна и Киев станут лицом к Санкт-Петербургу или Москве... Надлежит иметь решимость посмотреть на себя в зеркало, когда чувствуешь себя нездоровым. Ни Аксаков в "Дне", ни Говорский в "Вестнике Юго-Западной России" не убедят меня, что мы нравственно сильны на западе. Мы материально сильны и можем быть сильны и морально. Но как?"⁶⁴ ( Из этого видно, почему Валуев не захотел принять логику Аксакова и Иванова. Он полагал, что украинофилы выигрывают в темпе, и его решение было проявлением осознания слабости русского ассимиляторского потенциала, а не силы.) Позднее он снова возвращается к этой мысли, подчеркивая: "Нужна невесомая сила."⁶⁵ Валуев понимал, что прежде всего "невесомая", то есть цивилизаторская и ассимиляторская, сила необходима для укрепления русских позиций в Западном крае, и понимал также, что пока ее нет и на утро не будет, не случайно к утверждению, что Россия может быть сильна "и морально", он подвешивает мучительный вопрос "Но как?" Почти через год он уже прямо адресует этот вопрос самому Каткову: "Прошу Вас ... предложить себе вопрос: какие приемы нужны, чтобы при таком центре и такой периферии, развивались центростремительные, а не центробежные силы?"⁶⁶ Постоянно об этом "твердя, изустно и письменно" – по его собственному выражению⁶⁷ – Валуев просто не мог вдруг абстрагироваться от своих рассуждений при принятии решения о циркуляре по украинскому вопросу.

18 июля, в тот самый день, когда Валуев разослал свой циркуляр, Александр II по заключению Западного Комитета приказал прекратить преподавание польского в казенных заведениях на территории Западного края. Валуев и Горчаков, которых на заседании Комитета, где готовилась записка царю, не было, выступили против этой меры и вскоре добились ее смягчения, а это в отношении царских приказов было совсем не просто.⁶⁸ Так что Валуев не только "твердил", что административные запреты не заменяют "невесомой силы", но и проявлял в определенных случаях готовность настойчиво отстаивать свою позицию.

Все эти косвенные, но в совокупности достаточно убедительные аргументы говорят о том, что Валуев рассматривал этот циркуляр как меру на период польского восстания, конца которому в тот момент еще не было видно, и хотел "пригасить", "приостановить" бурно нараставшую активность украинофилов, дав правительству время подготовиться к тому соперничеству, которое предполагала концепция Аксакова и Иванова. Однако, в необходимости циркуляра в тот конкретный момент он был убежден. Это ясно проявилось в ходе обсуждения мер по отношению к украинофильству, к которому Валуев пригласил других высокопоставленных чиновников тогда же, 18 июля 1863 г.