Франц Кафка «Превращение»
100 лучших книг всех времен:
www.100bestbooks.ru
мешал ему поворачиваться, но даже издали направлял его движение кончиком своей палки.
Если бы только не это несносное шипение отца! Из-за него Грегор совсем терял голову. Он
уже заканчивал поворот, когда, прислушиваясь к этому шипению, ошибся и повернул
немного назад. Но когда он наконец благополучно направил голову в раскрытую дверь,
оказалось, что туловище его слишком широко, чтобы свободно в нее пролезть. Отец в его
теперешнем состоянии, конечно, не сообразил, что надо открыть другую створку двери и
дать Грегору проход. У него была одна навязчивая мысль – как можно скорее загнать
Грегора в его комнату. Никак не потерпел бы он и обстоятельной подготовки, которая
требовалась Грегору, чтобы выпрямиться во весь рост и таким образом, может быть, пройти
через дверь. Словно не было никакого препятствия, он гнал теперь Грегора вперед с
особенным шумом; звуки, раздававшиеся позади Грегора, уже совсем не походили на голос
одного только отца; тут было и в самом деле не до шуток, и Грегор – будь что будет –
втиснулся в дверь. Одна сторона его туловища поднялась, он наискось лег в проходе, один
его бок был совсем изранен, на белой двери остались безобразные пятна; вскоре он застрял и
уже не мог самостоятельно двигаться дальше, на одном боку лапки повисли, дрожа, вверху;
на другом они были больно прижаты к полу. И тогда отец с силой дал ему сзади поистине
спасительного теперь пинка, и Грегор, обливаясь кровью, влетел в свою комнату. Дверь
захлопнули палкой, и наступила долгожданная тишина.
2
Лишь в сумерках очнулся Грегор от тяжелого, похожего на обморок сна. Если бы его и
не побеспокоили, он все равно проснулся бы ненамного позднее, так как чувствовал себя
достаточно отдохнувшим и выспавшимся, но ему показалось, что разбудили его чьи-то
легкие шаги и звук осторожно запираемой двери, выходившей в переднюю. На потолке и на
верхних частях мебели лежал проникавший с улицы свет электрических фонарей, но внизу, у
Грегора, было темно. Медленно, еще неуклюже шаря своими щупальцами, которые он
только теперь начинал ценить, Грегор подполз к двери, чтобы досмотреть, что там
произошло. Левый его бок казался сплошным длинным, неприятно саднящим рубцом, и он
по-настоящему хромал на оба ряда своих ног. В ходе утренних приключений одна ножка –
чудом только одна – была тяжело ранена и безжизненно волочилась по полу.
Лишь у двери он понял, что, собственно, его туда повлекло; это был запах чего-то
съедобного. Там стояла миска со сладким молоком, в котором плавали ломтики белого
хлеба. Он едва не засмеялся от радости, ибо есть ему хотелось еще сильнее, чем утром, и
чуть ли не с глазами окунул голову в молоко. Но вскоре он разочарованно вытащил ее
оттуда; мало того, что из-за раненого левого бока есть ему было трудно, – а есть он мог,
только широко разевая рот и работая всем своим туловищем, – молоко, которое всегда было
его любимым напитком и которое сестра, конечно, потому и принесла, показалось ему
теперь совсем невкусным; он почти с отвращением отвернулся от миски и пополз назад, к
середине комнаты.
В гостиной, как увидел Грегор сквозь щель в двери, зажгли свет, но если обычно отец в
это время громко читал матери, а иногда и сестре вечернюю газету, то сейчас не было
слышно ни звука. Возможно, впрочем, что это чтение, о котором ему всегда рассказывала и
писала сестра, в последнее время вообще вышло из обихода. Но и кругом было очень тихо,
хотя в квартире, конечно, были люди. «До чего же, однако, тихую жизнь ведет моя семья», –
сказал себе Грегор и, уставившись в темноту, почувствовал великую гордость от сознания,
что он сумел добиться для своих родителей и сестры такой жизни в такой прекрасной
квартире. А что, если этому покою, благополучию, довольству пришел теперь ужасный
конец? Чтобы не предаваться подобным мыслям, Грегор решил размяться и принялся
ползать по комнате.
Один раз в течение долгого вечера чуть приоткрылась, но тут же захлопнулась одна
|