Программа дисциплины «Основные направления исторической мысли Казахстана»

Семей

2012

Составитель___________ «____»________20__г Атантаева Б.Ж.

подпись инициалы, фамилия

д.и.н., профессор кафедры «История»

2.1. На заседании кафедры «Истории» Семипалатинского государственного университета имени Шакарима.

Одобрено и рекомендовано к изданию на заседании Учебно-методического совета университета

СОДЕРЖАНИЕ

1. 
   Лекции
   
2. 
   Практические и лабораторные занятия
   
3. 
   Самостоятельная работа студента
   

Западной Сибири, Казахстане и в Южном Приуралье. Названо по деревне Андроново около г.Ачинска.Могильники и остатки поселений.Хозяйство: скотоводство и земледелие;

регулирующие функции во всех звеньях кочевых общин, обладали

большим интеллектуальным потенциалом, опытом и знаниями.

1.39 Султан – титул монарх в некоторых мусульманских странах;

1.40 Тумен (монг.) – подразделение численностью 1 тысяча человек в

тюркских монгольских войсках;

на Коране, мусульманское право.

установленном месте торги, рынки товаров.

Дисциплина «Основные направления исторической мысли Казахстана»– имеет два основных значения: история исторической науки в целом, а также совокупность исследований, посвященных определенной теме или исторической эпохе (например: историография Октябрьской революции, историография средних веков), или совокупность исторических работ, обладающих внутренним единством в социально-классовом или национальном отношении (например, марксистская историография, французская историография.).

В раннеклассовых обществах были подготовлены некоторые условия для развития исторического познания (например, разработаны различные системы летосчисления), возникли первые записи исторического содержания: исторические надписи (царей, фараонов), погодные записи событий и др. Огромное влияние на описание и истолкование исторических событий оказывала религия. Все исторические события объяснялись "волей богов".

Важным этапом в прогрессивном развитии исторического познания стала античная историография. Она нашла своё высшее проявление в сочинениях древнегреческих историков Геродота (прозванного "отцом истории") и особенно Фукидида; для последнего характерны уже отказ от объяснения истории вмешательством божественных сил и стремление проникнуть во внутреннюю причинно-следственную связь событий, элементы исторической критики - попытка отделить достоверные факты от вымысла.

Для историографии эпохи средних веков, когда характер исторического мышления определяла преимущественно церковная идеология, характерен провиденциалистский взгляд на историю, при котором исторические события рассматривались как результат вмешательства божественной воли, как осуществление "божественного плана". На западноевропейскую феодально-христианскую историографию наряду с Библией огромное влияние оказали философско-исторические концепции христианского теолога Августина Блаженного , на мусульманскую историографию – Коран.

Марксистская историография нашла свое выражение в трудах К. Маркса и Ф. Энгельса . Марксизм доказал, что движущие силы истории определяются материальным производством, возникновением, развитием и гибелью различных способов производства , порождающих всю общественную структуру. В рамках этой концепции было сформулировано учения об общественно-экономических формациях в которую было вписано все мировое развитие.

Советская историография в силу господствующей идеологической установки концентрировалась на изучении классов и классовой борьбы в разные исторические периоды, на истории буржуазных революций (особенно Великой французской революции), Парижской Коммуны, возникновения и развития марксизма, русского революционного движения, большевизма, истории Великой Октябрьской революции и практически не уделяла внимания социальной (повседневной) истории.

История исторической науки в целом, а также совокупность исследований, посвященных определенной теме или исторической эпохе называется историографией. Базой для проведения исторических исследований служат исторические источники.

Исторические источники – продукт культуры, объективированный результат деятельности человека. Современные исследователи рассматривают источник как составляющую часть социальной структуры, которая связана со всеми остальными структурами общества. Произведение принадлежит автору, но в тоже время оно есть феномен культуры своего времени. Источник возникает в конкретных условиях и вне их не может быть понят и интерпретирован.


Тема 2. Теоретико-методологические проблемы историографии

1. 
   Объект и предмет историографии.
   
2. 
   Специфические методы и общеметодологические принципы историографического исследования.
   
3. 
   Методы в историческом исследовании.
   

Литература:

1. 
   Казахстан в начале ХХ века: методология, историография, источниковедение, Вып. 1, 2. Алматы, 1993-1994.
   
2. 
   Ковальченко И.Д. Исторический источник в свете учения об информации (К постановке проблемы) // История СССР. 1982. №3.
   
3. 
   Козыбаев И.М. Историография Казахстана. Уроки истории. Алматы, 1990.
   
4. 
   Пронштейн А.П., Данилевский И.М. Вопросы теории и методики исторического исследования. М., 1986.
   
5. 
   Пушкарев Л.Н. Классификация русских письменных источников по отечественной истории. М., 1975.
   

С последней четверти ХХ в., в условиях становления и развития историографии постмодернизма, стало складываться новое представление об объекте и предмете исторического исследования и о роли в нем субъекта-историка. Утверждение, будто бы реальность прошлой жизни человечества как таковая отсутствует, или, по крайней мере, недоступна для познания, характерное для постмодернизма, вело к формированию нетрадиционного понимания того, что представляет из себя объект исторического исследования. Поскольку же единственной частью реальности прошлого, доступной для познания историка, объявлялся текст, под которым подразумевался всякий остаток прошлого в его материальном выражении или же всякое предание о прошлом, сохранившееся в письменной или в устной традиции, одним словом, любой след культуры человечества в самом широком смысле, то объектом познания становился этот текст. Для такой составной части традиционной историографии, как источниковедческое исследование, текст также признается в качестве объекта исследования. Но текст в ней - не что иное, как исторический источник, который служил в конечном счете для познания реальности прошлого, а само источниковедческое исследование представляет из себя в свете традиционных историографических воззрений такое исследование источника, которое важно не только само по себе, т.е. как средство познания источника, но и как форма поиска наиболее эффективных способов использования источника в историческом исследовании.

В историографии постмодернизма текст как объект исследования приобретает несравненно большее значение, чем просто источник знаний о реальности прошлого, в т.ч. и такой, как сам источник. Он получает значение единственного остатка этой реальности, который доступен для исследовательского восприятия, рефлексии, построения авторских концептуальных конструкций на темы прошлого, и по существу - для субъективного прочтения и оценки того ушедшего в прошлое общества и автора как его представителя, которое оставило данный текст. Текст, таким образом, в качестве объекта исследования в историографии постмодернизма имеет то же самое значение, что и реальность прошлого в традиционной историографии. Но если реальность прошлого в традиционной историографии - это не только сохранившийся источник, но прежде всего те события, явления и процессы, которые уже прошли, то, чего перед историком уже нет, то текст - эта та часть реальности прошлого, которая дошла до историка.

Предмет исторического исследования, заключающийся в общем и в целом в изучении функционирования объекта и связей его с другими объектами прошлого, в постмодернистской историографии приобретает значение установления связи между изучаемым - текстом или текстами, которые выступают как объекты исследования, и интертекстом, или текстовой культурой, под воздействием которой созданы исследуемые тексты. Воздействию на текст текстовой культуры прошлого придается исключительно важное значение, несравненно большее, чем самой реальности, окружавшей автора текста. Такое воздействие шло от текстовой культуры по временной вертикали, уходившей в прошлое по отношению к той эпохе, когда созданы изучаемые тексты, и от современной изучаемому тексту текстовой культуры, т.е. с текстами своей культурно-исторической временной горизонтали. Изучение этого предмета позволяет историку уяснить в конечном счете смысловую нагрузку текстов по таким двум направлениям: первое - что в изучаемых текстах сохранилось от смысла интертекста, или от текстовой культуры прошлого и современного этому тексту, и второе - какой новый, иной, особый смысл мог содержаться в этих текстах по сравнению с интертекстом.

Однако в свете представлений постмодернистской историографии выводы исследования по поводу изучаемого предмета, т.е. о смысле текстов, зависят, как это по крайней мере заявляется, не от объективного содержания самих текстов, но от субъективного фактора, в качестве которого выступает историк как субъект процесса познания. Поэтому к предмету исторического познания с точки зрения постмодернизма может быть отнесено взаимодействие между изучаемым текстом и историком, исследователем этого текста, особенности восприятия текста исследователем, связанные с культурно-историческим различием эпох, когда создавался и когда изучался текст, а также с психологическими чертами личности историка.

            Противоречия имеют место в понимании постмодернистами роли субъекта-историка в исследовательском процессе. С одной стороны, по сравнению с историософскими представлениями, сложившимися в рамках позитивизма и широко распространенных в ХХ в., когда позитивистские воззрения на историческое исследование подлежали пересмотру, такая роль, с точки зрения постмодернистов, несравненно выше. Это связано с тем, что они вообще отказываются видеть какую-либо объективную основу результатов труда историка. Созданная историком концепция, с их точки зрения - целиком авторская конструкция прошлого, без какого либо реконструктивного начала, связанного с воссозданием в историческом труде реальности прошлого какой-либо иной, чем изучавшийся историком текст. Исторический труд, таким образом, не может давать представление о какой-либо иной реальности прошлого, чем изучавшийся историком текст, а также, возможно, и такой реальности прошлого, как личность автора этого текста. Но он дает представление о личности его создателя-историка, его культуре и психологии. Может сложиться впечатление, что с точки зрения постмодернистов, труд историка, как и всякий итог творческой работы, говоря словами А.С. Лаппо-Данилевского, относившимися к характеристике исторического источника, представляет из себя реализованный продукт человеческой психики. Или же что историк - совершенно свободная личность, а значимость его труда - не в объективном отражении в нем реалий прошлого, а в том, что он дает представление о субъективном впечатлении историка от прошлого, с которым он соприкасается через такую его реальность, как текст.

           Между тем, этому противоречит другая основа постмодернистского воззрения на роль субъекта в изучении истории. Связана она с представлением о тексте. Всякий текст - итог сложного культурно-исторического взаимодействия личности автора с интертекстом, с прошлой и современной ему культурой, выражением которой является и интертекст, и каждый текст сам по себе, причем творческое начало в каждом тексте весьма ограничено и не выходит за культурно-исторические рамки интертекста, соответствует его законам. Но то же самое может быть сказано о труде историка, который также представляет из себя текст. При таком понимании характера труда историка как субъекта исследования его творческая роль ограничена интертекстом, т.е. в данном случае - прежде всего историографической традицией, а вообще, в широком смысле - общей культурной традицией, частью которой является историография.

          Противоречия возникают также в связи с тем, что постмодернисты разделяют принципиальное положение неокантианства конца XIX в. о всяком историческом явлении как об уникальном, неповторимом феномене. Несомненно, что такое представление должно быть распространено и на всякий текст, являющийся также историческим явлением. Однако представление о зависимости всякого текста прежде всего от интертекста, о повторении в тексте в той или иной форме характерных признаков предшествовавшей тексту культуры, ставит под сомнение идею уникальности, феноменальности всякого объекта исторического исследования, как, впрочем, и всякого результата этого исследования - исторического труда.

Таким образом, объект и предмет исторического исследования представляют собой то, на что направлена цель исторического познания и соотносятся друг с другом, как статическое и динамическое начало.

Объект исторического познания связан с субъектом познания - историком, формируется им, зависит от него и от историографической ситуации времени творчества историка как части общей культурно-исторической ситуации.

От субъекта исторического познания зависит не только выбор объекта, но и содержание исторического исследования.

В культурно-исторической ситуации постмодернизма объектом исторического исследования становится текст, предметом – процесс формирования и развития этого текста в рамках интертекстовой традиции и взаимодействия текста с субъектом исследования.

 
Тема 3. Зарождение исторических знаний на территории Центральной Азии в эпоху древности

1. 
   Древнеиранская историографическая традиция времени правления Ахеменидов и Сасанидов в Средней Азии.
   
2. 
   Священная книга зороастрийской религии «Авеста» и древнеперсидские надписи царя Дария I и Ксеркса.
   
3. 
   Исторические знания о сакских племенах Казахстана в трудах античных авторов: Геродота (V в. До н. э.), Ктесия Диодора, Плиния Старшего, Помпея Трога, Полибия и географов Страбона и Птоломея (II в. Н. э.).
   

Литература

1. 
   Абусеитова М.Х и Баранова Ю.Г. Письменные источники по истории и культуре Казахстана и Центральной Азии в XIII-XVIII вв. (биобиблиографические обзоры), Алматы, 2001, 422 с.
   
2. 
   Аманжолов А. С. История и теория древнетюркского письма, Алматы, 2003
   
3. 
   Коновалова Н.Г. Восточная Европа в сочинениях ал-Идриси. М., 1999.
   
4. 
   Кормушин И. В. Тюркские енисейские эпитафии. (Тексты и исследования), М., 1997.
   
5. 
   Крачковский И.Ю. Арабская географическая литература. Избр. соч. т.4. М.-Л., 1957.
   
6. 
   Страны и народы Востока. Вып.22. Средняя и Центральная Азия. География, этнография, история. Книга 2, Москва, 1980, 277 с.
   

Первые ростки подлинно научного подхода к изучению верований древнего Ирана взращивались в Оксфорде Т. Хайдом на рубеже XVII-XVIII вв. Источниковедческой базой для него служили тщательно собранные и детально проанализированные сведения из сочинений классических и некоторых персидских авторов. Так был создан первый историографический эскиз, незаслуженно осмеянный маловерами сразу после выхода его в свет в 1700 г. Разочарованный всеобщим скептицизмом, Т. Хайд якобы извел большую часть тиража на кипячение чая. Через полвека с лишним, в 1760 г. его труд был переиздан и на этот раз прочно вошел в активы ориенталистики эпохи Просвещения. На эти же 60-е годы XVIII в. во Франции пришлись изыскания аббата Фуше, известного своими категорическими суждениями. Десятилетием позже ученому миру предстал знаменитый перевод Авесты А.Г. Анкетиль-Дюперрона и началась ожесточенная борьба мнений вокруг истинного смысла речений Зороастра. Эта стадия неплохо освещена в работах А.О. Маковельского и И.С. Брагинского, почему в детальном ее разборе нужды нет.

Для авестологической историографии определенное значение имеет пространное сочинение И. Роде 1820 г. с описанием религиозных систем “бактрийцев, мидян и персов или зендских народов”.

Конечно, научная ценность его и тогда была невелика, но оно превосходно характеризует образ мыслей европейских ориенталистов того времени. Первоисточник для них все еще оставался загадочным, Гаты не были отделены от прочей Авесты, главной же частью представлялся наименее сложный для понимания Видевдат.

Положение стало быстро меняться с середины XIX в. после основополагающих изысканий Э. Бюрнуфа и М. Хауга. Последнему выпала честь отделить Гаты от остальной Авесты и установить общие закономерности и в структуре и систематике авестийского свода. Не будет преувеличением сказать, что М. Хауг более других способствовал становлению научной критики текстов Авесты. После него одна за другой стали выходить в свет книги с историографическим и даже библиографическим уклоном. Заслуживают быть названными прочно забытые ныне И.Рапп, Ж.де Риапь, кстати, рассмотревший в 1870 г. проблему на уровне индоиранистики в целом, его соотечественник Л. Фэ с первой, пожалуй, общей характеристикой истории и состояния зороастрийских штудий, притом интересной даже сейчас. На всем протяжении тех же 70-х и 80-х годов XIX в. публиковались полемические сочинения Ж. Дармстетера и его бельгийского оппонента Ш. д'Арле. Оба выдающихся ираниста то и дело прокладывали зигзаги историографических отступлений по канве своих аргументов. Особенно это было характерно для второго из названных авторитетов в пространной серии статей под общим названием “Об истоках зороастризма”. Там углубленно рассматриваются и со знанием дела оспариваются теории многих европейских иранистов последней трети XIX столетия, причем целый ряд затронутых автором вопросов и частностей по существу еще не был разобран в нашей современной литературе и продолжает требовать к себе пристального внимания. Помимо этих работ Французская школа обогатила историографию зороастризма внушительными исследованиями А. Овелака и вообще способствовала прояснению историографической перспективы к концу столетия своей склонностью к упорядочению исходных данных, к расстановке четких акцентов и к повышенному пиетету перед фактологией.

Время англоязычной ориенталистики еще было впереди, но и она с 1843 г. располагала обстоятельной монографией священника и миссионера Дж. Уилсона с нередкими вкраплениями историографического характера и ценнейшими приложениями в виде переводов из Езника, Арда-Вирафа и более поздних зороастрийских сочинений. Многие и многие страницы этого глубокого исследования еще сохраняют значение для науки.

В какой-то мере все упомянутые выше имена и сочинения подверглись своего рода девальвации с появлением знаменитого Grundriss'a, классического универсального компендиума по иранистике. Самый замысел его творцов во главе с Хр. Бартоломэ был нацелен на то, чтобы подвести черту под всей предыдущей наукой, что и было осуществлено. Отныне стало возможным получить основные сведения об Авесте и зороастризме в одном месте, включая историографические и библиографические, правда, неполные. Этот компендиум настолько фундаментален, что и по сей день в качестве образцового учебного пособия удовлетворяет запросы ученых различного профиля. Столь же чтимый “Древнеиранский словарь” Хр. Бартоломэ, не будучи, разумеется, произведением историографического или библиографического жанра, должен быть назван вместе с компендиумом в силу своего непреходящего значения. От этих двух монументов гейдельбергской школы формально принято вести отсчет лучших современных свершений мировой авестологии.

Приоритет франко-немецкого источниковедения в иранистике и особенно в авестологии впервые был серьезно поколеблен американским священником Э. Джексоном. Его методически малоудовлетворительный труд о личности, эпохе и месте действий Зороастра при всех нападках Н. Содерблома выдержал проверку временем благодаря полноте информации и тщательности сопоставления источников. Э. Джексону удалось детально разобраться в историографии Зороастра. Не лишне будет отметить, что это сочинение переводилось А. Погодиным на русский язык. Существенным дополнением к нему была следующая крупная монография Э. Джексона “Зороастрийские штудии”. Взятые вместе, обе эти книги образуют превосходное введение как в проблематику, так и в историографию авестологии. Если прибавить к ним три монографии Дж. Мултона 1911, 1913 и 1917 гг., а также непреходящий в его информативной ценности справочник Л. Грэя, то данная группа фундаментальных исследовании предстанет как наиболее весомый вклад индивидуальных англоязычных авторов первой трети XX в. в мировую авестологию.

Через год после появления “Раннего зороастризма” Дж. Мултона увидел свет специальный обзор Эд. Леманна с анализом авестологических трудов за 1900-1910 гг. Его надо причислить к наиболее ярким, хотя и труднодоступным страницам общей историографической летописи, способным удовлетворить самых строгих ревнителей чистоты и строгости жанра. Если руководствоваться очень жесткими жанровыми критериями, то этот обзор будет вообще первым собственно историографическим произведением в данном разделе иранистики после упомянутого выше сочинения Л. Фэ.

Однако излишняя критичность в этом плане для авестологии даже при ее нынешнем состоянии противопоказана. Для периода же первой трети XX в. обязательно надо выделить одно из самых масштабных свершений этой науки, группу статей в так называемой Гастингской Энциклопедии по вопросам религии и этики. Ее первое, эдинбургское издание выходило с 1908 по 1921 г., затем еще одно было предпринято в США. Истории древнеиранских религиозных представлений в ней посвящено свыше пятидесяти отдельных словарных статей самого высокого качества, конечно, без развернутой историографии, исключаемой характером подобных изданий, но зато c обширной библиографией. Эти статьи в совокупности образуют непревзойденный и сегодня справочный аппарат по Авесте и зороастризму. У нас они известны незаслуженно мало, ссылок на них почти нет, хотя приводимые в них сведения и умозаключения чрезвычайно существенны для любых концепций, будет ли то оценка доктринальной специфики зороастризма вообще (статья А. Карнуа в последнем томе Энциклопедии) отдельных понятий и образов, таких, например, как дуализм (отточенный этюд Л. Казартелли) или космология и космогония (статья Л. Грэя) и т.п.

Двадцатые годы и первая половина тридцатых были периодом углубленной разработки частных вопросов. Историография и библиография пребывали на втором плане вместе с немногочисленными попытками к широким обобщениям. Необходимо все же выделить статью Л. Грэя “Новые исследования иранских религий”, обозначившую важный этап в становлении историографии Авесты. Несколько более условно к этому же самому жанру можно было бы отнести одну из последних работ К. Гельднера 1933 г., воспроизводившую, впрочем, положения немецкого оригинала 1911 г. Наконец, особо стоит назвать 1929 г. Он дал две монументальные работы, постоянно цитируемые вплоть до настоящего времени. Не будучи собственно историографическими по замыслу, они, в силу своей нестареющей важности, во многом предопределили последующий ход авестологических изысканий, а стало быть, и конечную историографическую оценку и систематизацию последних. Выше справочник Л. Грэя уже фигурировал в совокупности шести наиболее существенных для авестологии англоязычных трудов общего характера в первой трети XX в., а второй выдающейся публикацией 1929 г. была “Персидская религия по данным основных греческих текстов” Э. Бенвениста. Ей нисколько не повредили критические высказывания Х.-С. Нюберга и последующих оппонентов, конечно, оправданные в отдельных частностях, но отнюдь не отменяющие основных концепций автора. Присущие Э. Бенвенисту уже смолоду четкость мысли и доходчивость изложения, в чем он не знал равных ни тогда, ни в 70-х годах, обусловили широкую популярность его книги и ее устойчивое воздействие на специалистов. Апелляции к ней продолжают всплывать даже в литературе самых последних лет.

Ровно через год на основе тех же греческих источников появилась новая интерпретация Дж. Мессипы, тоже, казалось бы, узкоспециальная по своей идее, но столь же весомая по влиянию на историографию авестийских штудий. Она породила множество критических отзывов, иные из которых выливались и чрезвычайно пространные статьи, как это произошло с откликом Р. Петтаццони. Если труд Э. Бенвениста возбудил, так сказать, устойчивое прямое эхо, довольно послушно воспроизводившее его мысли из десятилетия в десятилетие, почему о нем и приходится писать в историографическом обзоре, то монографию Дж. Мессины столь же долго комментировал противоречивый хор несогласованных голосов, хула переплеталась с хвалой, трезвый анализ с непроизвольными искажениями, упреки перемежались с одобрениями. Гулкие резонансы историографического эха сопутствовали обеим монографиям прежде всего из-за научной смелости авторов и нетривиальной интерпретации ими классических источников. Правда, в тот же период демонстрацией подобных качеств, причем в несравненно большей мере, заявляли себя и немецкий специалисты по главе с И. Хертелем. 3а этой группой авестологии, не считая, конечно. Х. Ломмеля, историографическое эхо, вначале оглушающее, продержалось недолго.

Пауза историографического минимума затянулась до 1938 г. Ее прервал немецкий перевод сочинения Х.-С. Нюберга “Религии древнего Ирана”, к тому же это и одна из самых популярных у нас в прошлом западноевропейских книг. Регулярные ссылки на нее С.П. Толстова и его коллег из ХАЭЭ создали ей в свое время прочный авторитет. Как первая в XX в. претензия на универсальную историю зороастризма, монография Х.-С. Нюберга требовала бы детального разбора. За невозможностью такового приходится отсылать читателя к взаимоисключающим ее оценкам Р.Ценера, Э.Херцфельда, В.Хеннинга, с одной стороны, и Г.Виденгрена - с другой. Если последний в качестве ученика и преемника по кафедре был слегка пристрастен, то трое первых несправедливы. Они преувеличивали недостатки в построениях Х.-С. Нюберга и отказывали ему в каких бы то ни было достоинствах.

Поскольку авторитет В. Хеннинга, произросший, надо заметить, на почве среднеиранских штудий, стоял в мировой науке на недосягаемой высоте, его гиперкритическое восприятие концепций шведского мэтра стало сказываться и в нашей отечественной иранистике. Существу идей Х.-С. Нюберга сейчас былого значения почти уже не придают.

Сам же В. Хениинг занял очень видное место в авестологической историографии благодаря другому его сочинению 1942 г. под многозначительным наименованием “О дезинтеграции авестийских штудий”. В нем поднят чрезвычайно важный и в наши дни методический вопрос о допустимых пределах реконструкции источников. Жертвами критических высказываний автора здесь пали И. Хертель и Х. Ломмель, излишне вольно обращавшиеся с восстановлением якобы искаженной метрики Авесты. Большинство восприняло статью В. Хеннинга как откровение и манифест, но все же нашлись и немногие инакомыслящие. Заметную склонность В. Хеннинга к догматической категоричности осудил Л. Грэй уже в 1947 г., а впоследствии и П. Тедеско, ветераны и заслуженные авторитеты в сфере индоиранистики. При всем том В. Хеннинг выступил очень своевременно, обратив всеобщее внимание на факт прискорбного отсутствия единых правил и критериев реконструкции, на опасность субъективных искажений подлинника в угоду предвзятым и априорным теориям. Размеры такой опасности были продемонстрированы в 1947 г. публикацией известного двухтомника Э. Херцфельда. Наряду с трудами И. Хертеля и монографией Х.-С. Нюберга 1938 г. этот увраж делит честь выдвижения наиболее субъективных концепций в мировой авестологии. Историографическое значение данного двухтомника не преимуществу сводится к неустанной полемике с Х.-С. Нюбергом. Почти на каждой второй странице последнему предъявляются яркие обвинения в непонимании прямого смысла источников или их широкого культурно-исторического и социологического контекста. Временами, как в случае с интерпретацией Х.-С. Нюбергом древнеиранского погребального обряда, предпочтение и сейчас можно отдать Э. Херцфельду, но целый ряд упреков последнего неоснователен. Например, состояние источников лучше согласуемся с положениями Х.-С. Нюберга и всей шведской школы о том, что Ахемениды и лично Дарий I официально и публично не были приверженцами учения Зороастра, вопреки пафосу Э. Херцфельда. Равным образом более весомыми представляются доводы шведских ученых касательно идеологической оппозиции авестийских састаров, военно-аристократической элиты, зороастрийскому жречеству во главе с Зороастром. В напрасных попытках доказать обратное Э. Херцфельд при переводе учинял явное насилие над источниками, в частности над первой строфой 46-й главы Гат.

Так или иначе, двухтомник Э. Херцфельда должен будет занять видное место в будущей детальной истории авестологических изысканий как наиболее яркий пример характерного для них методического произвола, причем творимого во имя повышенной строгости и уточнения семантики оригинала под броскими лозунгами борьбы за объективность. С выходом в свет данного сочинения, написанного вчерне задолго до 1947 г., был как бы подведен обобщающий итог тенденциям 30-х годов в иранистике, ознаменованным исключительно яркими вспышками могучей творческой фантазии без каких бы то ни было оглядок на методические ограничения характером и неполнотой источников. Гиперболы, броские сравнения, неприятие инакомыслия и пренебрежение свидетельствами обратного решительно господствовали тогда на страницах научной печати с легкой руки И. Хертеля. Именно поэтому В. Хеннинг чувствовал потребность выступить против всех этих крайностей, возвести методическую плотину, чтобы остановить паводок субъективизма.

Небезынтересно, что бурная, наэлектризованная атмосфера 30-х годов оставила по себе в советской историко-археологической литературе наиболее впечатляющий памятник всего лишь годом позже херцфельдовского двухтомника. Как и он, “Древний Хорезм” С.П. Толстова наполнен той же безоглядной верой в непогрешимость аргументации автора, смелыми историческими построениями, уверенной привязкой мифологических схем, мотивов и образов Авесты к реальности в географических пределах Хорезма. Вся разница лишь в том, что Э. Херцфельд почти на тех же источниковедческих основаниях предпочитал Мидию. Оба эти автора, схожие их неукротимым темпераментом, обширной эрудицией и какой-то вещественно осязаемой уверенностью в собственной правоте, заставляли безгласные археологические источники вдруг заговорить на языке Авесты. На самом деле ни остотеки Сакаванда на западе Ирана, ни городища с квадратными стенами в Хорезме не в состоянии помочь решить насущный вопрос происхождения Авесты и зороастризма уж тем одним, что не имеют к нему отношения. Система доказательств обоих выдающихся археологов и иранистов, если присмотреться к ней поближе, оказывается типичным для гуманитарных наук случаем вращения аргументации в порочном круге. Сначала объекту некритически приписывается искомая принадлежность, конкретно авестийская, затем с его помощью удостоверяется наличие в этом месте, а потому и предшествующее происхождение тут же комплекса верований Авесты.

Одним словом, две эти памятные публикации обнажили и увековечили в историографии их науки эру методической наивности, если не прямой беспечности. Они помогли большинству специалистов осознать потребность в иных критериях. Дальше работать в том же ключе стало невозможно.

Собственно историографических работ решающего значения за это время не было. Правда, еще в 1942 г. Э. Арберри опубликовал небольшую брошюру “Британский вклад в иранистику”, однако главное внимание автора было посвящено эпохе классической литературы средневекового Ирана, а не авестологии как таковой. Некоторую важность для нашей темы имела книга В. Хеннинга 1950 г. об исследовании языков и литератур древнего Ирана.

Тогда же в Индии предпринял попытку охарактеризовать состояние мировой и местной парсийской авестологии Дж. Тавадия, ведущая на то время фигура парсийской иранистики. Учился он, правда, в Европе и следовал принципам европейской науки. Его суждения интересны тем, что представляют точку зрения “извне” и, сверх того, достаточно объективны. Так, он не отдал предпочтения ни X.-С. Нюбергу, ни Э. Херцфельду, отметив общие для них погрешности методологии научного иссследования. Кумиром всех времен для него оставался Хр. Бартоломэ. Едва ли не первым Дж. Тавадия выразил критическое отношение к теории виднейшего законодателя авестологических мод Г. Моргенстьерне. По оценке Дж. Тавадии, нормативные и даже каноничные тогда воззрения норвежского ориенталиста на природу фонологии Авесты как сугубо восточноиранской в плане географической локализации справедливы не для ранней стадии в истории свода, а наоборот, для самой поздней. Как выразился сам Дж. Тавадия, норвежский коллега “не отличал (позднюю. - Л.Л.) редакцию от ее (первоначального. - Л.Л.) прототипа”. Впоследствии эту же диахроническую поправку в теорию Г. Моргенстьерне будут вводить О.Н. Трубачев, Дж. Уиндфур, Ф. Альтхайм и О. Семереньи.

Далее Дж. Тавадия указал на острую потребность в новом, современном переводе всех пехлевийских книг, на незаконность отождествления понятий “иранское” с “зороастрииским”, чем доныне грешит большинство историков и археологов в Иране и Средней Азии, на слабые стороны в научной подготовке парсийских ориенталистов, плохо знакомых с древнегреческим языком, латынью и санскритом. Закончил свой очерк Дж. Тавадия весьма пессимистической констатацией: “Иранистика в целом являет собой скопище руин и обломков, над соединением которых трудятся компиляторы, лишенные вкуса и разумения”.

Из публикаций 1951 г. в актив историографии вошла статья А. Эстеллера “Заратушгра и современная наука”. Библиографию же пополнила специальная сводка М. Саба по франкоязычной иранистике, к сожалению, далекая от исчерпывающей полноты.

В эти годы многократно увеличился поток мелких статей и заметок в научной периодике. Количество их в несколько раз превысило возможности регистрации и учета, не говоря уже об изучении одним человеком. Тем не менее “Индогерманская хроника”, лучшее библиографическое обозрение последних двух десятилетий, при минимальных пропусках исправно фиксирует прирост фондов авестологии. Это основной библиографический справочник для любого читателя.

Следующий высокий всплеск историографического прилива после работ В. Хеннинга и Дж. Тавадии отмечен в начале 60-х годов. Р. Ценер опубликовал аннотированную библиографию избранных шедевров иранистики с краткими оценками их достоинств и недостатков. В частности, он заметил, что книга Дж. Мултона 1913 г. все еще остается лучшим общим изложением проблематики, под чем вполне можно подписаться и сегодня. На следующий, 1962 г. пришелся выпуск сразу двух очень важных работ Ж. Дюшен-Гийемена - обобщающей монографии и сугубо историографического обзора. Тогда же увидел свет обзор новых переводов Гат, подготовленный Б. Шлератом. Все эти труды с определенностью вытекали из нараставшей в европейской иранистике потребности проанализировать методику и систему аргументации, отсеять несостоятельные интерпретации, заполонившие науку об Авесте. Поборники несовместимых точек зрения перенасытили литературу субъективными истолкованиями одних и тех же данных. Действительные масштабы приемлемых сведений в источниках смело преувеличивались, неприемлемые же умело замалчивались и хитро искажались. По части маскировки остродискуссионных гипотез под достоверную историческую реальность новые лидеры авестологии в лице Г. Виденгрена, М. Бойс, Дж. Ньоли, М. Моле подчас намного опережали старых, даже Э. Херцфельда, уступая в данном отношении разве что одному И. Хертелю.

В конце 60-х годов как бы с целью компенсации крайностей обращением к строгой фактологии Б. Шлерат обнародовал двухтомный “Словарь Авесты” с конкордансом и пространной библиографией, где учтено около 800 различных трудов по индоевропеистике и индоиранистике. Кажется, впрочем, что не все они надлежаще релевантны для задач этой внушающей оправданное почтение публикации.

Начало 70-х годов было ознаменовано двумя историографическими работами Х. Бэйли, излишне лапидарными, даже эскизными, без претензий на полный охват проблематики, и важным лингвистическим обзором Ж. Келлена за отрезок с 1962 по 1972 г. Из чисто библиографических изданий того времени замечательны указатель авестологических публикаций в юбилейных сборниках У. Окстоби и общеизвестная бнблиография Дж. Пирсона. Тот специалист, у которого достанет терпения суммировать их с “Индогерманской хроникой”, получит самую полную из всех существующих систему библиографии но Авесте, зороастризму и всему иранскому языкознанию. Можно только сожалеть, что у Дж. Пирсона не везде выдержана полнота библиографического описания: довольно часто заметны пропуски указания издательства и страниц для периодики. Тем не менее библиография Дж.Пирсона не имеет себе равных на период второй половины XIX в. и первой половины XX в. Методически безукоризненная “Индогерманская хроника” слишком молода, чтобы ради нее можно было целиком пренебречь сводкой Дж. Пирсона, так как она ведется только с 60-х годов.

На 1974 г. приходится эффектное появление трехтомного Commemoration Cyrus, юбилейного издания в честь 2500-летия иранской государственности и культуры. В первый том вошла серия специальных историографических обзоров В. Лентца по Германии, М. Майрхофера по Австрии, Дж. Катрака по иранистике на языке гуджарати и т.п. Глубина разработки и объемы справочного аппарата в этих публикациях сильно расходятся, как и представления о магистральных путях развития авестологии, однако в совокупности они заметно расширяют общий историографический горизонт по сравнению с обзорами Х. Бэйли. Сумму всех этих исследований несколько пополнили два кратких историографических обзора Ф. Жинью 1977 и 1978 гг. и, наконец, библиография 134 видных иранистов 1979 г.

Из предложенного перечня, достаточно краткого, чтобы в нем можно было относительно быстро ориентироваться, но вместе с тем вобравшего, смею надеяться, главные зарубежные сводки историографического и библиографического характера, нетрудно видеть, что локальная дробность очагов иранистики в Европе, Америке, Индии препятствовала выработке единых методических критериев и построению обобщающих историографических трудов, которые были бы способны охарактеризовать предмет в его полноте. Многие авторы по несколько раз подступались к решению такой задачи, например В. Хеннинг, Х. Бэйли, Ф. Жинью, Дж. Тавадия, но всегда довольствовались малым. Одна из причин тому - небольшой объем бесспорных активов авестологии. Как прочно установленные истины, так и не доказанные пока, но освященные частым повторением постулаты слишком малочисленны, чтобы нести бремя всеобщей интерпретации. Их явно перевешивает спорная проблематика, почему универсально всеобъемлющая историография изучения Авесты и зороастризма едва ли возможна в настоящее время.

В области чистой библиографии особых проблем нет, ее сводки представлены в центральных библиотеках страны достаточно полно. Задумываться приходится разве лишь над тем, как они используются. Из них десятилетиями отбиралось по преимуществу лишь то, что совпадало с концепциями сторонников восточноиранского происхождения Авесты. Поэтому в обойму непререкаемых авторитетов вошли В.Гайгер, Э. Бенвенист, В. Хеннииг, Х. Бэйли, И. Гершевич, Г. Моргенстьерне. Работы инакомыслящих всерьез не рассматривались. В силу этого были отведены на дальний план классические труды старейшей, французской школы авестологии. Доводам и аргументации ее былых корифеев, таких, как Ж. Дармстетер, М. Бреаль, Ш. д'Арле, В. Анри, А. Овелак, совершенно не придавалось надлежащего внимания, новые же ее представители в лице М. Моле и Ж. Келлена оставались практически неизвестны. Если первого изредка все же упоминают, то не вникая в существо его главного тезиса насчет чрезвычайно позднего оформления Авесты и ее апокрифической жанровой природы; второго же вообще почти не цитируют, хотя методический уровень его исследований более высок, нежели у любого из поименованных выше авторитетов. Из представителей других направлений авестологии незаслуженно преданы полному забвению К. Барр, О. Везендонк, Р. Петтаццони, В. Белярди, О. Буччи, Х. Мирза, не говоря уже об отдельных публикациях А. Клосса, Д. Уинстона, Дж. Уиндфура, К. Рудольфа и др. Дело не в именах, список которых мог бы занять несколько страниц, а в равной представительности всех точек зрения и аргументов. Только это фундаментальное условие способно гарантировать некоторое частичное приближение к объективной историографической оценке общего состояния вопроса. Однако оно никогда не выполнялось ранее и всецело игнорируется в настоящий момент. Но без него невозможно действительно глубокое понимание сути, характера и типологии Авесты, пехлевийских книг, внешних источников, всей суммы источников. Новейшие реконструкции созидаются на неполноценной источниковедческой основе, в связи с чем сомнительные построения обретают статус добротных аргументов и увеличивают методическую инерцию науки.

Повинно в том еще и обыкновение при просмотре библиографических сводок ориентироваться на имена авторов, а не на заглавия работ, из-за чего утрачивается должное восприятие широты и нетривиальности проблематики. Конечно, самая тщательная расстановка историографических и библиографических ориентиров не исцелит этих недугов без их изживания и текущей работе и в дискуссиях специалистов. Сейчас историографии Авесты и зороастризма остро недостает именно серьезно организованных дискуссий, характерных, скажем, для современной скифологии, внимания к методике исследования и к аргументам. Если одни иранисты в 1975 г. хотя бы констатировали невозможность пространственной локализации диалектов Авесты, то другие в 1979 г. вместо того, чтобы опровергнуть эту констатацию вескими доводами, просто указали данным диалектам место на карте Средней Азии, хотя и не без оговорок. К тому же такая локализация не учитывает ни критики в адрес ее авторов, ни географического разнобоя пространственных координат непосредственно внутри источника, ни попыток Дж. Ньоли объявить этот разнобой кажущимся. Тем самым выдает себя традиционное уже невнимание к историографии решаемого вопроса и к учету его библиографического фона. Одним словом, оба рассмотренных в данной главе аспекта остаются сейчас жгучими и насущными как никогда и требуют к себе особого внимания.

О саках и скифах, народах, обитавших в древности на территории от Черного моря до Монголии, с запада на восток, и от Урала до Памира, с севера на юг, наука имеет немало письменных источников, которые, несмотря на свои противоречия, а порой даже запутанность, имеют большую ценность.

Археологические источники хотя и дают нам сведения об антропологическом типе саков и скифов, мало что сообщают об их этнической или языковой принадлежности, тогда приходят на помощь письменные источники, через них в них до нас доходят этнонимы, топонимы и личные имена. Изучая эти данные, мы можем определить этнический состав саков и скифов.

Но, несмотря на это, вопрос об этнической принадлежности скифов в науке еще не решен, и до сих пор остается открытым. Большинство ученых склонны считать их ираночзычными. К примеру, Б.Н.Граков считает, что имена личные Арианиф, Октамасад, Сайфери, встречаемые в источниках, имеют индоиранскую основу. Он объясняет это тем, что скифы были индоиранским народом.

Другая часть ученых отстаивает их тюркоязычность. Впервые такую мысль высказал Н.Аристов, который, ссылаясь на китайские источники, отмечает сакские топонимы Мин, Палакенг, Барда, являющиеся тюркскими словами.

В данной работе мы попытались развить второе мнение об этнической принадлежности саков и скифов, изложение, анализ и зтимологию топонимов, встречаемых в античных источниках, к примеру, в сочинениях Геродота, Страбона, Плиния, Птоломея и др.

Древнее название Сырдарьи - Яксарт этимологизируется на древнеиранском языковом материале как "истинный жемчуг". В рунических надписях оно встречается как Иенчу-утуз - Жемчужная река. Другое его же название Силис впервые зарегистрировано на рубеже нашей эры у Плиния Старшего: "Реку Яксар, которую скифы зовут Силисом, Александр и его воины приняли за Танаид.

С.Г.Кляшторный слово "сыр" эти мологизирует как "сир об", словосочетанием в смысле "полноводие, обилие воды", бытующим во многих таджикских и узбекских говорах. хотя более приемлемой является этимология К.Омиралиева, он предлагает видеть в слове "силис" синоним жемчуга, опираясь на языковые данные тюркских народов.

Античное название Амударьи, встречающегося в форме Окс или Оксус, считается древнетюркским топонимом Огуз или Окуз "река". М.Кашгари в своем "Диване" писал: "Окуз - это название таких крупных рек, как Джейхун, Евфрат... В стране тюрок несколько других рек также наречены этим именем".

У Клавдия Птоломея упоминается река Дайкс, которую надо понимать как Жайык, реку, которую в русских источниках с 1775 года именуют Урал. Гидроним "Жайык" интересен тем, что он совпадает с целой серией исконно тюркских слов-синонимов, наиболее распространенным из которых является "широкий, распростертый". Эта этимология наиболее верна, ибо это единственная большая река на обширном пространстве, в месте ее расположения. К.Птоломей также отмечает город Аикаиа, отождествляемый по сходству звук в с городом Аксу (Белая Вода) в Восточном Туркестане. На наш взгляд, можно предположить, что это сокращенная форма слова оглы - "сын, потомок", как в этнотопониме "канлы", что является результатом стяжения. А -zak - это этноним "сак". Этимолгия Аи - пока неопределена.

В легенде, записанной Геродотом, сообщается, что у Таргитая было три сына: Урпаксай, Колаксай и Липоксай. Они жили в горах Алтунтаг, кочевали на яйлаг в области Мастаг и т.д. (16). Здесь топонимы Алтунтаг и Мастаг не вызывают никакого сомнения в том, что они являются тюркскими словами: алтын "золото", муз "лед", таг или тау "гора". Топоним Музтау и поныне сохранился в названии горы Алматинской области и на Алтае,

К вышеотмеченным тюркоязычным топонимам, на наш взгляд, можно отнести такие гидронимы, как Иргис (Сиргис) и Лик, которые упоминает "отец истории", описывая поход Дария на скифов: "Когда скифы перешли реку Танаис, персы тоже перешли ее вслед за ними и продолжали преследование, пока не достигли владений будинов, пройдя землю савроматов. В продолжение своего пути через Скифию и Савроматию персы ничего не находили для разорения, так как страна была заранее опустошена; когда же они вторглись в землю будинов, то встретили здесь на своем пути деревянное укрепление, покинутое будинами и совершенно ими очищенное, и сожгли его. После этого они продолжали свое наступательное движение по следам скифов, пока не вступили в пустыню, пройдя страну будинов. Это пустыня, совершенно необитаемая, лежит выше земли будинов и тянется на семь дней пути. Над пустыней живут фиссагеты, а из земли их четыре большие реки текут через землю меотов и впадают в озеро, называемое Меотидою; имена их следующие: Лик, Оар, Танаис и Сиргис".

Фиссагеты, отмечаемые Геродотом, локализуются в верховьях рек Печоры и Тагила, на земле позднейших вогулов и считаются их предками. Помещают их, впрочем, и южнее по р. Белая. В Среднем Поволжье фиссагетов локализует А.П.Смирнов. Б.А.Рыбаков пришел к выводу, что их следует отождествлять с городской культурой.

На наш взгляд, фиссагеты обитали как по р. Белая и южнее, так и в Среднем Поволжье. И именно здесь надо искать р.Лик и Иргис, которым соответствуют р. Елек, впадающая в Урал (каз. Жайык), и Большой Иргиз (каз. Улкен Ыргыз), которая впадает в Волгу.

Ранее Иргис отождествлялся с Донцом, что не очень убедительно. Ибо Донец впадает в Дон-Танаис с северо-запада, где никак нельзя локализовать фиссагетов. Оар и Лик отождествляются с реками Корсак и Обиточная, которые действительно впадают в Меотиду - Азовское море, но они, во-первых, очень маленькие и, во-вторых, не текут из земли фиссагетов, как описывается у Геродота. Б.Н.Рыбаков второе указание понимает в смысле того, что истоки этих рек находятся в направлении земли фиссагетов. но реки Корсак и Обиточная лежат далеко от мест обитания фиссагетов, и Геродот мог взять за ориентир их истоки, землю царских скифов, хотя эти реки даже не доходят до середины земли обитания царских скифов.

У нынешнего города Волгограда Дон и Волга максимально сближаются, и Геродот мог, что вполне возможно, спутать их именно в этом месте. Так, как описываемая река Скифии, "отец истории" упоминает р.Иргис, которая впадает в Танаис, а при описании похода ария он не говорит о том, что Иргис впадает в Танаис. Путаницу с тем, что Лик (Елек), Оар (Волга) и Иргиз (Б.Иргиз) впадают в Меотиду, а также с тем, что Иргис впадает в Танаис, можно объяснить тем, что Геродот лично не бывал внутри Скифии, хотя побыал в Ольвии, для сбора информации и был введен в заблуждение своими осведомителями. Последние скорее всего были скифами, и не очень хотели, чтобы чужеземец, который мог быть сборщиком информации (на наш взгляд скифов) для военных походов, был хорошо осведомлен о Скифии.

Дон с Волгой Геродот спутал, и потому, что античные писатели хорошо знали низовья реки Танаис, но далеко не всегда ясно представляли себе далекие верховья рек и особенно их истоки. Б.Н.Рыбаков считает сообщение Страбона: "Истоки Танаиса неизвестны... устья Танаиса мы знаем их два в северной части Меотиды в 60 стадиях друг от друга; однако выше устья известна только небольшая часть течения реки из-за холодов и скудности... Кроме того, кочевники... преградили доступ во все удобопроходимые места страны и в судоходные части реки" - "рационалистическим объяснением разноречия географов".

Из всего этого следует, что Геродот, как и все античные географы, чрезвычайно туманно представлял себе течение восточных рек, но несмотря на это, нельзя сомневаться в названиях этих рек (т.е. Лик и Иргис), которые "отец истории" передает с максимальной фонетической точностью. Оба названия этих рек, наряду с такими топонимами, как Мин, Палакент, Барда, Окс, Оксус, Силис, Дайкс, Аусакла, Музтаг и Алтынтаг, несомненно, являются тюркскими. Вполне возможно, что список тюркоязычных топонимов будет пополнятьсяв ходе дальнейших исследований. Но уже сейчас, если взглянуть на карту расположения вышеприведенных топонимов, мы увидим, что значительная часть саков и скифов была тюркоязычным.