Рецензии Фрилансера / Виктор Пелевин. Чапаев и Пустота Виктор Пелевин

Чингиз Хан

Пелевин уже давно был известным писателем. Его «Принц Госплана» ходил по компьтерам в виде файлов, а по рукам  — в виде распечаток. Однако серьезным его не считали. Потом были «Жизнь насекомых», «Омон Ра», и «Желтая стрела». Отмахнуться от того факта, что в России буквально из ниоткуда появился писатель почти гениальный, стало трудно. Еще более трудно стало избавиться от приставки «почти». Именно по этой причине его сборник рассказов «Синий фонарь» в 1994 году получил лишь «МАЛОГО Букера». А потом в какой-то, одному Богу известный миг, и слово «гениальный» сменилось термином «модный». Эти превращения писателя в общественном сознании мне лично непонятны. Гений — он гений и есть. Для кого далекий, а для кого и простой. В своих произведениях Пелевин реализуется полностью, раскрываясь глубинами философской мысли и широтами горизонтов подсознания, если вы это хотите услышать.

Если же нет, то все гораздо проще.

Пелевин — всегда неожиданность. Терпкая и своеобразная проза делает его неповторимым. Пусть даже часто это достигается смешением стилей. Пусть. Декаданс, сюрреализм, даже постмодернизм, (как бы это слово ни было нам всем близко и знакомо), являются строительным материалом для его невероятных конструкций. Их фундамент — наше собственное мировоззрение.

К хорошему быстро привыкаешь. Поэтому о романе «Чапаев и Пустота» с чистой совестью можно сказать: «Читали и лучше». Что никоим образом не принижает его достоинств. Мимо дикой по определению истории о Василии Ивановиче Чапаеве, комиссаре и поэте Петре Пустоте и демиурге Григории Котовском пройти способен только человек слепой, глухой и равнодушный к фейрверкам к детству. Роман — это груда сокровищ, в которую руки запускаются по локоть, а попытки окружающих оторвать вас от чтения встречаются утробным звериным рыком. Человек изредка поднимает голову для того только, чтобы окинуть окрестности горящим сквозь психоделический туман взглядом и дико захохотать. Или процитировать вырванный с мясом и еще полностью боеготовый кусок повествования. Или для другой странности. В этом трансцендентное воздействие романа. Написанному верить.