Реферат Джордано Бруно философия и жизнь

Содержание

стр.

1. Общие представления о философии Джордано Бруно 3

3. Задачи философии в связи с учением Джордано Бруно 9

Список литературы 23

1. Общие представления о философии Джордано Бруно

Бруно (Bruno) Джордано Филиппо (1548–1600) – итальянский мистик, философ и поэт. Основные работы: «О причине, начале и едином» (1584), «О бесконечности, Вселенной и мирах» (1584), «Изгнание торжествующего зверя» (1584), «О героическом энтузиазме» (1585), «Светильник тридцати статуй» (1587), «Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени» (1588), «Свод метафизических терминов» (1591), «О безмерном и неисчислимых» (1591), «О монаде, числе и фигуре» (1591), «О составлении образов» (1591) и др.

В философии Бруно идеи неоплатонизма (в особенности представления о едином начале и мировой душе как движущем принципе Вселенной, приведшие Бруно к гилозоизму - учению, отождествляющему "живое" и "сущее" и, в частности, рассматривающему Космос как живой организм) перекрещивались с сильным влиянием ранней греческой философии.

Оформлению пантеистической натурфилософии Бруно, направленной против схоластического аристотелизма, во многом способствовало знакомство Бруно с философией Николая Кузанского (у которого Бруно почерпнул и идею «отрицательной теологии», исходящей из невозможности положительного определения Бога). Опираясь на эти источники, Бруно считал целью философии познание не сверхприродного Бога, а природы, являющейся «Богом в вещах».

Развивая гелиоцентрическую теорию Коперника, оказавшую на него огромное влияние, Бруно высказывал идеи о бесконечности природы и бесконечном множестве миров Вселенной («О бесконечности, вселенной и мирах», 1584). Представление о единой бесконечной простой субстанции, из которой возникает множество вещей, связывалось у Бруно с идеей внутреннего родства и совпадения противоположностей («О причине, начале и едином», 1584). В бесконечности, отождествляясь, сливаются прямая и окружность, центр и периферия, форма и материя, и т.п. Основной единицей бытия является монада, в деятельности которой сливаются телесное и духовное, объект и субъект. Высшая субстанция есть «монада монад», или Бог; как целое она проявляется во всем единичном - «все во всем».

Согласно Бруно, элементарные фрагменты сущего, “minima”, одновременно относятся к материальному и психическому; свойства микрокосма (как интеллектуальные, так и психические) Бруно распространяет на природу в целом. Все бытие, таким образом, трактуется Бруно в рамках парадигм панпсихизма и гилозоизма.

«Мир одушевлен вместе со всеми его членами», а душа может рассматриваться как «ближайшая формирующая причина, внутренняя сила, свойственная всякой вещи». Мировая же душа у Бруно – носитель такого атрибутивного свойства как «всеобщий ум», универсальный интеллект. Понятие Бога в результате замещается Бруно понятием «мировая душа».

Согласно Бруно, земной и небесный миры физически однородны, не возникают и не исчезают, образуя лишь неисчислимое количество разнообразных сочетаний. Бесчисленные солнца со своими населенными (по Бруно, «другие миры так же обитаемы, как и этот») планетами движутся по собственным орбитам. «Вселенная есть целиком центр. Центр Вселенной повсюду и во всем». (В отличие от Коперника, Бруно преодолел постулаты о конечности мироздания, замкнутого сферой «неподвижных» звезд, и о статичном Солнце как центре Вселенной.)

Космология Бруно, пересматривая тезис Аристотеля и схоластов о дуализме земного и небесного, постулировала воду, огонь, землю и воздух в качестве элементов всего мироздания. Допущение Бруно о том, что мировая душа с необходимостью порождает не только феномен одушевленности, но также и населенность множества иных миров реально трансформировало категорию «Универсума» в понятие «Вселенная» – вместилище самых различных форм жизни, отличных от земных в том числе.

Лучшая процедура служения Богу («монаде монад») – познание законов универсума и законов движения, а также осуществление жизни в соответствии с этим знанием (цель философии у Бруно – постижение не трансцендентно-суверенного Бога христианства, а «Бога в вещах»). Вера, по Бруно, «требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы», в то время как философские изыскания по поводу «истины относительно природы и превосходства творца ее» предназначены лишь тем, кто «способен понять наши рассуждения».

Стремление к пониманию естественного закона, согласно Бруно, – самый высоконравственный удел. Волю Бога, по мнению Бруно, необходимо искать в «неодолимом и нерушимом законе природы, в благочестии души, хорошо усвоившей этот закон, в сиянии солнца, в красоте вещей, происходящих из лона нашей матери-природы, в ее истинном образе, выраженном телесно в бесчисленных живых существах, которые сияют на безграничном своде единого неба, живут, чувствуют, постигают и восхваляют величайшее единство...».

Важную роль в конституировании новоевропейской культурной парадигмы сыграло и переосмысление Бруно куртуазного лирического канона в свете философской традиции, наполнение его радикально новым – гносеологическим – содержанием: идущая от трубадуров идея семантического совпадения «небесной любви» к Донне с восхождением к божественному благу трансформируется у Бруно в своего рода интеллектуальный героизм любви к мудрости, в рамках которого «философия предстает обнаженной перед ясным разумением».

Идеи Бруно оказали большое влияние на развитие философии Нового времени (Б. Спиноза, Г. В. Лейбниц, Ф. В. Й. Шеллинг и др.). 

2. Натурфилософия Джордано Бруно
Впечатляющие и глубокие результаты натурфилософия Возрождения получила в творчестве итальянского философа, ученого и поэта Джордано Бруно (1548-1600). Жизнь этого горячего, искреннего и бескомпромиссного поборника истины стала предметом многочисленных философских осмыслений и художественных изображений. Родившись в местечке Нола (недалеко от Неаполя, отсюда его самоименование - Ноланец), в семье мелкого дворянина, он еще юношей стал монахом доминиканского монастыря. Богословское образование оказалось бессильным перед идеями гуманизма, философии и науки, почерпнутыми Бруно в личных контактах и в книгах богатой монастырской библиотеки. Конфликт с начальством закончился бегством Бруно из монастыря. Начались годы скитаний молодого философа по городам Италии, затем Франции. Лекции в университетах Тулузы и Парижа сопровождались диспутами с носителями схоластической рутины и конфликтами с ними. Примерно то же самое происходило и в Англии (в Лондоне и Оксфорде). Контакты же с гуманистами и учеными, напротив, были весьма плодотворными. Бруно - плодовитый писатель. В 1584-1585 гг. в Лондоне он опубликовал шесть диалогов на итальянском языке, где изложил систему своего мировоззрения. Важнейшие из них для истории философии - «О причине, начале и едином» и «О бесконечности, вселенной и мирах». Едкое сатирическое изображение схоластического педантизма и богословской учености в некоторых из этих диалогов стало одной из главных причин отъезда Бруно из Англии. Вскоре уже из Франции Бруно перебирается в Германию. Он читает лекции в университетах Виттенберга и других городов империи. К концу 1590 г. философ завершает новый цикл своих работ - «О безмерном и неисчислимых», «О монаде, числе и фигуре», «О тройном наименьшем и мере» (напечатаны во Франкфурте в 1591 г.). Все эти сочинения - латинские поэмы, содержащие, однако, и прозаические тексты. Приезд Бруно в Венецию (он рассчитывал получить кафедру математики в знаменитом Падуанском университете) оказался роковым. Философ был предательски выдан местной инквизиции в мае 1952 г., а примерно через год по требованию римской инквизиции и самого папы он оказался в ее застенках. Несколько лет инквизиторы добивались у Бруно отречения от его "еретических" философских идей. Раскаяние спасло бы ему жизнь. Но Бруно проявил бескомпромиссность, не отрекся, ни от одной из своих идей. Инквизиционное судилище приговорило его к сожжению на костре. Источники донесли до нас гордые слова изможденного и измученного философа: "Быть может, вы с большим страхом произносите этот приговор, чем я его выслушиваю!"

Основным естественнонаучным источником натурфилософской доктрины Ноланца стала гелиоцентрическая астрономия Коперника. Её он, прежде всего и защищал в своих многочисленных диспутах и спорах со сторонниками традиционной аристотелевско-схоластической системы мира. Космологическая доктрина - одна из главных компонент натурфилософии Бруно. Он утверждает, что "природа есть Бог в вещах" (Deus in rebus, Dio helle cose), божественная сила, скрытая в них же. У Бруно весьма редки богословско-креационистские выражения, а внеприродное понимание безличного Богар общем уловить довольно трудно. Природа в понимании Бруно фактически приобретает полную самостоятельность, а Бог мыслится как синоним ее единства. Соответственно вещи и явления природы - не символы "сокрытого Бога", из которого соткано покрывало таинственности, окутывающее ее, несмотря на все успехи познающего человека, а самостоятельные и полноценные реальности, в мире которых он живет и действует. Конечно, актуально-бесконечный ("целокупно-бесконечный") Бог "в свернутом виде и целиком" не может быть отождествлен с потенциально бесконечным универсумом, существующим в развернутом виде и не целиком". Однако максимальное приближение такого Бога к миру природы и человека толкало Бруно к их отождествлению во множестве конкретных случаев"). Именно многочисленностью таких отождествлений Бога то с природой, то с ее различными вещами и процессами, а иногда прямо с материей делает пантеизм Бруно не только натуралистическим, но в ряде аспектов и материалистическим Особенно показательны здесь заключительные главы его поэмы «О безмерном и неисчислимых».

Максимальное сближение Бога и природы у Бруно имело для его натурфилософской доктрины другое важнейшее следствие, которое можно назвать реабилитацией материи. Для Ноланца материя есть не что иное, как "божественное бытие в вещах"(essere divino nelle cose), которое означает тесное объединение материи и формы") отрицание самостоятельности последней, многократно усиленное в схоластической философии, признававшей вопреки Аристотелю множество форм, не связанных с материей. Наиболее общий вывод, сформулированный в этом контексте Ноланцем, состоял в том, что он объявлял материю тем началом, которое "все производит из собственного лона" (proprio e gremio). Источником форм, всего бесконечного качественного многообразия бытия оказывается в этом контексте уже не Бог, а материя. Ho на реабилитации материи Бруно не останавливается.

Трактовка природы в произведениях Бруно почти всегда органистическая - чувственные и интеллектуальные свойства микрокосма переносятся на всю природу. Важнейший результат такой аналогии - гилозоистическое и панпсихическое истолкование всего и всякого бытия. "Мир одушевлен вместе со всеми его членами", а душа - "ближайшая формирующая причина, внутренняя сила, свойственная всякой вещи". Вместе с тем она выступает и в качестве всеобъемлющей духовной субстанции - платоновско-неоплатонической мировой души, к понятию которой многократно обращались многие средневековые, чаще всего, неортодоксальные философы, и которая стала одним из главных онтологическо-гносеологических понятий ренессансной философии.

В столь важном произведении Бруно, как диалог «О причине, начале и едином», понятие самого Бога фактически подменяется понятием мировой души. Такого люда подмена во многом объясняется тем, что важнейшим атрибутом мировой души признается некий "всеобщий ум", универсальный интеллект. Правда, Ноланец говорит о трех разновидностях интеллекта - божественном, мировом и множестве частных, но решающую роль приписывает именно мировому - центральному, связующему звену этой платоновской триады. Телеологическая трактовка бытия у Бруно тесно связана и с не раз отмечавшимся нами сближением природы и искусства у ряда ренессансных философов. Гармония и красота природы, невозможные без уяснения ее целесообразности в большом и малом, могут быть объяснены, согласно Ноланцу, лишь тем, что всеобщий ум выступает как тот художественный интеллект, который изнутри семенной материи сплачивает кости, протягивает хрящи, выдалбливает артерии, вздувает поры, сплетает фибры, разветвляет нервы и со столь великим мастерством располагает целое". Природа полна бессознательного творчества (что утверждал и Аристотель), и человеческое - только уподобление ей.

Космология Бруно уравнивала Землю со всеми другими планетами Солнечной системы, а последнюю - со всеми бесчисленными звездными системами. Натурфилософской основой такого уравнивания стало убеждение Бруно в том, что земля, вода, воздух и огонь образуют не только наш земной мир, но и все остальные планеты Солнечной системы, как и все звезды с их спутниками. Так был сделан важнейший шаг к преодолению аристотелевско-схоластического дуализма земного и небесного и к утверждению их физической однородности. При этом эфир отнюдь не отбрасывался Ноланцем, а признавался тем началом, которое распространено по необозримому пространству универсума.

Органистический принцип своей натурфилософии Бруно распространял на весь космос. Мировая душа в качестве особой интеллигенции проникает и в каждое небесное светило, каждую планету, образуя ее внутренний деятельный принцип, без которого была бы совершенно непонятна причина их движения. При всей фантастичности этих воззрений нельзя забывать, что в эпоху, когда еще только начинала складываться небесная механика, с одной стороны, а философы стремились найти источник самодвижения планет и тем более звезд, не прибегая к помощи божественного всемогущества, - с другой, обращение к их неким внутренним духовным движущим началам было необходимой формой динамического объяснения космических явлений. Другим не менее важным проявлением космического органицизма, гилозоизма и панпсихизма было убеждение Бруно не только в одушевленности, но и в населенности бесчисленных миров. В силу такого убеждения Универсум поистине превращался во Вселенную. При этом Бруно предполагал существование разных форм жизни, чувственной и разумной, отличных от тех, которые имеют место на Земле. Разумеется, эта идея Ноланца была совершенно умозрительной, ибо до сих пор она не подучила никакого научно-эмпирического подтверждения. Тем не менее, ее значение для утверждения принципиального единства Универсума-Вселенной было колоссальным и стало одним из главных пунктов обвинения автора в еретичности со стороны римской инквизиции.

Кардинальную проблему веры и разума Бруно решал в духе полного разделения, их предметов, не допускавшего никакого вмешательства носителей религиозного знания в истину философии и науки. Он считал, что "вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы", в то время как философские доказательства, имеющие в виду раскрытие "истины относительно природы и превосходства творца ее", адресованы "не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения".

Поскольку же в реальной жизни, для которой каноны религиозной "истины" оставались еще официально-повелительными, а их носители - весьма агрессивными, философская истина непрерывно страдала и попиралась, горячий и искренний Ноланец не стеснялся в выражениях: "Священная осляность, святое отупенье. О, глупость пресвятая, блаженное незнание".

Официальной догматической религиозности, стремящейся подчинить себе все души без изъятия и переполненной множеством суеверий, Бруно противопоставлял религиозность философскую, к которой настойчиво стремились многие гуманисты. "Мы иным образом, - писал он в латинском произведении «О безмерном и неисчислимых», - нежели негодяи и глупцы, определяем волю Бога... Нечестиво искать его в крови клопа, в трупе, в пене припадочного, под топчущими ногами палачей и в мрачных мистериях презренных колдунов. Мы же ищем его в неодолимом и нерушимом законе природы, в благочестии души, хорошо усвоившей этот закон, в сиянии солнца, в красоте вещей, происходящих из лона нашей матери-природы, в ее истинном образе, выраженном телесно в бесчисленных живых существах, которые сияют на безграничном своде единого неба, живут, чувствуют, постигают и восхваляют величайшее единство". Такая "религиозность" не могла получить никакого признания католических церковников, пославших на костер ее восторженного поклонника.

Современников более всего поражало мужество Ноланца, освободившегося от веры в бессмертие индивидуальной души, а, следовательно, и своей собственной и, несмотря на это бесстрашно шедшего навстречу своей смерти. Однако все недоумевавшие и удивлявшиеся не постигали силы убежденности философа, который верил в принципиальное бессмертие человека как частицы мировой целостности. Он был убежден в том, что жизнь во Вселенной вовсе не ограничивается ее земными формами, а вечно продолжается в каких-то других формах в бесчисленных звездных мирах.

Такое убеждение переживалось Ноланцем как радостное освобождение человека от множества неприятностей, огорчений и мучений, которые часто превращают его в раба этой жизни. Соответствующее умонастроение выражалось у восторженного искателя истины в призывах к максимально активной деятельности, способной преодолеть столь повелительное для человека стремление к самосохранению, в котором с наибольшей силой и проявляется его рабство перед жизнью. А умонастроение, им защищаемое, сам философ называл героическим энтузиазмом. Героический энтузиазм Ноланца стал одной из ярких и впечатляющих форм гуманистической морали, резко антагонистичной к официально господствовавшей религиозно-догматической и схоластической морали.

3. Задачи философии в связи с учением Джордано Бруно
В истории мысли культурного человечества мы встречаем тот же круговорот периодов цветущей юности, зрелого возраста, старости и предсмертной дряхлости, ту же смену утра, дня, вечера и ночи, - весны, лета осени и зимы, какими характеризуется течение жизни всей природы.

И по какой-то непостижимой комбинации исторических законов, весна человеческой мысли сопровождается таким же обновлением листвы на омертвевших стволах старых деревьев, каким проявляется и весна в природе. Забытые гении прошлого вновь оживают в памяти человечества, давно заброшенные рукописи и произведения искусства начинают вновь изучаться и возбуждают изумление народов глубиною и свежестью замысла; отверженные прежде, как будто за негодностью, учения вновь приковывают к себе внимание мыслителей и поражают их высотою обнимаемой ими истины.

Такой период весны пережила человеческая мысль в так называемую эпоху возрождения, во второй половине XV и в XVI веках. Зимняя одежда заснувшей глубоким сном схоластической науки перестала удовлетворять мыслящее человечество. Накопившиеся, вследствие долгого сна, силы стали проситься наружу и во всех направлениях закипела новая жизнь. Итальянец Колумб и португалец Магеллан начали ряд открытий никому не известных стран, народов, языков и нравов. Немец Гуттенберг совершил такое единственное в своём роде изобретение, как изобретение книгопечатания. Поляк Коперник сделал одно из величайших астрономических открытий, - обнаружив вращение планет вокруг неподвижного солнца, начал этим длинный ряд поразительнейших научных откровений. Наконец, в Германии, с лёгкой руки Лютера, началось и религиозное, а вместе с ним и социальное обновление западной Европы, путём реформации.

«И одновременно с этим, говорит один из историков мысли этой эпохи Бруннгофер, воскресла вновь и зарытая в течение тысячелетия, в глубине памяти человечества и под развалинами разрушения, древняя культура, обогатившая исследования истины, добра и прекрасного мастерскими произведениями Греции и Рима. Группа Лаокоона, Аполлон Бельведерский и Медицейская Венера вновь появились на свет, почти одновременно с печатными изданиями Гомера и Софокла, Платона, Аристотеля и других поэтов и мыслителей Греции и Рима. Одна неожиданность следовала за другою. Народы жили в постоянном внутреннем возбуждении и тревоге, свойственных только эпохам, в которые даже малоодаренные от природы люди, захваченные потоком новых ощущений, живо чувствуют, что старое клонится к могиле, и что начинается новая эра развития».

Итак, каждую весну вновь покрываются листвою ветви старых деревьев; но рядом с этим вырастают и новые, которым суждено стать красою будущего. Точно также и периоды весны человеческой мысли сопровождаются не только обновлением в памяти человечества старых учений, но и развитием от семян их учений новых.

Процесс возрождения древней науки и философии, начавшись в половине XV в., продолжается до начала XVII в., когда Гассенди воскрешает древнюю философскую доктрину Эпикура. Но одновременно всходят новые молодые ростки научной и философской мысли, и мы уже указали, как пышно разросся в области науки один из них в форме новой астрономической системы Коперника. Немного прошло времени после этого и в соседстве с учением Коперника, под животворными лучами того же весеннего солнца, роскошно расцветает и новая философская система итальянского философа гения второй половины XVI в., Джордано Бруно.

«Если мы усвоим себе такое мировоззрение, говорит сам Джордано Бруно в сочинении «О бесконечном», то никакая случайность не способна будет более повергнуть в состояние страдания и страха, и точно также никакое счастье, через доставление нам удовольствий и надежд, не сделает нас высокомерными. Мы будем тогда на истинном пути к нравственному совершенствованию, мы тогда будем презирать все, что способно понимать только «детские» мысли, мы станем выше тех богов, которым поклоняется слепая толпа, ибо мы сделаемся истинными созерцателями истории природы, которая начертана в нас самих, - настоящими выполнителями божественных законов, которые сокрыты во внутренних изгибах собственного нашего сердца. Это вообще - философия, которая открывает наши чувства, удовлетворяет наш дух, возвышает ум и руководит человека на пути к истинному счастью: она освобождает его равно и от грызущей заботы о наслаждениях, и от слепого чувства страдания. Дозволяя спокойно пользоваться настоящим, она заставляет его не менее надеяться на будущее, чем его бояться».

Такова великая, парящая так высоко над атмосферой нашей земли, в бесконечном эфире вселенной, и потому столь успокоительная и умиротворяющая человеческий дух философия Бруно, и кто поймет ее, поймет и восклицание, вырвавшееся когда-то у Фейербаха: «Какие чистые, какие божественные идеи встречаем мы у современника Кальвина и Безы, у итальянского философа Джордано Бруно».

Да, чисты и божественны идеи Бруно, а между тем, что сделали с ним люди? Одна и та же, вечная скорбная история, - история Сократа, история Христа и его сподвижников, история всех исключительных людей, непонятых толпой. С 27-ми летнего возраста Бруно преследуют злые или глупые люди; он бродит целые 16 лет нищим и непризнанным по всем странам образованной Европы, пока не попадает в руки инквизиции, которая, после девятилетнего заключения его в тюрьмах Венеции и Рима, сжигает его на костре в 1600 году.

Одно утешение для Бруно. Он презирает толпу, он махнул рукой на свое настоящее и работает для будущих веков.

«Никто, говорит он, не любит серьезно истину и добро, кто бы ни был возмущен против толпы, как никто не бывает, влюблен, кто не ощущает за любимую женщину ревности и страха». «Направлять свои ощущения и мысли согласно мнению толпы есть признак грязного и подлого образа мыслей». А в одном из латинских стихотворений своих Бруно восклицает: «Храбро боролся я, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу, и злой рок вместе с природой подавляли мои стремления,… Я вижу, однако, что победа есть дело судьбы. Было во мне все-таки то, что могло быть при этих условиях и в чем не откажут мне будущие века, а именно: «страх смерти был чужд ему, скажут потомки, силой характера он обладал более чем кто-либо, и стоял выше всех наслаждений жизни в борьбе за истину». Силы мои были направлены на то, чтобы заслужить признание будущего». Но будущее не скоро оценило Бруно и до нашего времени слышится эхо клеветы, которой старались запятнать этого великого человека и мыслителя враги его.

Прекрасная и бурная весна возрождения минула. Лето человеческой мысли нового времени, XVII век, украшается новыми могучими философскими учениями и системами - Бэкона, Декарта, Спинозы, Лейбница, Локка. Новая доктрина экспериментальной науки Бэкона, новое математически обработанное философское учение о Боге, духе и материи Декарта, великая пантеистическая доктрина и построенная на ней теория нравственности Спинозы, обольстительное единством идеи и гармонией выполнения сложное мировоззрение Лейбница, великое по глубине критической мысли психологическое учение Локка - все эти и другие законченные и поражающие стройностью доктрины XVII века быстро возникают одна за другой. Долго не могли объяснить себе их внезапного обильного появления, а главное, их изумительной зрелости. Но эмбриология мысли, историко–философская критика, открыла, наконец, те семена и корни, из которых эти системы выросли. Оказывается, что знаменитое новое учение Бэкона об экспериментальном методе науки, как плоть от плоти, вышло из однородных по духу учений двух философов эпохи возрождения - Телесия и Джордано Бруно, что знаменитое «cogito ergo sum» (я мыслю, следовательно, я существую) Декарта, вызванное исканием источника очевидности и построенное на предварительном сомнении во всем, тоже опирается на однородное учение того же Джордано Бруно и жившего немного позже другого итальянского мыслителя Фомы Кампанеллы. Джордано Бруно также признает началом философских построений сомнение во всем: «Ничего нет несчастнее привычки верить на слово, говорит он. Кто имеет охоту философствовать, пусть сначала по принципу усомниться во всем». А добиваясь критерия очевидности в познании истинного бытия Вселенной, Бруно тоже рекомендует опираться на самосознание. Декарту оставалось только придумать формулу для выражения этого критерия философской очевидности. Но этого мало: знаменитое нравственное учение Спинозы и не менее прославленная монадология Лейбница представляют собой еще в большей степени только систематическое развитие некоторых частей философской доктрины Джордано Бруно.

Следовательно, уже Италия XV и XVI веков имела своих юных Бэконов и Декартов, своего Спинозу и Лейбница, и зрелость мысли философов XVII в. объясняется именно тем, что они обработали в системы уже готовые мысли. Истинные творческие гении, истинно цельная мысль принадлежат XVI в., и эта мысль воплощается всего полнее в системе Джордано Бруно.

С XVI веком окончилась весна возрождения, с XVII в. минула и горячая летняя пора развития мысли человечества. Настал XVIII век, и этот осенний век стал пожинать зрелые плоды мысли XVI и XVII столетия. Кто знает хорошо историю философии, согласится, конечно, с тем, что Беркли, со своим сомнением в реальности внешнего материального миpa, и Юм, со своим скептическим отрицанием познаваемости всех сущностей и причин вещей, суть плоды Бэконовской философии, оплодотворенной Декартовскою, - что Кант и его последователи, со своим открытием субъективных форм познания, суть плоды Декартовской философии, оплодотворенной Бэконовской. И если точно анатомировать по частям учение Канта, то в нем нельзя найти ни одной великой мысли, которая бы не содержалась уже в виде намека или в более ясной форме в философских учениях Бэкона, Декарта, Лейбница, Локка, Беркли и Юма. Кант собрал и состроил в одно гармоническое целое результаты мысли прошлых веков, и в этом грандиозном синтезе вся его заслуга. Это последний, сохранивший зеленую листву монументальный дуб проходящей осени развития европейской мысли,- это «последняя туча осенней бури сомнения».

Уже и в других системах XVIII в., у Беркли, Юма и Гертли, у Кондильяка, Гельвеция и Гольбаха, у Вольфа и его последователей, мы не замечаем прежнего философского огня и прежних светлых надежд. На всех этих системах лежит печать сомнения в достигнутых результатах, печать утомления и осеннего уныния. Но у Канта этого огня и юношеского пыла менее, чем у кого-либо из мыслителей XVIII в. Он с холодной трезвостью подводит итоги прежней борьбе из-за истины и равнодушно собирает в одном фокусе своей непознаваемой «Ding an sich», т. е. вещи самой в себе, все отрицательные результаты прежней критики мышления, спокойно вычеркивая из списка живых, одряхлевшую философию прошлого, теорию внутренней сущности вещей, метафизику. Вместе с тем, окончательно оголяется старое древо оптимистической философии и лишь по временам с ветвей его еще сыпятся запоздалые, поблекшие листья фантастических измышлений Шеллингов и Гегелей.

В первой четверти XIX в. в умственной атмосфере Европы устанавливается суровая зима: розовые мечты человечества как будто навсегда отброшены, холодная трезвость все более и более вытесняет поэтические порывы, ледяная кора надолго заковывает столь резво струившиеся прежде надежды человечества на познание «внутреннего смысла вселенной». Кантовская система сменяется системами все более и более грустными и апогеем зимней грусти человеческой мысли являются мрачные пессимистические доктрины Шопенгауэра и Гартмана.

И эти доктрины, как снежная пелена необозримых полей зимою, как зеленеющие иглы покрытых снежным инеем сосен, имеют, конечно, свои симпатичные стороны. Они зовут к тихому созерцанию бренности всего совершающегося в мире, они будят голос совести и напоминают о судьбе несчастных, забытых, холодных и голодных. Они зовут к состраданию - и за пробуждение этих добрых чувств, великое им спасибо.

Да, едва ли можно вечно жить идеалом смерти: из смерти во всей природе рождается новая жизнь и нам сдается, что с концом XIX в. и началом XX в. мы должны вступить в новую эру возрождения самосознания человечества.

Не даром XIX в. так похож на XV. То же общее недовольство старым, отрицание прежних идеалов и неудовлетворенность настоящим, то же религиозное и социальное брожение, тот же расцвет положительного специального знания, те же неожиданные открытия и поразительные технические изобретения. Железные дороги, телеграфы и телефоны - не напоминают ли они нам об изобретении компаса и книгопечатания? Открытие нового мира органических клеток и различных бацилл, - чем оно хуже открытия Америки и вообще новых частей света? A великое открытие законов изменяемости видов и уничтожение китайских стен между человеком и остальной природой, между царствами растительным и животным, между природой органической и неорганической, - чем эти открытия ниже открытия Коперника. Конечно и Коперник XIX в., Дарвин, искажается и преследуется теми, кто не знает его учений и не понимает истинного значения их в науке, но когда человечество узнает, что и Дарвин, как в свое время Коперник, только приблизил его вновь к открытию величия и могущества разума бесконечной вселенной и к познанию внутренней сущности ее бытия, т. е. к новому восстановлению утраченных идеалов, то оно не станет возмущаться параллелью между ним и Коперником. А что это должно случиться, - ясно уже из того, что первым предшественником Дарвина в истории мысли нового времени является, по общему ныне признанию, именно Джордано Бруно, этот великий поклонник идеалов и проповедник идеи Бога-вселенной.

Таким образом, состояние условий общественной жизни, состояние науки и техники в XIX в., сильно напоминают состояние их в XV, в начале эпохи возрождения. Остается доказать, что и в области философии готовится такой же переворот, какой совершился в XVI столетии. Прогресс науки всегда опережает прогресс философии. Наука начинает расцветать именно тогда, когда философия падает. Философия падает, когда окончательно притупляются чувство и фантазия народов; но притупление чувства и фантазии сопровождается напряжением ощущений и холодного рассудка, а это именно и содействует развитию положительных знаний и техники. Ведь и зима в природе имеет свои преимущества: холодная зимняя температура заставляет все живое устраивать себе теплые жилища, изощрять свои способности в отыскании пищи, питья и топлива, а все это содействует развитию животной природы, хотя бы и в ущерб поглощаемой ею растительной. То же самое происходит и в области мысли. Следовательно, прогресс наук начинается именно еще в зимний период развития «самосознания» человечества и служит преддверием новой весны возрождения философской мысли, как это было и в достопамятную эпоху XV и XVI веков.

Мы уже видели, что во второй половине XV в., одновременно с расцветом науки, сначала совершилось возвращение человечества к древней философии. Изучение подлинных сочинений Платона и Аристотеля вскоре заставило людей позабыть средневековых руководителей своей философской мысли - Фому Аквината, Дунса Скотта и Вильгельма Оккама, и это возвращение к великим мыслителям древности было первым шагом к обновлению философии. Оно-то именно и дало Европе в XVI в. Джордано Бруно, в XVII-м Бэкона, Декарта, Спинозу, Локка.

А теперь, во второй половине XIX в. не совершается ли такой же возврат к старым мыслителям, но уже не древней, а новой эры развития? С замечательным единодушием во всех литературах образованной Европы раздаются все чаще и чаще голоса против одностороннего увлечения Кантом, как в XV веке раздавались протесты против средневекового Аристотеля (воплощенного всего полней Фомой Аквинатом). Были, правда, тогда же попытки возродить Аристотеля на новых основаниях, как и теперь новокантианцы стремятся возродить на новых началах Канта; но как тогда против обновленного Аристотеля с большим успехом был выставлен подлинный Платон древности, так и теперь противовесом новокантианизму уже многими мыслителями выставляется Джордано Бруно. И на этого Платона нового времени справедливо возлагаются великие надежды.

«Каждый раз, как человечество, устав от возни с бесконечным разнообразием результатов научного исследования, говорит историк итальянской литературы De Sanctis, начинает ощущать вновь потребность обращения к целости и единству абсолютного начала, чтобы поискать утраченного Бога, так на пороге новых мировоззрений оно встречает колоссальную фигуру Джордано Бруно». Этот подлинный, настоящий Бруно, как и Платон в древние и средние века, никем не был превзойден в новое время, в смысле широты и глубины философского творчества. Несмотря на всю разносторонность и кажущуюся основательность последующей философской критики, принципы, им провозглашенные и теперь нельзя признать опровергнутыми и обессиленными. Напротив, всякий, кто беспристрастно изучает систему Бруно, изумляется тому, до какой степени его мировоззрение соответствует самым последним научным открытиям.

Один только философ нового времени - великий Спиноза - дал нам такую же широкую по замыслу философскую систему, как и Бруно, но он погубил ее сухостью и мертвенностью своего анализа. «Какой скудной, сравнительно с поэтической нравственной доктриной Бруно, представляется этика Спинозы, говорит Бруннгофер. Она похожа на гербарий, который собран в первобытном лесу искусным ботаником и в котором найденные им живые растения со скучным однообразием разложены и высушены, под именем теорем, доказательств и схолий, между систематически расположенными бумажными папками».

«В совершенном контрасте с этой философией отчаяния, которая оспаривает у нас, как пустые фантомы, нравственные идеалы Бога, свободы и бессмертия, продолжает Бруннгофер, находится радостное и полное надежд мировоззрение Бруно, раскрывающее смысл и значение упомянутых идеалов в соотношении с единством вселенной». «Мировоззрение Бруно, по мнению того же писателя, давно переросло и пессимизм, и оптимизм» и «тот, кто бежит от изучения Канта, Шопенгауэра и Гартмана к философии Бруно, чтобы найти в ней утраченную радость жизни, испытывает такой же переворот в своем внутреннем существе, какой испытывает тот, кто, приведенный в содрогание мрачными картинами, нарисованными Данте, обращается к песням Гёте и учиться через них вновь тому, как должно наслаждаться благоуханием полей и лесов в ясное весеннее утро».

Таким образом, не мы одни ждём обновления философии от возврата человечества к изучению глубокого философского мировоззрения Бруно. Не мы одни убеждены, что Джордано Бруно «новой эпохи возрождения философии» явится, хотя бы в XX веке, на смену старому Джордано Бруно, вследствие углубления в идеи этого Платона нового времени. Этот новый Джордано Бруно переработает мировоззрение старого, на началах новой теории развития, на началах доктрины Дарвина, этого Коперника XIX века. Где и откуда он явится, мы не знаем, может быть, он еще не родился…

Как бы то ни было, возрождение философии может начаться только при убеждении, что такая новая философия возможна, то есть с ясного понимания задач её, в отношении к задачам других сфер деятельности человеческого духа, и потому мы постараемся как можно нагляднее и короче разъяснить, в связи с учением Джордано Бруно, в чем заключается истинное соотношение философии к науке и искусству, с точки зрения их задач.

Религия, со своей теоретической стороны, есть, по моему мнению, мировоззрение, вырабатывающееся всецело на почве чувств, - субъективных, нравственных потребностей нашей природы. Наука стремиться, наоборот, к выработке мировоззрения чисто объективного, всецело основанного на объективных ощущениях и переработке их опытного содержания мыслью, с устранением всякого участия чувства. Философия, наконец, стремиться объединить и связать, в одно высшее гармоническое целое, мировоззрения субъективное и объективное, религиозное и научное, - уничтожить разлад той двойной бухгалтерии души, которую мы ведем под влиянием чувства и мысли - в области веры и в области знания.

В противоположность этим трем; тесно связанным друг с другом сферам познания мира, искусство стремится не столько познать мир, сколько выразить, воплотить в подходящие формы наличные идеи и мировоззрения человечества и сделать их в этом виде вполне доступными усвоению массами. Поэтому искусство отражает в своих произведениях, смотря по характеру эпохи, и религиозные мировоззрения человечества, как это доказывает направление искусства древности и средних веков, в особенности скульптура и архитектура древних народов, живопись и поэзия средневекового периода. Одновременно, или в другое время, искусство стремится воплотить философские идеи эпохи, как это показывают примеры древних трагиков, а в новое время примеры Шекспира, Лессинга, Гёте, которые все вдохновлялись философскими учениями Бруно, а последнее два, кроме Бруно, еще и Спинозой. Наконец, искусство в иную пору стремится воплотить, и научные идеи времени, как это доказывает отрицательное и вполне реальное искусство нашей эпохи, например, современная протокольная литература французов, реальная живопись и музыка. Реализм в искусстве есть именно научное веяние.

Итак, соответственно трем сферам познания, трем родам мировоззрений, есть и три рода воплощения этих мировоззрений, три рода искусства:

1) Чисто субъективное или чисто идеальное, например, искусство религиозного характера;

2) Чисто объективное или чисто реальное;

3) Субъективно-объективное или идеально-реальное, стремящееся к синтезу в воплощении мировоззрений двоякого типа. Образчиком этого идеально-реального, философского искусства являются в литературе лучшие художественные произведения всех времен, а в новое время в особенности многие произведения Шекспира, Гёте и некоторых наших русских писателей - идеальных реалистов, например Пушкина, Гоголя, Тургенева, Л. Толстого, перед которыми так благоговеет даже западная Европа.

Теперь, если мы подумаем только, что синтетическое философское знание, как примиряющее все односторонности, есть непременно и высшее знание, то это разъяснит нам и особенное родство философии с истинным, высшим синтетическим искусством, воплощающим самые широкие философские идеи и мировоззрения человечества. Искусство чисто субъективное, как и искусство, чисто объективное, отталкивают, или не вполне удовлетворяют более глубокие умы своей односторонностью, и оттого мы инстинктивно противополагаем истинное, высшее искусство низшим, неполным формам его. И эти неполные формы искусства конечно вполне удовлетворяют человечество в известные эпохи одностороннего господства субъективных или объективных мировоззрений, - но наступают другие эпохи более широкого развития духа человеческого, когда эти прежние односторонние мировоззрения также мало удовлетворяют его, как и односторонние воплощения их в искусстве.

В новое время различие философии от науки и родство её с искусством всего глубже сознавал Джордано Бруно. После него все более и более росло в истории мысли нового времени то заблуждение, что философия есть составная часть науки и что она не имеет никакого особого родства с искусством. И от этого заблуждения немало пострадали все три сферы деятельности человеческого духа. Философия, силясь научным методом разрешить все свои проблемы, пришла к саморазрушению и к бесплодной Ding au sich, выражающей только ту истину, что чисто научным, внешне-объективным путем сущность бытия непознаваема. Наука, вследствие вторжения в нее философии с её полусубъективными задачами, должна была выдержать упорную борьбу с влияниями чувства, парализовавшими объективность её анализа, и развитие её от этого конечно задерживалось. Искусство, не сознавая, что оно может достигнуть высшего развития своего только в союзе с философией, постепенно сосредоточилось на выработке внешней своей техники и в общем уровне понизилось, утратив глубину внутреннего содержания.

И все эти следствия упомянутого заблуждения были бы ещё гибельнее, если бы верный инстинкт человека не исправил бы подчас того, что делали ошибочные идеи. Теперь же, более чем когда-либо, своевременно исправить и эти идеи, вернуться к более правильному взгляду на задачи философии, науки и искусства. Инстинкт, в конце концов, все-таки извращается, если ему на подмогу не выступает разум. Пора вернуться к более здравым воззрениям, намеченным Джордано Бруно.

Значение и задачи опытной науки Джордано Бруно вполне понимал. Он часто рекомендует в своих сочинениях опыт, как единственный критерий научной истины: «Зачем мы будем опираться на пустые фантазии там, где сам опыт может руководить нами?» говорит он в сочинении «De l’Infinito». Сколько раз, отыскивая золото, алхимики находили нечто лучшее, чем золото, или, по крайней мере, что-либо другое, не менее желательное».

Эти слова напоминают лучшие страницы Бэкона и ясно доказывают, что Бруно никак нельзя было бы упрекнуть в непонимании задач экспериментальной науки. Но науке, или физике, Бруно противопоставляет метафизику, т. е. по нашему - философию. Он понимает, что экспериментальный анализ не исчерпывает всех задач знания. Размышление над Коперниковской системой, разоблачившей одну из поразительнейших иллюзий глаза, которая заставляла человечество верить во вращение солнца вокруг земли, наводит его естественно на мысль, что все ощущения наши и построенные на них идеи условны, относительны, связаны с положением нашим на земле, одной из самых маленьких звёзд вселенной. Все понятия, выработанные нами таким путем и при этой обстановке, не могут быть прилагаемы к определению истинного бытия вселенной: это наши земные понятия, имеющие значение только в пределах земного опыта. Бесконечная вселенная, состоящая из бесконечного множества солнечных систем и миров, не может, например, существовать в тех ограниченных рамках пространства и времени, в каких мы сами существуем. Ставя ее, вселенную, мысленно в наши условия существования, мы допускали бы такую же иллюзию, какой поддались древние народы, воображая, что земля - центр вселенной и что солнце и все звёзды вертятся вокруг этой земли.

Следовательно, для определения истинного бытия бесконечной вселенной непригодны понятия, составленные на основании того, что мы видим глазом, осязаем рукой и вообще ощущаем. От внешнего опыта мы можем, однако, заключать умом, хотя и отрицательно, о том, чем бесконечная вселенная, в противоположность нашему конечному миру, не может быть. Такими отрицательными понятиями являются уже и самые понятия «бесконечности» и «вселенной», которые означают только то, что не имеет конца и рядом с чем уже ничего другого быть не может (вселенная - все, das All).

Но что, же такое бытие вселенной на самом деле? Этого научным, рассудочным путём мы не узнаем, по мнению Бруно. Но это мы отчасти узнаем другим путем. Мы сами - часть вселенной, частица полного и бесконечного её бытия отражается в нашем существовании, в нашем чувстве жизни. От него, от своего внутреннего самосознания, мы можем заключать о внутреннем бытии всего остального: в себе мы находим обломок зеркала, отражающего отчасти сущность жизни вселенной. И таким то путём, путём непосредственного чувства жизни, мы постигаем но только жизнь и сознание других живых существ, но отчасти и сущность жизни, самосознания вселенной, т. е. Бога. Это и дает нам религиозное воззрение на мир, религиозную веру, религию откровения, ибо откровение есть, прежде всего, внутренний, субъективный, психологический процесс. Если же мы соединим в одно целое непосредственное познание сущности бытия вселенной, в себе, с упомянутыми отрицательными идеями об этом истин ном бытии, к каким приводит нас переработка мыслью данных опыта, фактов науки, то в результате и получается то высшее синтезированное знание бытия вселенной, которое называется философией.

Вот переданное популярным языком учение Джордано Бруно о значении философии в отношении к науке.

Известно, что Бруно значительную часть своих философских сочинений написал, как и Платон, в диалогической, разговорной форме, подражая драматическому литературному складу. Но наиболее высокие идеи свои, в минуты высшего вдохновения, он чувствовал потребность воплощать в форме стихотворной - в форме поэтических, увлекательных сонетов, находя невозможным уложить высшие порывы свои к правде и добру в сухую форму прозаического изложения.

В виде примера и только чтобы показать метод его философского творчества в этих случаях, приведем русское переложение одного его сонета «К любви», в котором он старается выразить идею познавательного значения этого лучшего нашего чувства, причем оговорюсь, однако, что это переложение, конечно, далеко не передает нам грациозного итальянского сонетного стиля поэта-философа. Вот оно:

О ты любовь! Источник правды чистой,

Очей моих врата, не ты ли отомкнула,

- Не ты ль в мой дух и истину вдохнула,

И не твоею ль он живёт красой лучистой?

Небес, времён, не ты ль мне смысл открыла,

Открыла тайну мне бесчисленных миров,

Смирила ум и из стальных оков

Мой дух огнем своим на век освободила?

Внемли ж, народ, и ты – и истину поймёшь:

Я научу тебя правдиво, без обмана;

«Открой глаза свои, сбрось с них покров тумана:

«Младенцем ты любовь, не испытав, зовёшь.

«Изменчив ставши сам, пустой её считаешь

«И, сам слепой, слепою величаешь».

Таким образом, Бруно самым методом сочетания философского творчества с художественным, уже выразил на деле свою глубокую веру в родство того и другого, в возможность и удобство пользования художественной формой для воплощения открытых философом истин.

Но, вместе с тем, он и теоретически старался оправдать этот свой метод. «Искусство, говорит он, есть сила, подражающая природе, оно по пятам идет за ней, ибо и сама природа есть «живое искусство». Цель всякого искусства есть воплощение прекрасного. Но что такое прекрасное? Это гармония противоположностей, это - разнообразие в единстве. Однако красота ощущается людьми различно: одни ощущают гармонию в большей степени глазом, другие - в меньшей степени ухом. Но высшая гармония созерцается, конечно, разумом. Это различие способа ощущения гармонии дает в результате и различные роды творчества. Оттого живописцы, поэты и философы творят различно, хотя принцип у всех них один и тот же. Этот принцип и есть искание красоты, гармонии, объединения противоположностей. Поэтому, говорит Бруно, философы суть, в известном смысле, живописцы и поэты, поэты - в известном смысле живописцы и философы, живописцы - философы и поэты». Развив эту мысль ещё в некоторых частностях, Бруно прибавляет: «насколько эти рассуждения способны натолкнуть на новые исследования, открытия, деления и выводы, вы можете уже сообразить сами»).

И действительно, гениальные рассуждения Бруно о родстве искусства и философии, с точки зрения их однородных синтетических задач, могут привести к чрезвычайно важным для человека открытиям, если мы только не будем забывать различия в искусстве двух сторон - содержания и формы.

Как совокупность известных форм творчества, искусство есть лучшее орудие воплощения результатов философского проникновения в смысл и внутреннюю гармонию вещей. Как совокупность известных идей о гармонии или миросозерцаний, воплощаемых в той или другой художественной форме, искусство есть сама философия на той или другой - бессознательной, полусознательной или вполне сознательной ступени развития. Восходя от наиболее конкретных к более и бoлее отвлеченным родам искусства, от архитектуры и ваяния к музыке и живописи, и далее к поэзии и изящной литературе всех типов, мы видим постоянное возвышение сознательности мировоззрения художника, и кто знает, есть ли предел этому процессу увеличения сознательности воплощения идей в произведениях искусства и не сольётся ли в последствии высшее искусство, по содержанию своему, с сознательной, высшей философией, так что философия и искусство станут двумя сторонами одного целого – содержанием и формой одной и той же высшей деятельности человеческого духа.

Таковы размышления, на которые наводят глубокие соображения Бруно о соотношении философии и искусства, и остается еще раз спросить себя о том, правильно ли Бруно понял самое назначение философии и можно ли было бы утверждать, что философия нового времени, результаты которой рельефнее всего выражены Кантом, и что современная наука, задачи которой лучше всего формулировал Кант, подорвали значение изложенных взглядов Бруно на задачи философии?

Новейшая философия доказала пока только то, что внутреннее значение вещей, сущность их внутреннего бытия, нельзя постигнуть одним умом, опирающимся в своих заключениях на данные объективного опыта, на совокупность ощущений качеств вещей и нашей собственной (психофизической) организации, что эту сущность бытия нельзя вывести из ощущений цветов, форм, звуков, запахов, вкусов, поверхностей и тяжестей вещей, а также из органических ощущений процессов дыхания, пищеварения, кровообращения и нервных процессов. Но доказала ли новейшая философия, что сущность вещей нельзя постигнуть иначе? Нет, напротив того: даже Кант и Шопенгауэр допускают возможность постигнуть её, хотя отчасти, из самосознания нашего, хотя, может быть, односторонне понимают это самосознание. А что доказала современная наука? Она доказала уже несомненно единство законов вселенной, доказала, что человек - органическая часть природы, микрокосм, отражающий в себе бытие всей вселенной и притом на земле всего лучше, всего яснее. Но если так, то достаточно ли от свойств вещей и процессов природы, определяемых в их законах наукой (путем объективного опыта), заключать о свойствах веществ и процессов человеческого организма? Не надо ли признать столь же естественным и необходимым и обратный процесс заключений - от тех данных, бытие которых человек узнает только в себе, изнутри, в своём чувстве жизни, к сущности жизни, бытия вселенной, - заключений от своих лучших, высших нравственных свойств, от своих стремлений к добру, правде и красоте - к лучшим божественным свойствам природы, к её бесконечному по глубине самосознанию, к её бесконечным стремлениям к правде, красоте и добру, словом, к идее Бога-Вселенной, к идее души вселенной, к которой и пришел Джордано Бруно.

Да, такого рода заключения необходимы, они сами собою напрашиваются. Это не будут научные заключения, заключения от опыта объективного, заключения по методу научной, объективной индукции. Но это будут, однако, заключения тоже в своем роде опытные, основанные на опыте субъективном, на индукции субъективной, внутренней.

Метод такой субъективной, внутренней индукции ещё не выработан мыслью человечества. Его сознательное построение есть дело будущего. Но, однако, в примитивном его виде, он применяется нами в жизни постоянно, когда, на основании своего чувства жизни, мы стараемся понять жизнь других живых существ природы. Не он ли именно даёт возможность, сужая своё чувство жизни, постигать и переживать жизнь детей и людей низшего развития, а также понимать отчасти и жизнь животных, нас окружающих? И точно так же, не он ли дозволяет нам, путём расширения своего чувства жизни, постигать жизнь людей высшего развития, жизнь великих гениев человечества? Без упомянутой субъективной индукции само слово «гений» было бы для нас пустым, непонятным звуком. Мы понимаем жизнь гения через субъективное наведение, представляя себе человека, постоянно и нормально живущего теми порывами вдохновения, которые мы сами испытываем изредка, в минуты особенного подъёма сил, в пору увлечений юности, в период первой любви. И путём такой же субъективной индукции люди, живущие сильной субъективной жизнью, жизнью чувства, постигают Бога, то есть сознание Вселенной - абсолютный разум, беспредельно глубокое чувство и безграничное могущество воли. Они при этом возводят в бесконечную степень своё собственное чувство жизни.

Отсюда уже само собой понятно, что величайшие гении человечества, лучшие художники и философы, обладая сами высшей степенью жизни и чувства жизни, лучше всего способны к субъективной индукции, лучше всего способны спуститься в процессе ограничения своего чувства жизни до понимания биения пульса жизни бессознательной природы, до понимания жизни растений и предметов неодушевленных, и, с другой стороны, лучше всего способны подняться в процессе беспредельного расширения своего чувства жизни до живого понимания самосознания вселенной, сущности её - Бога.

Если мы поймем его субъективную индукцию, то поймем и то, что сущность вещей постижима, но не сущность объективная, внешняя, ибо такой вовсе и не может быть, а сущность субъективная, внутренняя. Тогда мы снова поймём и значение философии, и возможность нового возрождения её, путём объединения данных объективного, научного, и субъективного, религиозного опыта человечества. Этим внутренним перерождением своим, которое дает нам возможность вступить в новую фазу возрождения философии, - в новый период весны человеческой мысли, мы будем обязаны Джордано Бруно.

И тогда признаем открыто, что Джордано Бруно был по глубине философской мысли своей настоящим Платоном нового времени. Но он был не только своего рода Платоном: по высоте нравственного подвига его можно назвать Сократом нового времени, ибо и он тоже смело выпил свою чашу яда.

Преклонимся же, как можно глубже, перед памятью этого глубочайшего мыслителя эпохи возрождения и пойдём по его следам навстречу новой эпохе возрождения самосознания человечества, навстречу новой философии и обновлённой жизни. Без участия философии невозможно обновление жизни, ибо философия есть, прежде всего, именно «теория жизни вселенной».

Список литературы
1. Сочинения Бруннгофера. 1882 г.;

2. Философский очерк проф. Н. Я. Грота. Джордано Бруно и пантеизм, Одесса, 1885;