Средневековые историки и их аудитория – с. 90-97

Средневековые историки и их аудитория – с. 90-97

Поскольку целью историка было установление истины, создание исторического сочинения представлялось занятием серьезным и ответственным. Свою работу по написанию истории авторы называли «многотрудным делом» – это определение, например, трижды выходит из-под пера ГИРАЛЬДА КАМБРЕЙСКОГО (1147-1223), когда он описывает разные этапы своей работы. Важнейшим условием создания правдивого труда был сбор максимально широкого круга достоверных источников. Качество отдельных источников информации не было равноценным: они заслуживали доверия в разной степени. Максимально подробно историки сообщали виденное собственными глазами. Однако даже при описании событий, современниками которых они были, авторы не могли ограничиваться личными наблюдениями и впечатлениями. Следующим по степени достоверности источником информации являлись свидетельства очевидцев, лишенные презумпции абсолютной правдивости в изложении событий. Часто упоминаемое определение «верный человек» (т. е. заслуживающий доверия свидетель) использовалось для подтверждения перед читателями надежности сообщения, записанного с чужих слов. Очевидным недостатком личных воспоминаний было то, что они имели короткую временную дистанцию и уходили в прошлое на срок, не превышавший жизни одного поколения от 30 до 50 лет. Помимо личных свидетельств очевидцев в расчет принималась и коллективная общественная память людская молва, слухи, предания. Эти сведения со сроком давности около 100 лет, как правило, четко отделяли от более надежных свидетельств. Столетний рубеж нередко определялся как граница «древних» и «новых» времен.

Древностью для средневековых историков являлся тот период, достоверную информацию о котором можно было почерпнуть только из письменных памятников. Неоднозначным было отношение к устным преданиям, легендам и эпическим сказаниям: историки признавали истинность некоторой части сохраненной ими информации, однако отдавали безусловное предпочтение более авторитетной письменной традиции. К устным преданиям обращались вынужденно, в том случае, если не было иного материала для воссоздания далекого прошлого.

В кругу письменных памятников различались документальные источники, собранные в местных архивах, и исторический сочинения предшественников. Работа с документами требовала особых навыков, в первую очередь умения отделять истинные памятники от поддельных. Истинность документальных свидетельств нередко определялась не результатами проверки на аутентичность, но специфическим восприятием самого феномена исторической правды. Правдивость была неотделима также от понятия справедливости, а потому документы, подложный характер которых не вызывал сомнения, использовались как достоверные исторические свидетельства. Это происходило в том случае, когда фальсификаты подкрепляли историческим авторитетом притязания определенного сообщества, представителем и защитником которого выступал историк. Нередко авторы хроник и анналов сами создавали подобные исторические подделки.

Архивы не были основным источником для средневековых историков. Письменную традицию – труды предшественников – они заменить не могли. Большие, в сотни томов, библиотеки на средневековом Западе были наперечет и подчас малодоступны. Свежие исторические сочинения обычно в них отсутствовали. Исследователь работал в полной изоляции, плохо представляя, кто еще из его современников занят историей. Положение стало понемногу меняться с расширением сети библиотек в эпоху позднего средневековья, однако реальная возможность знакомиться с многочисленными и, что немаловажно, современными сочинениями открылась перед историками лишь на рубеже XV-XVI вв. с развитием книгопечатания. Путешествия по различным хранилищам в поисках книг были необходимой составляющей работы серьезного автора, однако эффективность подобного метода сбора информации нередко была низкой. Критика собранных с большим трудом сведений в целом не носила систематического характера и являлась по преимуществу формальной: она была обращена не столько на факты прошлого, сколько на сами источники информации. Для средневековья характерно четкое выстраивание иерархии письменных сочинений с точки зрения их истинности и правдивости: они долились на авторитетные и сомнительные1. Статус авторитетного, заслуживающего доверия сочинения отдельные памятники получали на основании традиции их длительного использования, важнейшими критериями были также репутации их авторов и признание религиозной и моральной полезности.

Признание правдивости источника не означало, что автору исторического сочинения позволено его произвольное использование (подразумевавшее свободный пересказ): только дословное воспроизведение текста гарантировало от ошибок и искажений. Порой писатели стремились использовать лишь предельно краткие исторические свидетельства, подобные записям в анналах. Некоторые средневековые авторы опирались в своей работе на один единственный авторитетный текст, созданный историком предшествующего поколения. Иные – собирали свои сочинения из многих повествований о прошлом. Средневековые «истории» были компилятивными по своей структуре и содержанию, что вызвало критику со стороны гуманистической историографии и породило надолго сохранившиеся стереотипные представления о низкой интеллектуальной ценности средневековой историографии. Эта критика – явный анахронизм; она не принимает в расчет исторический контекст и правила, выработанные средневековыми историками.

На историографию в огромной степени влияла латинская образовательная и литературная традиция. Средневековая латинская школа, которую прошли все представители круга «образованных», основывалась на изучении и признании бесспорного авторитета некоторых текстов, прежде всего библейских. Полученные таким образом знания в значительной степени ограничивались набором стереотипных образов и литературных формул. Кроме того, следует помнить и об универсальном значении библейской экзегезы как метода интерпретации. Библия рассматривалась как неисчерпаемый источник параллелей, за которыми были закреплены определенные религиозные и моральные суждения. Любая попытка осмыслить реальные исторические события неизбежно выливалась в поиск библейских аналогий: их обнаружение фактически означало наделение фактов истинным смыслом. Использование языка Библии в исторических сочинениях имело двоякие последствия: литературно-риторические и концептуальные.

Рассказывая об исторических событиях или персонажах, историк использовал готовые риторические клише: литературные формулы, образы, понятия. Открытые и косвенные цитаты, библейские реминисценции приводили к типизации реальности, ее литературному уподоблению библейским моделям. Этот процесс сравнивания реальности со священным прототипом не ограничивался лишь уровнем риторики. Библейские события мыслились как прообраз всей последующей истории человечества. В героях настоящего находили не только формальное, но и смысловое подобие библейским прототипам. Подобная типизация стала универсальным методом исторического мышления средневековья. Всякий предатель рисовался непременно Иудой, братоубийца – Каином, подвижник веры уподоблялся Христу, библейским пророкам и праведникам.

Историография никогда не отражала историческую память народа и даже явным образом ее не формировала. Она могла сохранять случайные рудименты народной памяти (мифы, предания, песни), но историческое сознание и общая картина истории, отраженные в ней, оставались достоянием узкого круга лиц, главным образом из числа образованных клириков. О функциях и значении историографии в культуре и жизни общества можно судить как по популярности у читающей публики отдельных сочинений, так и на основании их содержания: тенденциозности, совокупности историко-идеологических построений. Заслуживают внимания и такие факторы, как вариативность форм и закономерности эволюции способов подачи исторического материала.

Исторические сочинения должны были служить отдыху и развлечению людей в часы досуга, удовлетворению их любопытства и стремления к познанию. Эти функции сближали исторические сочинения с литературой, в том числе и с беллетристикой. Предназначенные для чтения вслух, почти все средневековые исторические сочинения рифмованы или ритмизированы. Широкому распространению отдельных текстов способствовали увлекательность и простота изложения, роднившие исторические сочинения с другими литературными жанрами, использовавшими исторические сюжеты: рыцарским героическим эпосом, рыцарским и авантюрным романом. Популярные исторические сочинения разных типов не требовали серьезной интеллектуальной подготовки аудитории и вместе с тем удовлетворяли ее социальные потребности, важнейшей из которых было формирование социального самосознания. Последнее в значительной степени питалось исторической идентичностью: совокупностью мифов о происхождении и героическом прошлом.

Чтение сложных и фундаментальных исторических трудов оставалось уделом узкой группы образованного клира и интеллектуалов, обращавшихся к этим сочинениям с чисто познавательным интересом или в целях углубленного изучения истории конкретной церковной или политической институции. Подобные сочинения сохранились в незначительном числе рукописных копий, а их распространение было локальным – ограничивалось границами сообщества, видевшего в исторических трудах предшественников практическую ценность. Такова судьба большинства монастырских хроник и анналов, а также сочинений, преследовавших политические цели – прославление правящих династий и осмысление политической истории народов. Среди последних можно указать такие выдающиеся памятники историко-политической и политико-теологической мысли, как «Деяния английских королей» (ок. 1125) УИЛЬЯМА МАЛЬМСБЕ-РИЙСКОГО (1090/1096-1142), сохранившиеся в 35 списках, и «Хроника» Оттона Фрейзингенского, дошедшая в 38 списках. Оба сочинения не получили распространения за пределами государств, в которых были созданы – Англии и Южной Германии соответственно.

Локальное распространение большинства исторических сочинений отражает важные особенности исторического сознания средневекового общества. Интерес к истории был прагматичен и функционален: важнейшим ее назначением можно считать политическую самоидентификацию конкретного сообщества. Политической и социальной замкнутости жизни соответствовал исторический партикуляризм. Внимания сообщества заслуживала преимущественно та история, которая воспринималась «своей».

Изменение политической и институциональной структуры средневекового общества отразилось в эволюции форм историографических сочинений. В эпоху раннего средневековья, вплоть до XI-XII вв., историография, декларируя задачи создания истории народа как этнической общности, оставалась исключительно историей королевской и императорской власти. В последующие столетия интереса историков все чаще удостаиваются отдельные епископства, монастыри, города, территории, династии. Одним из наиболее ярких событий в развитии европейской историографии становится переход к написанию трудов на народных языках. Прошлое представало как источник легитимации власти, однако все более очевидной становилась и его функция социальной интеграции – выработки коллективной идентичности, сплоченности отдельных социальных и территориальных сообществ. Изучая своё прошлое и создавая «миф

об исторических корнях», средневековая знать творила сказание о своей древней доблести, свободах и религиозных заслугах, ставшее основой рыцарской этики. История позволяла знати вырабатывать нормы групповой солидарности, ставшей противовесом власти королей и территориальных правителей. Городские коммуны, прежде всего в Италии, апеллируя к прошлому, настаивали на исконности своего административного и политического суверенитета.

Появление первых старофранцузских переводов латинских исторических сочинений, а также оригинальных текстов, о Карле Великом, римлянах и троянцах было инспирировано фландрской знатью, столкнувшейся с угрозой лишиться части своих социальных позиций в результате активной централизаторской политики французского короля Филиппа Августа. Эти сочинения выражали скрытый протест против усиления монархической власти за счет социального престижа и политической автономии знати. Создавая образ исторического величия и могущества этой социальной группы, они становятся аргументом, подтверждающим исключительную роль и заслуги аристократии.

Возникновение старофранцузской исторической прозы отражает не только практические задачи аристократической оппозиции. Оно свидетельствует о настоящем перевороте в историческом сознании светского сообщества, во всяком случае в его привилегированной части. Этот переворот связан с изменением общей структуры исторической памяти, приобретавшей все более рациональный и систематический характер. Это выразилось в переходе от ученой латыни к народному языку, от стихотворной формы к прозаической, от устного предания к его письменной фиксации. Однако ведущая роль в процессе принадлежала королевской власти.

Первым и наиболее ярким примером сознательного и целенаправленного использования историографии как инструмента упрочения монархического господства стала инициатива французских Капетингов. На исходе XIII в. создается первая редакция «Больших французских хроник» (1274) – грандиозного свода памятников предшествующей историографической традиции, основание которой уходит в эпоху Карла Великого. Главной тенденцией этой искусной компиляции, составленное на старо-французском языке, становится обоснование величия королевской династии и возглавляемого ею народа и государства. Вехи истории Франции определяются в хрониках сменой династий Меровингов, Каролингов, Капетингов, связанных прямой преемственностью. В то же время в хрониках есть место не только для королей, но и для знати, которая представлена как деятельный участник национальной истории. Однако ее роль в государственном управлении ограничена.

К концу средневековья историография утрачивает присущее ей изначально многообразие функций: теологических, религиозно-назидательных, правовых. Она все более приобретает значение источника социальной и политической идентичности, с одной стороны, и национальной интеграции – с другой. Одновременно в среде образованных людей зреет новое отношение к истории, интерес к прошлому приобретает самостоятельную ценность, не зависящую от прагматической полезности для целей христианской теологии и политической легитимации.