С. С. Ольденбург Царствование Императора Николая II

Проходя в ночь с 8 на 9 октября Северное море, эскадра пересекла флотилию английских рыбаков. Командирам некоторых судов показалось, что их атакуют. До сих пор не установлено с полной достоверностью, находились ли там японские миноносцы или подводные лодки; скорее, что это была ошибка. Как бы то ни было, эскадра открыла огонь по рыбачьей флотилии и быстрым ходом направилась дальше; она уже миновала Ла-Манш, когда английские рыбаки вернулись в свой порт — Гулль — и вся английская печать подняла негодующий крик против «нападения на мирных граждан».

Раздражение в Англии было настолько сильно, что возникла возможность русско-английской войны. Правительство Бальфура ее не желало; но общественное мнение требовало принятия мер. Английские крейсера пустились вдогонку за 2-й эскадрой, остановившейся в испанском порте Виго.

В такой критический момент Император Вильгельм II сказал русскому послу Остен-Сакену, что в этом конфликте Россия и Германия должны стоять вместе. Министр иностранных дел Ламздорф усмотрел в этом только «попытку ослабить наши дружеские отношения с Францией»; но Государь ему ответил: «Я сейчас за соглашение с Германией и с Францией. Надо избавить Европу от наглости Англии», — и Он 16 октября телеграфировал Императору Вильгельму: «Германия, Россия и Франция должны объединиться. Не набросаешь ли ты проект такого договора? Как только мы его примем, Франция должна присоединиться к своей союзнице. Эта комбинация часто приходила мне в голову».

Если бы английское правительство, следуя за раздраженным общественным мнением, предъявило к России неприемлемые требования, — Государь считал таковыми задержание плавания 2-й эскадры или репрессии в отношении ее командования — если бы Англия после этого попыталась бы силою остановить эскадру Рожественского — это было бы нападением на Россию со стороны европейской державы, и Франция, по союзному договору, должна была бы объявить в свою очередь войну Англии. В таком случае, конечно, она не могла бы возражать против того, что и Германия оказалась бы на стороне франко-русской коалиции. В эти же дни, помимо Германии, между Россией и Австрией было подписано соглашение о нейтралитете, дополняющее договор 1897 г., на случай нападения «третьей стороны» (Англии на Россию или Италии на Австрию).

Но Англия — уже 17 октября — поспешила согласиться на русское предложение о передаче конфликта на разрешение международной комиссии на основании Гаагской конвенции. Она благоразумно воздержалась от каких либо попыток задержать 2-ую эскадру. Срочность германо-русского соглашения отпала. Когда Вильгельм II поставил условие, чтобы его подготовка велась в тайне от Франции, пока договор не будет подписан, — Государь на это не согласился, и после обмена письмами, длившегося два месяца, проект был оставлен. «Первая неудача, которую я лично испытываю!» — с раздражением писал Бюлову германский Император.

2-я эскадра продолжала свой путь — главные силы обогнули Африку, часть судов прошла через Суэцкий канал. 16 декабря адм. Рожественский достиг порта С.-Мари на Мадагаскаре. Там его застали вести, поставившие под вопрос дальнейшее плавание его эскадры: вести о падении Порт-Артура.
Внутри России все внимание общества сосредоточилось на вопросах внутренней политики; о войне вспоминали только, чтобы возмущаться ее ведением.

Кн. Святополк-Мирский предложил земским деятелям представить ему программу съезда, и испросил у Государя на него разрешение. Государь, однако, знал, что съезд созывают заведомо оппозиционные элементы; что его состав при «импровизированном» созыве будет благоприятен более организованным левым: и, вопреки желанию Святополк-Мирского, потребовал, чтобы съезд был отложен на три-четыре месяца, до начала следующего года. За это время должны были состояться губернские земские собрания, которые и могли выбрать подлинных уполномоченных всего земства, а не ставленников более или менее подобранных «инициативных групп».

К тому времени земские деятели уже начали съезжаться в столицу,. и министр внутренних дел дал им знать, что съезд собственно не разрешен, но что он будет «смотреть сквозь пальцы», если они «негласно» соберутся на совещание. 2 ноября в Москве состоялось собрание земской конституционной группы. Она признала, что «неразрешение только развязывает нам руки», и что следует все-таки считать совещание полноправным съездом.

Совещания начались в Петербурге 6 ноября; из предосторожности собирались каждый раз в новом месте. Отдельные делегаты — (гр. Стенбок-Фермор, председатель петербургской управы Марков) высказывали недоумия: как же так? нас вызывали будто с Высочайшего соизволения, а его то и нет! Но сплоченное большинство игнорировало эти протесты, и сразу приступило к разработке политической декларации. Состав совещания оправдал надежды конституционной группы: резолюции, касавшиеся отмены чрезвычайных положений, прекращения административных репрессий, амнистии, равенства прав без различия сословий. национальности и вероисповедания, расширения прав земств — приняты были единогласно. Но и в краеугольном вопросе об ограничении царской власти, вопреки возражениям председателя съезда, Д. Н. Шипова, большинством 60 против 38 победили конституционалисты; меньшинству было дано право сделать оговорку насчет этого пункта.

9 ноября заседания закончились, декларация была подписана. Когда земцы принесли ее кн. Святополк-Мирскому, он был сильно смущен: в результате допущенного им совещания, в страну была брошена, от имени земств, конституционная политическая программа! ..„Мирский, допустив обсуждение, сделал gaffe» — отметил в своем дневнике В. К. Константин Константинович. Государь остался крайне недоволен действиями министра; он, однако, не принял пока его отставки, поручив самому Святополк-Мирскому «выправлять» линию правительственной политики.

Вокруг резолюций земского совещания началась планомерная организованная кампания. Стали устраиваться по всей России многолюдные банкеты, с политическими речами, неизменно завершавшиеся резолюциями с требованием конституции. Земские собрания присоединялись к решениям совещания. Тон повышался: черниговский предводитель дворянства прямо отправил Государю по телеграфу «конституционную» резолюцию земского собрания. «Нахожу этот поступок дерзким и бестактным» — написал на телеграмме Государь. «Заниматься вопросами государственного управления — не дело земских собраний, круг занятий которых ясно очерчен законом».

Уже с начала ноября, после шести недель «весны», Государь убедился, что политика, имевшая целью объединить общество с властью для борьбы против внешнего врага, обращалась против войны. Если статья кн. Е. Н. Трубецкого была продиктована патриотической тревогой за успех исторической борьбы, то вслед за нею, и в том же «Праве», началась все более откровенная проповедь прекращения войны и перемены всего строя. Возникшие в ноябре новые газеты, «марксистская» «Наша жизнь» и «народнический» «Сын Отечества»^* внесли новый тон в русскую легальную печать.

„Дома ли я?» — писал в «Новом Времени» (24 и 25 октября) вернувшийся с фронта кн. Андрей Ширинский-Шихматов. «Часть нашего общества заболела тяжелым недугом сомнения... Тот ли это народ, который всего несколько месяцев назад поднялся, как один человек?.. Там не сомневаются», добавлял он, вспоминая про армию.

Весь ноябрь продолжались безуспешные попытки ввести движение в берега. Мобилизация в Царстве Польском вызвала уличные демонстрации и столкновения. 28 ноября произошла уличная манифестация и в Петербурге: толпа в несколько тысяч человек, с красными флагами, часа на три прервала движение по Невскому.

В начале декабря у Государя состоялось совещание высших сановников и Великих Князей по вопросу о реформах^*. Был составлен проект указа «о предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», получивший известность под неточным обозначением манифеста 12 декабря. В него предполагалось внести пункт о призвании местных людей к разработке законов, но Государь, опасаясь, что это будет принято за обещание конституции, вычеркнул его из окончательной редакции. Одновременно с указом о реформах (м. п. в нем говорилось о свободе совести и о пересмотре законов о печати), было опубликовано правительственное сообщение, предупреждавшее, что «земские и городские управы и всякого рода учреждения и общества обязаны не выходить из пределов предоставленного их ведению». На это сообщение было обращено больше внимания, чем на указ: московское губернское земское собрание демонстративно прервало свое заседание, мотивируя это «волнением», которое вызвало у его членов правительственное сообщение.

13 ноября начался новый штурм, продолжавшийся девять дней и стоивший японцам 22.000 человек. Доходило до рукопашных боев: русские сбрасывали вниз японцев, добравшихся до верха укрепления северо-восточного фронта. Но 22 ноября осаждающие добились существенного успеха: они завладели, на северо-западе, горой Высокой («высота в 203 метра»), с которой открывался вид на внутренний рейд Порт-Артура. В ближайшие же два-три дня, от огня японской артиллерии затонули последние суда 1-й тихоокеанской эскадры; уже давно почти весь их экипаж сражался на сухопутном фронте. Иные были затоплены на мелком месте самими экипажами. Так погибли: «Ретвизан», «Победа», «Полтава», «Пересвет», «Баян», «Паллада», только «Севастополь» вышел на внешний рейд и там в течение нескольких ночей отбивал атаки японских миноносцев; наконец и он был подорван миной и затоплен (при взятии Порт-Артура) на глубоком месте.

2 декабря, при взрыве японского фугаса, был убит лучший из руководителей обороны Порт-Артура, ген. Р. И. Кондратенко. Японцы, попеременно действуя подкопами и штурмом, пробивались сквозь самую сильную северо-восточную часть укреплений. 18 декабря они завладели первыми фортами в этом районе. Падение крепости представлялось неминуемым.

Тем не менее, и для японцев, и для гарнизона было неожиданностью, когда 19 декабря командующий войсками ген. А. М. Стессель прислал к ген. Ноги парламентеров о сдаче. Геройская оборона обрывалась на акте слабодушия: и но численности войск, и по количеству запасов возможно было еще продержаться два-три недели, может быть месяц, защищая шаг за шагом позиции. В Порт-Apтуре сдалось 45.000 человек, в том числе около 28.000 способных носить оружие, и 13.000 больных и раненых в госпиталях. Японской армии осада стоила 92.000 человек убитыми, ранеными и больными.

В России сначала ждали падения Порт-Артура еще с лета, с недели на неделю; потом, наоборот, привыкли, что крепость каким-то чудом держится. Капитуляция, среди затишья, прокатилась громовым ударом. Порт-Артур казался символом всей дальневосточной политики. «Жалкие остатки победоносных легионов сложили оружие у ног победителя», с нескрываемым злорадством писали «Наши Дни», мало отличаясь по тону от «Освобождения». При этом, подробности сдачи еще не были известны, и господствовало представление, что ген. А. М. Стессель, писавший в телеграмме Государю «Суди нас» и добавлявший, что «люди стали тенями», исполнил свой долг до конца.

«Что же русский народ?» — спрашивал в проникновенной статье А. С. Суворин. «Вырос он или нет для сознания отечества, его чести, его славы и счастья? Вырос ли он для того, чтобы понять наши задачи на Д. Востоке, этот Великий Сибирский путь, эту нужду в открытом океане? Или мы великий народ — или нет? Неужели у нас все истощилось, и Порт-Артур — это гора, которая обрушилась на нас и раздавила нас? Я только спрашиваю, спрашиваю, как ничтожная былинка в великом Российском царстве»...

Государь был в Юго-западном крае, провожая на фронт войска, когда пришла весть о падении Порт-Артура. Вернувшись в столицу, Он издал — на 1 января 1905 г. — приказ по армии и флоту.

«Порт-Артур перешел в руки врага» — начинался этот приказ, прежде всего воздававший хвалу доблести защитников крепости. «Мир праху и вечная память вам, незабвенные русские люди, погибшие при защите Порт-Артура! Вдали от родины вы легли костьми за Государево дело... Мир праху вашему и вечная о вас память в наших сердцах.

«Слава живым! Да исцелит Господь ваши раны и немощи, и да дарует вам силу и долготерпение перенести новое постигшее нас испытание.

«Доблестные войска Мои и моряки! Да не смущает вас постигшее горе. Враг наш смел и силен, беспримерна трудна борьба с ним вдали, за десяток тысяч верст от источников нашей силы. Но Россия могуча. В тысячелетней ее жизни были годины еще более тяжелых испытаний, еще более грозной опасности, и каждый раз она выходила из борьбы с новою силой, новою мощью...

«Со всею Россией верю, что настанет час нашей победы, и что Господь Бог благословит дорогие Мне войска и флот дружным натиском сломит врага и поддержат честь и славу нашей Родины».

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Усиление России к началу второго года войны. — Русская смута и японские деньги. — События 9 января. — Растерянность на верхах. — Слово Государя к рабочим (19 января).

Убийство В. К. Сергея Александровича. — Манифест 18 февраля и рескрипт Булыгину. — Бой под Сандепу; отъезд ген. Гриппенберга из армии. — Мукденское сражение.

Проекты церковной реформы. — Указ. 17 апреля о веротерпимости. — Поход 2-й тихоокеанской эскадры. — Цусимский бой. — Рост революционного движения. — Вопрос о продолжении войны. — Военное совещание 24 мая. — Посредничество Рузвельта. — Условное согласие Государя на переговоры. — Шансы русской победы в 1905 г.

Майский земский съезд. — Прием Государем делегации (6 июня 1905 г.) в Петергофе. — Революционные вспышки: Лодзь; Одесса; «Потемкин Таврический». — Инциденты «обратного характера»: Баку, Н. Новгород, Балашов. — Японский десант на Сахалине. — Витте во главе русской делегации в Портсмуте. — Меры для продолжения войны. — Свидание в Бьерке; соглашение 11 ноля; его смысл и значение.

«Полевение» на земском съезде. — Петергофские совещания о Гос. Думе и Закон 6 августа.

Портсмутская конференция: требования японцев; пессимизм Витте; твердость Государя. — Обращение американского посла к Государю. — Принятие японцами русских последних предложений. — Разочарование в Японии. — Роль Государя в завершении войны.

Первый год войны приближался к концу. Он принес России не мало разочарований, — отчасти потому, что только немногие сознавали реальные трудности борьбы. Наиболее тяжелые удары постигли флот, тогда когда армия оставалась нетронутой. К началу 1905 г., в Маньчжурии было сосредоточено около 300.000 человек. Сибирская дорога пропускала уже по 14 пар поездов в день (вместо 4-х в начале войны).

Россия, при этом, почти не ощущала экономических и финансовых затруднений в связи с войной. Урожай 1904 г. был обильный; промышленность снова увеличила свое производство. Налоги поступали как в мирное время; а золотой запас Гос. Банка возрос за год на 150 милл. руб.^* и превышал количество банкнот в обращении.

Военные расходы (составившие за первый год войны около 600 милл. руб.) были покрыты отчасти свободной наличностью казначейства (бюджетными остатками прошлых лет), — отчасти займами. Подписка на оба внешних займа в несколько раз превысила сумму выпуска^**. Кредит России стоял высоко: она занимала по 5—6 проц. тогда как Японии, несмотря на все ее успехи, приходилось фактически платить 7—8 процентов.

Время работало в пользу России; на втором году должен был сказаться ее более мощный организм — более мощный и в военном, и в финансовом отношении. Япония, раньше пустившая в ход все свои силы, еще была впереди; но Россия начинала нагонять ее. Предстоял еще один трудный момент: армии, осаждавшая Порт-Артур, должна была в феврале появиться на фронте, и дать Японии опять временный перевес. Но к весне или лету 1905 г., при нормальном развитии напряжения сил обеих сторон, русская чаша имела больше шансы «перетянуть».

Это сознавали и те, кто совсем того не желал: «Если русские войска одержат победу над японцами, что в конце концов совсем уж не так невозможно, как кажется на первый взгляд», — писал некий Н. О-в в «Освобождении»^*, — «то свобода будет преспокойно задушена под крики ура и колокольный звон торжествующей Империи».

Только дивepсия в тылу русской армии, только внутренние волнения в России могли предотвратить такой исход войны.

Но к концу 1904 г., несмотря на сильное политическое возбуждение в интеллигенции и в земских кругах, ничто, казалось, не предвещало серьезных революционных потрясений. — Что у нас есть? — спрашивало «Освобождение»^**, с некоторым преувеличением подсчитывая силы «освободительного движения»: «Вся интеллигенция и часть народа; все земство, вся печать, часть городских дум, все корпорации (юристы, врачи, и т. д.)... Нам обещали поддержку социалистические партии... За нас вся Финляндия... За нас угнетенная Польша и изнывающее в черте оседлости еврейское население».

Активное недовольство существующим строем сказывалось всего сильнее в нерусской части населения, — к общим причинам прибавлялось недовольство «обрусительной» политикой — и особенно в еврейских кругах, болезненно ощущавших лежавшие на них правоограничения^***. Но первый удар был нанесен не с той стороны...

Следует различать два понятия: неверно было бы утверждать, что революцию делали за иностранные деньги. Люди, отдававшие все свои силы делу революции, готовые отдать за нее и жизнь, делали это не ради получения денег от кого бы то ни было. Но в известной мере революция делалась на иностранные деньги: внутренние враги русской власти (вернее — часть их) не отказывались от помощи ее внешних врагов. Об одном факте такого рода, относящемся к зиме 1904—05 г., открыто пишет в своих воспоминаниях руководитель боевой организации с.-р.; Б. В. Савинков^*. «Член финской партии активного сопротивления, Конни Циллиакус, сообщил центральному комитету, что через него поступило на русскую революцию пожертвование от американских миллионеров в размере миллиона франков, причем американцы ставят условием, чтобы эти деньги пошли на вооружение народа, и распределены были между всеми революционными партиями. Ц. К. принял эту сумму, вычтя 100.000 фр. на боевую организацию». (В «Новом Времени» — писал далее Савинков — весною 1906 г. утверждали, что это пожертвование сделано не американцами, а японским правительством, но нет оснований сомневаться в словах Конни Циллиакуса)^**...

Это пожертвование, конечно, не было единственным; правда, указания на значительно более крупные суммы не были документально доказаны; но надо иметь в виду, что ни дающее, ни берущее не были заинтересованы в огласке. Английский журналист Диллон, — определенный враг царской власти, — написал в своей книге «Закат России»: «Японцы раздавали деньги русским революционерам известных оттенков, и на это были затрачены значительные суммы. Я должен сказать, что это бесспорный факт». О том же свидетельствует в своих мемуарах б. русский посланник в Токио, барон Р. Р. Розен.
В такой обстановке внезапно разразилось в С.-Петербурге рабочее движение невиданной силы.

В столичной рабочей среде уже лет десять активно действовали социал-демократические кружки, и число их сторонников было довольно значительно, хотя, конечно, они оставались меньшинством. «Зубатовские» организации сначала вовсе не привились в Петербурге. Только осенью 1903 г. основалось О-во фабрично-заводских рабочих, во главе которого стал о. Георгий Гапон, священник церкви при Пересыльной тюрьме.

Гапон был, несомненно, недюжинным демагогом, а также человеком, весьма неразборчивым в средствах; его истинные убеждения так и остались неясными; по-видимому, он просто плыл по течению, поддаваясь влиянию своего социалистического окружения. Разница с Зубатовым была огромная: тот внушал рабочим, что власть им не враг, а необходимый союзник, тогда как Гапон только пользовался сношениями с властями как ширмой, а вел пропаганду совсем иного рода.

«Гапон стал мало по малу сближаться с наиболее сознательными рабочими... Это были люди, прошедшие партийную школу, но по тем или иным причинам не примкнувшие к партиям. Осторожно, но чрезвычайно настойчиво, Гапон подобрал себе кружок такого рода приближенных... План его состоял в том, чтобы так или иначе расшевелить рабочую массу, не поддающуюся воздействию конспиративных деятелей^*,**,***.

Сначала Гапон действовал «сдержанно и осторожно». Но к концу ноября 1904 г. деятельность общества «приняла характер систематической пропаганды»^**. Гапон стал искать сближения с левой интеллигенцией и обещал подготовить рабочее выступление; только — говорил он — «я должен ждать какого нибудь внешнего события; пусть падет Артур»^***.

Петербургский Градоначальник Фуллон настолько мало подозревал истинные намерения Гапона, что еще в начале декабря 1904 г. выступил на открытии нового отдела его общества, высказывая пожелание, чтобы рабочие «всегда одерживали верх над капиталистами».

21 декабря была получена весть о падении Порт-Артура. Тотчас по окончании рождественских праздников — 28 декабря — состоялось заседание 280 представителей «гапоновского» общества: решено было начать выступление.

Действия развивались планомерно, расширяющимися кругами. 29 декабря дирекции Путиловского завода (работавшего на оборону) было предъявлено требование об увольнении одного мастера, якобы без основания рассчитавшего четырех рабочих. 3 января весь Путиловский завод забастовал; требования уже повысились, но носили еще экономический характер, хотя и были трудно исполнимы: 8-часовой рабочий день, минимум заработной платы.

Общество фабрично-заводских рабочих сразу взяло на себя руководство забастовкой; его представители, с Гапоном во главе, являлись для переговоров с администрацией; они же организовали стачечный комитет и фонд помощи бастующим. Общество в этот момент, очевидно, располагало немалыми средствами.

5 января уже бастовало несколько десятков тысяч рабочих. Министр финансов В. Н. Коковцов представил об этом доклад Государю, указывая на экономическую неосуществимость требований и на вредную роль гапоновского общества.

В тот же вечер 5 января на совещании при участии социал-демократов была составлена политическая программа движения.

Вызвав под неопределенными, но сильно действующими лозунгами «борьба за правду», «за рабочее дело» и т. д., почти всеобщую забастовку петербургских рабочих — (быстрый успех движения показывал, что почва была хорошо подготовлена) — Гапон и его окружение внезапно и резко повернули движение на политические рельсы.

6-го января 22-мя представителями гапоновского общества была выработана петиция к Царю. В этот же день, во время водосвятия на Неве перед Зимним Дворцом, произошел странный несчастный случай: одно из орудий батареи, производившей салют, выстрелило картечью. Ни Государь, никто из собравшихся на торжество высших представителей власти задет не был; осколками ранило одного городового и выбило несколько стекол во дворце. Но тотчас же пошли слухи о покушении; следствие потом выяснило, что это, видимо, была чья то простая небрежность... Этот выстрел также содействовал созданию тревожного напряженного настроения.
7-го января в последний раз вышли газеты; с этого дня забастовка распространилась и на типографии. Тогда в взволнованную рабочую массу была неожиданно брошена идея похода к Зимнему Дворцу.

Эта идея принадлежала Гапону и его окружению, а петицию помогали составлять социал-демократы. Уже из этого видно, что не могло быть речи о «порыве народа к своему Царю». Содержание петиции достаточно ясно об этом свидетельствовало. Примитивная демагогия Гапона служила в ней предисловием к весьма определенным социал-демократическим лозунгам. Она начиналась понятными всякому рабочему словами о том, как тяжело живется трудящимся; тон постепенно повышался: «Нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества... Мы немногого просим; мы желаем только того, без чего наша жизнь — не жизнь, а каторга... Разве можно жить при таких законах? Не лучше ли умереть нам всем, трудящимся? Пусть живут и наслаждаются капиталисты и чиновники...»

После этого выдвигались требования: