{151} Демон
(Первое представление)292
Безлунная ночь. Сумрачный предрассветный час. Сквозь легкую дымку тумана светятся снежные вершины горного хребта. Светятся тускло, уныло, как светится снег сам от себя в безлунные ночи.
На темной скале мерещится огромная фигура. Одна рука протянута по скале. Другая жестом, полным муки, закинута за голову.
Словно прикованный Прометей293.
Фигура неподвижна.
С неба, с земли доносятся, перекликаются голоса, то испуганные, то радостные.
И в позе, полной отчаяния, тоски и муки, внимает им черный призрак, прикованный к скале.
Но вот по нему мелькнул луч света.
Синеватого, холодного, жуткого. Таким зловещим кажется лунный свет ночью на кладбище.
Словно, луч лунного света, украденный с кладбища.
Измученное, исхудалое лицо. С прекрасными чертами. С гордым профилем. Глубоко ввалившиеся и горящие глаза. Как змеи, вьются брови. Черные, как смоль, волосы беспорядочными кудрями падают на плечи.
От рук, голых, мускулистых, железных, веет мощью и силой.
Его истрепали ураганы, там, на вершинах диких скал.
Черный флер его одежды лохмотьями висит на нем. И из-под этих обрывков одежды падшего ангела — тускло светится при лунном блеске золотой панцирь прежнего архангела.
От всей фигуры веет могуществом, и на лице написано мученье.
Раздается могучий голос.
И провозглашает проклятие миру.
— Проклятый мир!
Вы помните скучающего Демона, каким видели его десятки раз, лежащего на скале, усталого, унылого и разочарованного. Вы входили в его положение:
— Бедный Онегин294!
Так молод и так уже разочарован!
И вдруг вы слышите не скуку, а трагическую тоску. Не разочарование, а отчаяние.
Шаляпин искал этих звуков тоски и отчаяния, от которых веяло бы ужасом, еще в «Манфреде»295. И нашел их теперь, в «Демоне».
{152} И от каждой позы, и от каждого жеста веет мощью, презрением и страшной мукой.
Звуки, пластика, взгляд — все слилось в одну симфонию отчаяния, ненависти и страданий.
Эта протянутая могучая рука с искривленными пальцами. Словно Демон хочет поднять весь мир и посмотреть на него еще раз с мучительным вопросом:
— Чем он хорош?
И видит его, и бескровные губы сложились в гримасу презрения и злобы.
Вы в первый раз слышали и видели в «Демоне» пролог.
Оказалось, — через 20 лет, — что это сцена, полная силы, красоты, выразительности.
И что в звуках пролога рисуется действительно титанический образ.
В споре с ангелом, в могучих и страстных захватывающих звуках, вы в первый раз услыхали сатанинскую, настоящую сатанинскую, гордость. Купленную ценою страданий. Это слышится в голосе.
Мираж растаял. Залитая розоватыми лучами заходящего солнца картина Грузии.
Вдали широкое каменистое ложе, по которому, словно небрежно брошенная лента, бесчисленными изгибами вьется Арагва.
Угловая башня. Полустертые ступени лестницы, вырубленной в скале.
И когда Тамара смеется своими звонкими, резвыми трелями, словно сливаясь со скалой, освещенный своим мертвенным светом, огромными горящими глазами на бледном, измученном лице смотрит на нее Демон.
И в этом безмолвном взгляде была такая музыка, читалась такая поэма, что театр замер. Лермонтовский, настоящий лермонтовский Демон впервые вставал на сцене во всей красоте и во всем ужасе своих мучений.
Но приближался страшный момент.
Артист пел больной. Он кашлял.
Приближалось:
— И будешь ты царицей мира.
Всякий знает, что в «Демоне» «главное»: «И будешь ты царицей мира».
— Это надо взять с!
Если б Шаляпин сорвался с басовой партии, всякий сказал бы:
— Нездоров. Случайность.
Потому что всякий из газет знает, что у Шаляпина бас.
{153} Но если бы что-нибудь случилось в «Демоне» —
Об этом страшно подумать.
Публика не любит смельчаков. Обыватель сам робок. Смелость ему кажется дерзостью и оскорблением. И когда смельчак режется, — для публики нет большего удовольствия.
Публика из газет знает, что у Шаляпина не баритон.
Ее не проведешь!
И это был поистине страшный момент.
Момент экзамена.
Публика сидела и думала:
— Это, брат, все отлично! Мимика, пластика. Ты вот мне «мира» как подашь?
Артист был болен.
И, вероятно, не у одного из тех, кто любит этого великого артиста, захолонуло сердце, когда он запел:
Возьму я, вольный сын эфира,
Тебя в надзвездные края.
И вдруг пронеслось и раскатилось по театру чарующе, и властно, и увлекательно. Могуче, красиво, свободно:
И будешь ты царицей мира.
Можно было перевести дух.
Вопрос о «Демоне» был решен.
Публика, как голодная стая, которой бросили кусок, которого она ждала, была удовлетворена.
Те, кто понимает в музыке, говорили в антрактах уже спокойно:
— Он споет Демона!
И это говорили даже те, кто ничего не понимает. А это в театре очень важно.
Антракт был полон разговоров о Демоне, которого увидели в первый раз.
— Это врубелевский Демон296!
— Врубелевский!
— Врубелевский!
И при этих словах, право, сжималось сердце.
Позвольте вас спросить, что ж говорили вы, когда этот безумный и безумно талантливый художник создавал свои творения?
За что же вы костили его «декадентом» и отрицали за ним даже право называться «художником»?297
Я не знаю, отравляли эти отзывы тяжкие минуты борьбы с недугом несчастного художника, резали ему крылья в минуты вдохновения или он держался единственного мудрого для художника правила:
{154} — Никогда не читать того, что пишут про искусство в газетах. Никогда не слушать того, что об искусстве говорит публика.
Но за что же критики, бездарные, невежественные ничтожества, ругали художника?
За что те, для кого пишутся все эти картины, оперы, поэмы, — публика, как стадо баранов за глупым козлом, шла за этими «критиканками»?
За что?
За то, что он смел писать так, как он думает? А не так, как «принято», как «полагается», как каждый лавочник привык, чтоб ему писали?
Вы говорите о тяжести цензуры. Вы самые безжалостные цензоры в области творчества, с вашим:
— Пиши, как принято!
И если Шаляпин дал «врубелевского Демона», — это был вечер реабилитации большого художника.
Итак, Врубель заменил на сцене Зичи298. Красивого, академичного Зичи.
До сих пор Демона играли по Зичи. И у прозаичных баритонов, «лепивших из себя Демона Зичи», выходил больше послушник с умащенными и к празднику расчесанными волосами.
Шаляпин имел смелость показать врубелевского Демона.
И создание несчастного и талантливого художника сразу обаянием охватило толпу.
Ущелье, заваленное снеговым обвалом. Дикое и мрачное.
Решительно Коровин недаром проехался по Дарьяльскому ущелью299.
От его Кавказа веет действительно Кавказом, мрачным, суровым. И среди этих скал действительно мерещится призрак лермонтовского Демона.
Нам кажется только, что Демона, когда он показывается в скале, не надо так ярко освещать.
Пусть он будет больше призраком. Меньше выделяется от серой скалы.
Не то его видно, не то это галлюцинация.
Это будет больше в тоне всей картины, таинственной, суровой, жуткой.
В этой картине, — с князем Синодалом300, — Демону петь мало.
Но и здесь прозвучало нечто оригинальное, глубокое и интересное.
— Ночная тьма бедой чревата, и враг твой тут как тут. Сколько Демонов мы с вами переслушали, и никому из них не приходило в голову, принять этого «врага» на свой счет.
Демон появлялся, как «человек», докладывающий, что сейчас выйдут татары на четвереньках.
{155} «Враг» — это были татары.
И вдруг с глубокой, страстной ненавистью прозвучало:
— Враг!
Да ведь это Демон про себя говорит. Он торжествует над Синодалом:
— Я, твой враг, здесь!
Какая рутинная область искусства — сцена! Первому, кто пел эту оперу, не пришло в голову. Да так двадцать лет никому в голову и не приходило!
Всякий пел, как другие.
Свойство Шаляпина — создавать художественные произведения из того, что у других проходит бесследно и незаметно.
И из безмолвного появления Демона над умирающим Синодалом Шаляпин создал картину. И какую картину!
Прямой, неотразимый, как судьба, бесстрашный, — словно огромный меч воткнут в землю, — стоит Демон над Синодалом.
Какой контраст между мучащимся смертным и спокойным, холодным, торжествующим бессмертным духом.
Каким властным, спокойным, величественным движением, настоящим движением ангела смерти, он поднимает руку, чтоб этим прекратить и жизнь, и борьбу за нее.
От этого медленно всколыхнувшегося над Синодалом черного одеяния Демона веет действительно веянием смерти.
Наконец-то мы увидали на сцене настоящий замок Гудала. Не те балетные декорации с цветами, величиной в юбку балерины, какими любовались много-много лет.
А настоящий кавказский замок владетельного князя.
Сторожевую башню, из-за которой светил бледный серп молодой луны. Суровые стены замка, из окон которого с любопытством глядели женщины. Огни, которыми трепетно освещен сумрак двора, где под открытым небом происходит пир.
Мрачностью и чем-то жутким веяло от темного двора. Что-то зловещее, казалось, носится уже в воздухе. И было в тоне всей картины, когда над коленопреклоненной толпой, в ужасе шепчущей молитвы, медленно-медленно выросла гигантская черная фигура.
«Не плачь, дитя, не плачь напрасно» — единственное, что слегка транспонировано Шаляпиным в Демоне301.
Но красота арии от этого ничего не потеряла.
Красиво, скорбно звучала песнь Демона.
И, — мне кажется, — лучшее место этой арии — «он слышит райские напевы» — прозвучало увлекательно, картинно, как никогда ни у одного из певцов.
{156} Какая чудная мимика и пластика в «Не плачь, дитя», «На воздушном океане» и «Лишь только ночь своим покровом».
Уста, почти готовые улыбнуться. Вдохновенные глаза, Увлекательный жест художника, развертывающего чудную картину. Взглядом и лицом, движениями, звуками Демон рисовал картину за картиной.
Я спросил в антракте у одного из художников, — настоящих художников, — пения, считающегося лучшим Демоном:
— Откровенно, что вам нравится больше всего в исполнении Шаляпина?
Он ответил с восторгом:
— «На воздушном океане». Это превосходно.
А «На воздушном океане» — это образ Демона.
Он носится в оркестре, как воспоминание. И когда, в келье, Тамара тоскует, и перед ней рисуется в неясных мечтах образ Демона, оркестр поет ей:
— «На воздушном океане»…
В образе этой мелодии ей представляется Демон.
И спеть «На воздушном океане» — значит дать образ Демона.
А это было спето удивительно.
Звуки лились друг за другом, из звука родился новый звук, и казалось, что это один и тот же звук дрожит, тает, умирает и снова родится в очарованном воздухе.
Звуки — как «облаков неуловимых волокнистые стада».
Это был почти не человеческий голос. Вы не слышали перерывов для дыхания, ударений.
Это был «райский напев».
Какая-то чудная гармония «нездешней стороны».
«Самое красивое место русской поэзии» было передано действительно поэтически и полно неописуемой красоты.
Могущественно, красиво прогремевшим из-за кулис повторением: «К тебе я стану прилетать», заканчивается лирическая часть «Демона».
Подошло самое грозное. Трагедия.
Двор монастыря. Зима.
Яркая, лунная ночь. Оголенные стужей пирамидальные тополи кидают от себя длинные тени.
Декорация превосходна.
От нее веет горной ночью и ранней зимой.
Но нам кажется, что луна могла бы на момент зайти за тучу, когда между деревьев скользит тень Демона.
Эта скользящая между деревьев тень красиво задумана артистом.
{157} Но свет луны слишком ярок. И в полусумраке появление было бы таинственнее и производило бы впечатление сильнее.
Не будем говорить, как было спето «Обитель спит». За все время существования рубинштейновской оперы впервые вся эта сцена была повторена.
«Я обновление найду», — прозвучало восторженным гимном.
И сатанинской гордостью и торжеством раздалось:
«И я войду!»
Всегда, когда я слушал Демона, мне казалась странной эта сцена.
Ну, отлично. «Я обновление найду». Ну, раскаялся Демон, и кончено, кажется?
Что же еще-то останавливает его «добрый гений»?
И только когда это прозвучало сатанинской гордостью: «я войду», сатанинской дерзостью переступить священный порог, — стало понятно появление на страже «доброго гения».
— Кто ты?
Издали, как сквозь сон, донесся напев:
Спит христианский мир…
— Кто ты?
Простучала и замерла в ночной тиши колотушка сторожа.
— Кто ты?
Торжественно, тихо, жутко прозвучали трубы.
И тихо, нежно, робко, почти умоляюще запел чарующий голос:
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине
Запел, закрадываясь в душу:
Я тот, кого никто не любит,
И все живущее клянет…
Тамара отступила шаг назад от страшного пришельца. Она схватилась за голову. Она поняла, кто перед ней. И Демон с ударением, твердо повторяет ей:
Да, тот, кого никто не любит,
И все живущее клянет!..
Пусть знает его таким, каков он есть.
И становится понятным, и естественным, и красивым повторение фразы, повторение которой, признаться, в исполнении наших Демонов было совершенно не мотивировано и непонятно. Вспомните, с какой слезой всегда пелось это:
— Никто не любит!
Словно Демон тоже артист, которого особенно, вдвойне, огорчает нерасположение к нему публики.
{158} И видишь, — я у ног твоих.
Эти заломленные руки, поза Демона, готового пасть во прах, — именно во прах, таково это движение, — полны у Шаляпина, необыкновенной красоты.
Но самая сильная сцена во всем «Демоне» у Шаляпина… клятва.
Та самая клятва, которая пропадала всегда и у всех.
Спросите первого попавшегося интеллигентного человека:
— Знаете вы «Демона»?
— Ну, еще бы! «Клянусь я первым днем творенья»…
Это самое популярное место поэмы.
И когда на первом еще представлении «Демона»302 публика шла в театр, она ждала больше всего клятвы.
Потом уже стали в фаворе «Не плачь, дитя», «На воздушном океане», отчасти «Я тот, которому внимала». Но тогда ждали клятвы.
Но клятва тогда прошла незамеченной. Клятва оказалась самым слабым местом оперы.
И все были разочарованы:
— Рубинштейн не справился с «Демоном». Помилуйте, даже из «Клянусь я первым днем творенья» ничего не сделать!
Что, если бы эта клятва при первой постановке была спета так?! Быть может, и все отношение к Рубинштейну, как к оперному композитору, было бы иным…
Какая это чудная, могучая, захватывающая вещь! Каким трагизмом отчаяния веет от нее!
— Отчаяния.
В этом вся тайна клятвы.
Не величественно, как пробуют это сделать господа Демоны.
Величия в этой музыке нет.
Не страстным любовником, извивающимся у ног возлюбленной. Это не Демон.
И в музыке, и в Демоне отчаяния много в эту минуту.
Ведь нельзя же так легко расставаться с тем, что носил века в своей душе, с тем, из-за чего когда-то пожертвовал раем.
Это, оказывается, чудная по музыке сцена.
— А наказанье, муки ада?
— Так что ж, ты будешь там со мной!
Это «со мной» надо произнести. С такой силой, с такой страстью, с такой радостью, с таким могуществом.
Рубинштейн после этого дает долгую-долгую паузу. Только в оркестре робко дрожат звуки.
{159} Это должно заставить затрепетать, и ужаснуть, и посулить какое-то неведомое блаженство.
Проходит долго, пока Тамара робко, дрожащей мелодией начинает:
— Кто б ни был ты, мой друг случайный…
От Демона требуют клятвы.
— Клянусь… клянусь… — звучит торжественно два раза.
И с отчаянием он произносит свое клятвенное отречение от всего, чем жил и дышал.
Чем клясться?
«Небом, адом»… С отчаянием он призывает все в свидетели своего отречения.
— Волною шелковых кудрей…
Как Шаляпин рисует своим пением красоту Тамары! И вот, наконец, самое страшное отречение:
Отрекся я от старой мести,
Отрекся я от гордых дум.
В этом, полном трагического ужаса «отрекся» столько страдания. Какой вопль делает из этого Шаляпин! Вы слышите, как от души отдирают ее часть.
И публика слушала в изумлении:
— Неужели Рубинштейн действительно написал такую дивную вещь? Как же мы ее не слышали?
Увы! Первое представление «Демона» состоялось только в бенефис Шаляпина.
Мы в первый раз видели лермонтовского Демона, в первый раз слышали рубинштейновского «Демона», перед нами воплотился он во врубелевском внешнем образе.
Артиста, который сумел воплотить в себе то, что носилось в мечтах у гениального поэта, великого композитора, талантливого художника, — можно назвать такого артиста гениальным?
Достарыңызбен бөлісу: | 
