Сайт «Военная литература»: militera lib ru Издание

В воскресенье 3 сентября 1939 года после напряженной работы последних нескольких дней я проспал, и пришлось взять такси, чтобы добраться до министерства иностранных дел. Пересекая Вильгельм плац, я видел, как Гендерсон входил в здание. Я воспользовался боковым входом и ровно в 9 часов стоял в кабинете Риббентропа, готовый принять Гендерсона. О приходе Гендерсона объявили, когда часы били девять. Он вошел с очень серьезным видом, обменялся со мной рукопожатиями, но сесть отказался и остался торжественно стоять посередине комнаты.

«Я сожалею, что в соответствии с указаниями моего правительства я должен вручить Вам ультиматум для правительства Германии», — сказал он с большим волнением, а затем, все так же стоя, зачитал британский ультиматум: «Более двадцати четырех часов истекло с того момента, когда был потребован немедленный ответ на предупреждение 1 сентября, и с тех пор атаки на Польшу лишь стали более интенсивными. Если правительство Его Величества не получит удовлетворительных заверений о прекращении всех агрессивных действий против Польши и о выводе немецких войск из этой страны к 11 часам по британскому [215] летнему времени, то с этого времени Великобритания и Германия будут находиться в состоянии войны».

Закончив чтение, Гендерсон передал мне ультиматум и попрощался со словами: «Мне искренне жаль, что я должен вручить такой документ именно Вам, так как Вы всегда старались помочь как можно лучше».

Я также выразил мои сожаления и добавил несколько теплых слов. Я всегда питал величайшее уважение к британскому послу.

Затем я понес ультиматум в Канцелярию, где все ждали меня в большом беспокойстве. Большинство членов кабинета и высокопоставленных членов партии собрались в комнате, примыкавшей к кабинету Гитлера. Создалось нечто вроде давки, и я с трудом проталкивался к двери кабинета Гитлера.

«Какие новости?» — спрашивали отовсюду. Я мог лишь ответить: «»Класс» распущен».

Когда я вошел в следующую комнату, то увидел, что Гитлер сидит за своим письменным столом, а Риббентроп стоит у окна. Оба выжидающе смотрели на меня. Я остановился на некотором расстоянии от стола Гитлера и стал медленно переводить ультиматум правительства Великобритании. Когда я закончил, воцарилась полная тишина.

Гитлер сидел неподвижно, глядя прямо перед собой. Он не был растерян, как утверждали потом одни, и не впал в ярость, как заявляли другие. Он просто сидел спокойно и неподвижно.

После паузы, которая показалась вечностью, он повернулся к Риббентропу, все так же стоявшему у окна. «Что теперь?» — спросил Гитлер с таким видом, словно давал понять, что назначенный им [216] министр иностранных дел неправильно информировал его о возможной реакции Англии.

Риббентроп спокойно ответил: «Полагаю, через час французы вручат нам подобный ультиматум».

Так как мои обязанности на этом заканчивались, я удалился. Столпившимся вокруг меня в приемной я сказал: «Англичане только что передали нам ультиматум. Через два часа Англия и Германия будут находиться в состоянии войны». В приемной после этого известия установилась глубокая тишина.

Геринг повернулся ко мне и сказал: «Если мы проиграем эту войну, то пусть Бог смилостивится над нами!»

Геббельс стоял в углу удрученный и отрешенный. Все в комнате выглядели очень озабоченными.

Кулондр вручил Риббентропу идентичный ультиматум, срок которого истекал в 5 часов дня.

По иронии судьбы, в тот вечер я уезжал на восток из затемненного Берлина в специальном поезде министерства иностранных дел с той самой платформы того же самого вокзала, с какой покинул свой родной город в 1917 году в качестве солдата.

Глава шестая.

1940 г.

Оказалось, что Главный штаб находится в Померании, недалеко от польской границы. Я был там не в качестве переводчика, а работал в подразделении министерства иностранных дел. Несколько месяцев тому назад я был переведен из бюро переводов, где работал со времени моего поступления в министерство иностранных дел в 1923 году. Перемещение было произведено в начале 1939 года с той целью, чтобы я постоянно находился в распоряжении Риббентропа как переводчик. Риббентроп ревниво следил за тем, чтобы ни один из прочих членов кабинета министров не принимал участия в международных делах, и, следовательно, не был склонен позволять остальным [218] пользоваться моими услугами, как делало это обычно министерство иностранных дел. «К сожалению, я не могу отпустить господина Шмидта», — таким был неизбежный ответ на такие просьбы.

Я очень сожалел о потере свободы, будучи таким образом прикован к кабинету министра, и мне также не нравилось ограничиваться в своей работе документами. Да, я имел дело с широким спектром конфиденциальных вопросов, но они не представляли для меня большого интереса. Как устный переводчик я был осведомлен обо всем, чего касались в своих беседах высокопоставленные личности, но я стал так безразличен к секретам, что больше не искал их, а ждал, что они сами найдут дорогу к моим ушам — как это фактически и было. Так что моя работа была лишена и этой привлекательной черты...

В начале второй мировой войны Верховное главнокомандование вооруженных сил размещалось в трех поездах: так называемом поезде «Фюрер», поезде Главного штаба вермахта и поезде «Генрих» для штатских, которые работали в Главном штабе. В их число входили: Гиммлер (отсюда и «Генрих»), Риббентроп и Ламмерс. «Генрих» был выставкой достижений железнодорожного транспорта на колесах. Здесь был представлен весь путь развития железнодорожных вагонов — от старинных разукрашенных карет, в которых путешествовал Карл Великий, до вагон-салона Риббентропа новейшей конструкции, с обтекаемыми линиями. Поезд был составлен из вагонов почти всех моделей, которые когда-либо катились по немецким дорогам. «Это потрясающий экспресс», — сказал однажды Гитлер, увидев, как проносится мимо «Генрих» с коротким, но высоким [219] «Большим герцогским салоном», старыми деревянными вагонами-ресторанами и суперсовременными вагонами «Сигнал».

Тем не менее и в таких условиях обстановка постепенно становилась невыносимой из-за постоянных трений между Гиммлером, Риббентропом и Ламмерсом. Если бы эти трое продолжали и дальше ездить вместе, то поезд, несомненно, взорвался бы от внутреннего напряжения при условии, что не разлетелся бы на куски еще раньше по причине противоположных взглядов его пассажиров насчет политических и географических путей, по которым они хотели следовать. Однако в начальный период все они более или менее двигались в одном направлении и даже имели обыкновение наносить визиты в салоны друг друга.

Небольшая бригада из министерства иностранных дел, сопровождавшая Риббентропа, жила в спальном вагоне, а работала в одном из деревянных вагонов-ресторанов. Аккумуляторы вагона-ресторана были такими слабыми от старости, что когда поезд где-нибудь останавливался даже на полчаса, свет медленно, но верно угасал. Тогда нам приходилось прибегать к свечам, воткнутым в пустые бутылки, «как будто мы живем в трущобах», говорили наименее воинственные, или «как будто мы ужинаем у «Саварена», поговаривало большинство «неуклюжих пацифистов», как именовал Риббентроп дипломатический корпус.

Сам министр иностранных дел беспокоил нас мало. Он сидел в своем салоне-кабинете и управлял операциями. Большей частью это заключалось в многочасовых телефонных разговорах с министерством иностранных дел в Берлине, в ходе которых [220] он приходил в неистовство. Его вопли разносились далеко вокруг по уединенной железнодорожной ветке, на которую наш поезд обычно отгоняли.

Риббентроп загружал меня работой с утра до ночи, так как я был единственным старшим официальным лицом из его министерства, оказавшимся с ним в том поезде. Мне пришлось поддерживать постоянную телефонную связь с Берлином, для чего понадобились все мои переводческие способности. Выговоры министра второму секретарю в Берлине вроде «Скажите этому быку... « следовало перевести по телефону на более приемлемый язык. Поток негодующих восклицаний «трусы», «лентяи», «болваны» и «люди, которые, кажется, не знают, что идет война» изливался из вагона министра, и ему следовало придать другой вид, прежде чем он достигнет места назначения. Все это очень выматывало.

Одной из моих обязанностей было составление ежедневного отчета о военном положении. Каждое утро я, спотыкаясь, брел по железнодорожным путям к поезду «Фюрер» со свернутой в рулон большой картой под мышкой. Пока я беспомощно стоял перед крупномасштабной картой боевых действий, в мучениях перенося новые линии фронтов на свою карту, одному из моих знакомых в Генеральном штабе обычно становилось жаль меня. Он принимался наносить умело я четко красные и голубые стрелы, которые то продвигались вперед, то откатывались назад (там, где атаки были отбиты) — все безупречно аккуратно, с необходимыми пояснениями. Вернувшись в «Генрих», я, перешагивая через спящих, с каждым шагом чувствовал свою роль все более значительной, пока не входил в кабинет министра [221] иностранных дел, чтобы' по всем правилам дать отчет о ситуации. Не знаю, что извлекал из этих отчетов Риббентроп — на моих коллег, казалось, производило большое впечатление, как я охватывал ладонью отдельные участки, тыкал пальцем в выступы или изображал окружение, изогнув руку. Несколько дней меня называли не иначе, как Наполеон.

Моя военная слава была кратковременной, так как из Генерального штаба прибыл полковник, чтобы осуществлять постоянную связь с нашей группой. Моя работа снова ограничилась телефонными разговорами с «идиотами» или краткими письменными сообщениями «бездельникам» и «недоумкам» в Берлин.

Некоторое время этот Главный штаб на боковой ветке небольшой прифронтовой станции, названия которой я не помню, был идеальной целью для атак с воздуха. Для нашей защиты была прислана тяжелая зенитная батарея, а «Генрих» имел свою собственную защиту в виде двух миниатюрных зенитных орудий, установленных на грузовиках, с двух концов поезда. Работников министерства иностранных дел обучали артиллерийскому делу — однажды ночью один из них случайно выстрелил из орудия, заряжая его.

Во второй половине сентября я попал в гущу событий. Поводом был ввод советских войск в Польшу; этого известия все мы ждали с некоторым нетерпением.

Одной из основных забот Риббентропа было следить, чтобы управление зарубежной пропаганды находилось в его руках, а не в руках Геббельса. Это приводило к постоянному трению между ними и [222] поглощало большую часть времени и нервной энергии Риббентропа, даже в самые критические моменты войны.

В ночь на 17 сентября Риббентроп продержал нас до 2 часов утра. В 5 часов я получил по телефону указание сообщить ему, что русские войска вступили на польскую территорию. Я передал ему эту новость в 8 часов утра. Риббентроп был вне себя от ярости, что я не разбудил его в пять. «Немецкая и русская армии идут навстречу друг другу, могут быть столкновения — и все из-за того, что Вы промедлили и не разбудили меня!» — кричал он. Я напрасно пытался успокоить его, указав, что демаркационная линия уже была согласована и что немецкие и русские военные пользуются прямой связью. Это не привело ни к чему хорошему. Он стоял с намыленным лицом, размахивая бритвой, одетый лишь в брюки — костюм, в котором даже государственный деятель великой и победоносной нации может выглядеть очень смешным. «Вы вмешались в ход мировой истории! — громыхал он. — У Вас в этом нет никакого опыта!»

Вскоре я узнал, что этот скандал не имел никакого отношения к ходу мировой истории, а был связан в основном с личной войной Риббентропа с Геббельсом. Именно Геббельс, а не начальник пресс-службы министерства иностранных дел, сообщил в Берлине эту новость международной прессе.

Теперь Главный штаб был переведен в роскошный отель «Казино» в Сопоте на Балтийском море, недалеко от Данцига. Сидя за завтраком на террасе ресторана, мы могли наблюдать, как два старых немецких крейсера бомбардируют польскую базу в [223] Хеле, находившуюся в 18 милях от того места. Крейсеры с их высокими трубами и палубными надстройками придавали всей этой сцене вид морского боя со старинной картины, особенно когда польская артиллерия отвечала тем же и вокруг кораблей вздымались водяные всплески. Наш отель находился вне пределов досягаемости польских орудий, иначе мало что осталось бы от этого прекрасного здания. Ровно в полдень «морское сражение» прерывалось, корабли уходили, и представление повторялось в то же время на следующий день.

20 сентября 1939 года Гитлер произнес большую речь в историческом Артусхофе прекрасного города Данцига, где горожане устроили ему восторженный прием. «Впервые я стою; — сказал он, — на земле, которую немецкие поселенцы обрели за пятьсот лет до того, как первые белые люди обосновались в нынешнем штате Нью-Йорк. И на последующие пятьсот лет эта земля была и оставалась немецкой. И она будет, пусть знает каждый, всегда немецкой».

В первый и единственный раз я слушал речь Гитлера от начала до конца, не выполняя официальных функций переводчика. Мне было особенно интересно увидеть, как были представлены общественности события, в которых я сам участвовал. «Я разработал новый план, — заявил Гитлер, имея в виду свои предложения по урегулированию польского вопроса, — о нем доложили британскому послу; его прочли ему предложение за предложением, и, кроме того, мой министр иностранных дел дал подробные объяснения». Я мысленно вернулся к бурной встрече между Риббентропом и Гендерсоном, [224] когда «объяснение» чуть не кончилось дракой. Хотя я слушал очень внимательно, но не услышал никакого указания на тот факт, что Гендерсону отказали в получении текста этих предложений.

«Польша выбрала войну и теперь получила ее... « Прошло восемнадцать дней. Никогда прежде в истории сказанное не было воплощено более точно и полно: «Господь разорвет их на куски, и коня и всадника, и повозку и возницу». Так говорил Гитлер-победитель, описывая блицкриг в Польше. Он был торжествующим и непреклонным.

«Пусть война продлится три года, слова «капитуляция» не прозвучит — даже будь это четыре года, пять, шесть или семь лет», — с ужасом услышал я его слова. Он продолжал эту похвальбу, порой в агрессивном тоне. Я понял, что, разумеется, в ближайшее время мне не придется переводить на его встрече с Чемберленом, хотя при подстрекательстве Геринга таковая и была предложена одним шведским предпринимателем в моем присутствии при его разговоре с Гитлером, несмотря на то, что война уже разразилась.

* * *

26 сентября 1939 года все мы вернулись в Берлин, хотя Риббентроп на следующий день улетел самолетом в Москву.

На этих длительных переговорах не всплыло ничего нового; представитель «отступницы» Италии был пренебрежительно принят и Гитлером, и Риббентропом. Гитлер был так окрылен успехом молниеносной войны в Польше, что обрадовался новому слушателю и часами подводил итог и перечислял все фазы кампании с подробным отчетом о добыче и о захваченных пленных. Выражение лица Чиано не могло не напомнить припев популярной в Берлине 1933 года песенки «Этого мы уже наслушались». Не в первый и не в последний раз вспоминалась мне эта песенка, когда я видел лица посетителей Гитлера и Риббентропа.

Риббентроп тоже был чрезвычайно доволен собой — не кампанией в Польше, а своим успехом в Москве. Он с энтузиазмом восхищался русскими, как в разговорах со мной по поводу первого визита в русскую столицу, пока итальянцам тоже не стало казаться, что они «этого уже наслушались».Но за ужином, который Риббентроп дал на своей вилле в Далеме, он превзошел самого себя. После продолжительных ледяных пауз, во время которых Чиано обращался ко мне, он заметил, что в компании «людей с сильными лицами» из окружения Сталина он чувствовал себя так же свободно, как среди старых членов партии. Это замечание он сделал как-то раз и раньше в моем присутствии — перед критически настроенным собранием членов партии с большим стажем. Эти люди всегда. презирал и Риббентропа, примкнувшего к партии лишь незадолго до того, как она получила власть.

Когда я перевел это высказывание, Чиано беспомощно уставился в тарелку; ни один «союзник» [226] не мог бы более ясно выразить свое недовольство. Но Риббентроп часто выказывал полное отсутствие дипломатического такта и тогда вел себя, как настоящий enfant terrible. «Русские в Кремле напомнили мне почетный караул дуче в палаццо Венеция», — с невинным видом добавил он, и остаток вечера Чиано говорил только со мной.

Мне часто предоставлялась возможность поговорить с Чиано и при других обстоятельствах, кроме того холодного званого ужина. Я смог узнать его поближе и проникнуться уважением к этому человеку, который, несмотря на нередко вызывающее и в некотором роде некультурное поведение на официальных мероприятиях, очень ясно представлял себе суть событий и не позволял себе поверить в ослеплении хитроумным словесам Гитлера и Риббентропа. Тогда он приехал в Берлин, чтобы улучшить заметно охладевшие итало-германские отношения. Его скептический приговор относительно наших первоначальных успехов ни в коей мере не изменил его мнения, которое он высказывал мне в августе, что как только Англия и Франция вступят в войну, конца ждать придется долго.

* * *

Даже во время войны эта служба была Лигой Наций в миниатюре. В ее состав входили англичане, французы, испанцы, португальцы, югославы, болгары и представители других национальностей. В последующие годы были созданы отделения в Париже и других европейских городах. Для выполнения больших заданий привлекалось 150 человек. Секретность обеспечивалась по методу, подобному методу, использовавшемуся американцами во время проведения денежной реформы в Германии 1948 года, когда немецкие эксперты работали взаперти в незнакомом месте.

В октябре 1939 года бюро переводов занимало два этажа в отеле «Адлон», наглухо изолированном от внешнего мира. Здесь, как на пустынном острове, «маленькая Лига Наций» какое-то время могла жить и работать спокойно: телефон был отключен, подходы к этажам перекрывались, а на дальних подступах внимательные глаза специальной полиции незаметно следили за тем, чтобы остров оставался островом.

Именно здесь большая речь, которую Гитлер произнес в Королевской опере в Варшаве, перевели на многие языки. Это была одна из тех речей, к [228] первой части которых очень подошел бы припев «мы этого уже наслушались». Эта часть речи состояла из подробного отчета о польской кампании, из истории германских попыток урегулирования, из нападок на Англию и «западные плутократии» и содержала все обычные уловки речей подобного рода — технические факты и статистическая информация перемежались лирической декламацией и яростными тирадами.

Заключительная часть речи представляла, однако, большой интерес для бюро переводов, работники которого часто могли предугадать возможную реакцию зарубежных стран.

Важными пунктами нам показались: «Обеспечение большей прозрачности внешней политики европейских государств»; «Больше не требуется никакого пересмотра, за исключением возврата немецких колоний... что ни в коем случае не является незамедлительным»; «Реорганизация рынков и окончательное урегулирование валютных проблем»; «Сокращение вооружений до разумного и экономичного уровня»; «Европейский статус, который даст всем народам чувство безопасности и, следовательно, обеспечит мир».

Тем не менее за рубежом реакция, по крайней мере в том, что касалось ведущих политиков, была совершенно отрицательной. Слова Гитлера после опыта марта и августа 1939 года уже не имели, на их взгляд, значения.

«Теперь позиция ясна. Англия и Франция отвергли протянутую Фюрером руку дружбы. Они швырнули перчатку, и Германия подняла ее», — гласило исходившее от Риббентропа официальное заявление

21 октября 1939 года, которое мы перевели в своем бюро.

Польская война была выиграна, но защита мира потерпела поражение.

В речи в итальянском парламенте в середине декабря Чиано отомстил за грубый прием, оказанный ему в Берлине. Он сказал, что по так называемому «Стальному пакту», столь торжественно подписанному в прошлом году в Берлине, Германия и Италия должны были постоянно поддерживать тесные контакты между собой, чтобы сохранить мир в Европе на протяжении от трех до пяти лет. Чтобы обеспечить этот мирный период, не следовало поднимать никаких политических вопросов, которые могли бы спровоцировать новые кризисы. «Стальной пакт» заключался в том же духе, что и Антикоминтерновский пакт, и не предполагал возможность какого-либо соглашения между Германией и Советским Союзом, о котором Италии впервые сообщили, когда министр иностранных дел Германии уже был на пути в Москву.

«Британский посол поздравил меня с речью», отметил Чиано в своем дневнике.

Прочитав эту речь, Риббентроп пришел в ярость. И в добавление к этим чрезвычайно критическим замечаниям со стороны Чиано относительно действий Гитлера в Берлине 4 января 1940 года получили письмо от Муссолини. Дуче писал, что Гитлер должен достичь взаимопонимания с западными державами, и намекал на то, что сам он мог бы действовать в качестве посредника. Предварительным условием, на его взгляд, было бы обеспечение независимости [230] польского государства. Затем он указывал, что великие державы не произвели нападения не из-за отсутствия, а из-за недостатка сплоченности между ними. Англия и Франция, несомненно, никогда не заставят Германию капитулировать, но и Германия не сможет поставить демократические государства на колени. Верить в то, что это возможно, было бы заблуждением.

Именно в этом письме я впервые заметил тенденцию, позднее все в большей степени проявлявшуюся в переговорах между Гитлером и Муссолини, направленную на достижение договоренности с Западом и на организацию выступления против Советской России.

«Я считаю своим долгом добавить, — писал Муссолини, — что любое дальнейшее развитие Ваших отношений с Москвой будет иметь катастрофические результаты в Италии, где антибольшевистские настроения, особенно среди фашистских масс, всеобщи и тверды как гранит». Эта мысль о преклонении Риббентропа перед «людьми с суровыми лицами» в Кремле не могла быть выражена яснее: «Решение Вашей проблемы жизненного пространства лежит в России, и нигде больше».

Не знаю, как отнесся Гитлер к этому критическому письму Муссолини. Оно не могло особенно обрадовать его, так как он два месяца собирался с ответом. Лишь в начале марта министр иностранных дел Германии повез ответ Гитлера в Рим. Я сопровождал Риббентропа в этой поездке.

* * *

В начале марта, перед отъездом в Рим, имела место странная интерлюдия в виде визита в Германию [231] Самнера Уэллеса, эмиссара Рузвельта. Его европейское турне, которое, кроме Берлина, включало в себя Лондон, Париж и Рим, вызвало множество сенсационных слухов во всей Европе. В Германии люди почувствовали проблеск надежды, хотя пресса лишь вскользь упомянула о присутствии Самнера Уэллеса в Берлине. Гитлер прекрасно сознавал, как жаждет мира немецкий народ, и с большой неохотой согласился принять посланца Рузвельта. Ни Гитлер, ни Риббентроп, ни министерство иностранных дел не знали причину этого неожиданного визита.