Сборник материалов Санкт-Петербург

(Автобиография Петербургского горсовета. С. 366)

Я не знал о том, что это готовилось, для меня это было неожиданностью. На следующий день газеты по-разному об этом сообщили, но в общем, в официальном мире было глухое неприятие. Я тогда как собкор «Известий» ограничился небольшой информацией в газете о том, что было празднование лицейской годовщины и была такая вот небольшая акция. Без эмоций, сухая информация. Мне еще самому надо было как-то войти в эту среду и разобраться. Но я уже знал, что возникла группа по охране памятников истории и культуры во главе с Алешей Ковалевым. И потом прошло не так уж много времени, когда мне сообщили, что готовится акция на Исаакиевской площади против сноса «Англетера», то я уже связался, нашел того же Алешу, познакомился с ним, и дальше все события, которые развивались, я освещал уже как собкор. Надо сказать, что «Известия» были единственной газетой, которая встала в поддержку этих акций. Это вообще было первое в истории советского города Ленинграда открытое выступление общественности против власти. Может быть, я ошибаюсь, но, на мой взгляд, это было первое протестное выступление против действий власти и вообще в Советском Союзе. На мои материалы тогда была очень острая реакция, особенно отличалась газета «Вечерний Ленинград». Какие там были публикации!

С этого, собственно говоря, для меня началось активное участие в перестроечном движении. [...]

Эти выступления всколыхнули молодежь, и стали создаваться неформальные организации, причем прежде всего на идее охраны памятников. И я как журналист, поддерживал все движения перестроечного характера, неформальные группы. Их было очень много. Экологисты, у них тоже были акции. Была конференция проведена во Дворце связи, против строительства дамбы. Вся пресса этого не поддерживала и, более того, боролась против, поскольку это была пресса, контролируемая властью. Естественно, также подконтрольна была и газета «Известия». Но главный редактор, при котором я пришел в «Известия» в 70-м году, Лев Николаевич Толкунов, удивительный человек, поддерживал такие рискованные материалы. И Иван Дмитриевич Лаптев, следующий главный редактор, – тоже. [...]

После того, как появилась статья «Не могу не могу поступаться принципами» Андреевой, ко мне в корпункт пришли Петр Филиппов и Виктор Монахов и сказали, что есть идея создать клуб «Перестройка». Я сказал, что безусловно за, мы обсудили, чем будет заниматься этот клуб, и я, конечно, эту инициативу охотно поддержал. Мы договорились, что мне входить в этот клуб не нужно, у меня есть другая трибуна, где я могу выступать с большей пользой для демократического движения. Но там были мои друзья. [...]

С Александром Николаевичем Яковлевым – это особые мои отношения. Когда я сделал перестроечные статьи об Англетеровской истории, звонок телефонный раздается. Голос в трубке говорит: «Анатолий Степанович?» – «Да» – «Вы не спрашивайте о том, кто сейчас говорит, но я хочу вам сказать, что вы имеете хорошую поддержку. И вы не беспокойтесь, если вам что-то будет угрожать, мы вас защитим, мы вас поддержим. Вас не должны останавливать те, кто пишет всякий вздор. И мы надеемся, что вы не остановитесь. Это то, что нужно сегодня». Я говорю: «Вы мне все-таки скажите, чью я поддержку могу получить?» – «Это не важно, это не имеет значения», – и положил трубку, так и не представившись. Потом, уже работая в Верховном Совете СССР, не помню по какому вопросу, я осмелился подойти к Александру Николаевичу Яковлеву. Он сказал: «Ну, я рад, что вы тут оказались. Вы помните, однажды кто-то вам позвонил, это был я». И потом я узнавал от него все секреты. Это для меня была большая помощь, такая поддержка...

У меня было все для того, чтоб вести эту работу, и не было никакого страха по этому поводу. Об этом можно было бы не говорить специально, если бы страх реально не ощущался в 1987 году в тех людях, к которым я обращалась и которые с ужасом отталкивались от наших воззваний, не желая их подписывать. «Я не самоубийца», – сказал мне как-то на митинге парень двадцати лет от роду, что меня совершенно поразило. Страх был очень велик. И когда демократическое движение вышло на митинги – общегородские, яркие, многолюдные, я выступала на каждом, стараясь показать, что НЕ СТРАШНО поднять свой голос, поставить подпись под тем, что свято. За меня уже боялись мои друзья и члены семьи – все, кроме меня.

Естественно, я не одобряла методы «Демократического союза» – эпатажные и скандальные, когда устраивали драки, потасовки и соревновались, кто больше попадет в милицию. Ни одного конфликта с власть предержащими у меня никогда не было. Не могу похвастаться задержаниями, сидением в милиции, увольнением с работы! А ведь все это происходило с некоторыми нашими соратниками. Я по прошествии времени считаю, что, возможно, сыграло роль отсутствие страха и полная уверенность в своей правоте, а, может, и знаменитая фамилия.

Поскольку нас было не так уж много, мне предложено было, во-первых, обратиться за помощью в Москву, где «Мемориал» уже был, а, во-вторых, самой здесь поискать соратников и организовать эту работу. Я с удовольствием согласилась. Приехав в Москву (я полагаю, что это было в 1987 году, может быть, в начале 1987 – конце 1986 года), я познакомилась с московскими демократами, которые уже занимались «Мемориалом». Дмитрий Николаевич Леонов со своей спутницей жизни Ниной Брагинской, дочерью драматурга, Юра Самодуров, Лев Пономарев, который был крупным физиком, доктором наук… Это были люди разных политических убеждений, но они поставили общую задачу – пробить стену многолетнего замалчивания, многолетней трясины страха, которая окружала сталинские преступления. Конкретной целью было обращение в адрес ЦК КПСС, который возглавлял М.С.Горбачев, с целью восстановить историческую справедливость, реабилитировать еще не реабилитированных, добиться для жертв политических репрессий официально признанного статуса с вытекающими отсюда социальными льготами и компенсациями. И наконец, построить мемориал жертвам репрессий, очистить совесть общества от этого страшного пятна. Было составлено обращение, которое мне и было вручено. В Москве «мемориальцы» вовсю собирали подписи на пикетах под этим обращением. Пикеты выставлялись в вузах, в библиотеках, в театрах, и желающие подписывали. То же самое было предложено организовать и мне. [...]

Набравшись опыта, я вернулась домой и поставила цель: собрать как можно больше подписей, причем у людей известных, которые имели бы вес в общественном мнении, для того, чтобы на 19-й партконференции вручить все это главе партии и государства. Публично и убедительно.

Составили список, который начинался с Даниила Гранина, с академика Александрова (математика), со Льва Додина (главного режиссера МДТ). В списке был еще ряд деятелей искусства, науки, культуры, которые, с большой долей вероятности, к этому воззванию могли бы присоединиться. Дмитрий Сергеевич Лихачев был одним из первых. И я собрала подписи под этим воззванием практически у всех, кто был в этом списке.

Очень хорошо помню, как я пришла к Дмитрию Сергеевичу Лихачеву, который, будучи осажден с ног до головы юными демократами с их разными просьбами, будучи очень занят в Фонде культуры, в городских структурах, в Институте русской литературы, немедленно подписал это воззвание и очень горячо, очень заинтересованно расспрашивал, как мы будем действовать дальше и чем он может еще помочь. Я вышла от него окрыленная, потому что такого светлого, такого бесстрашного человека, причем человека, пережившего Соловки, блокаду, на собственном опыте знающего, что такое тоталитаризм, я увидела впервые. Затем был Даниил Александрович Гранин. Следующим по алфавиту подписывал это воззвание кинорежиссер Алексей Герман. Я пришла к нему в огромную квартиру на Марсовом поле, в дом, где жили советские писатели. Квартира поразила меня своими масштабами, а Алексей Юрьевич поразил еще больше. Он тоже долго не рассуждал, выразил уверенность в том, что все получится.

Хорошо помню, как я пришла в Ботанический институт РАН (в Ботанический сад), где встречалась с академиком Л.Тахтаджаном, который тоже подписал это воззвание. Престарелый академик-ботаник имел вес в естественнонаучных кругах. Глава Института мозга человека академик Наталья Петровна Бехтерева не только подписала, но потом и вошла в общественный совет «Мемориала». Вообще часть подписантов вошла в общественный совет «Мемориала» – мы их приглашали, помня их отклик.

Лев Абрамович Додин сказал мне, что совершенно не верит, что до наших властей можно достучаться, но, разумеется, счел своим долгом подписать это воззвание.

Но были в этом списке люди, которые сперва соглашались подписать, но кто-то заболевал в последний момент, кто-то куда-то уезжал, до кого-то было не добраться и не дозвониться. Это тоже было. [...]

Ко Льву Абрамовичу Додину мы обратились еще и для того, чтобы попросить его разрешения подписывать воззвание в фойе Малого драматического театра. Он разрешил, и несколько раз мы это делали. Затем все эти подписи были собраны, привезены в Москву и вручены Л.Пономареву, который получал их изо всех городов. И вот подписи, их было несметное количество, были собраны в мешки. Сотни мешков… Историческая сцена: на последней в истории КПСС 19-й партконференции перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым наши товарищи, состоявшие в партии – «троянские кони», принесли эти мешки и вывалили обращения ему на стол. Генсек оказался физически завален, в буквальном смысле слова, этими требованиями. Ему уже ничего не оставалось делать, как принять решение о строительстве мемориала, о социальной реабилитации репрессированных и переоценке не только самих преступлений сталинского режима, но и их замалчивания после ХХ съезда, которое произошло в брежневское время. [...]

Учредительная конференция ленинградского «Мемориала» была в 1988 году. У «Мемориала» была протекция в Московском райсовете: мой бывший супруг стал районным депутатом, потом заместителем главы Московского райсовета. И в районном Доме культуры им. Ильича, который всем нам памятен как первая «крыша» «Мемориала», были разрешены наши собрания с его помощью. Там собирались каждую неделю и ветераны-репрессированные, которые с большой опаской, с большой осторожностью примеривались к этим первым шагам. Они имели на это право, их страх был оправдан. И молодежь, которой в «Мемориале», как ни печально, всегда было очень мало. И люди средних лет, в основном дети из семей репрессированных, которые тоже, как и я, считали своим долгом в этой работе участвовать.

Появились и другие участники, не связанные с этой темой лично. Например, Елена Михайловна Прошина, вузовский преподаватель, историк и обществовед, находившаяся тогда на видном посту в партии. Она рисковала вполне ощутимо и реально – своим служебным положением. Мы тоже рисковали, но по-разному. Я, например, не страшилась потерять свое место в газете, потому что мне оно представлялось не особо ценным. (Мне кажется, большинство участников демдвижения того времени вообще не боялось потерять работу.) Я наивно считала, что у меня еще много других возможностей … Была вера в будущее. Мы были молоды. Андрей Цеханович, мой муж, тоже мог пострадать, потеряв свое место в журнале «Аврора». Он, член Союза журналистов, тоже состоял в партии. Он, пожалуй, опасался этого, но не до такой степени, чтобы не оказывать всевозможную помощь и поддержку нашим начинаниям. Мы собирались и в редакции «Авроры» – Елена Михайловна, некоторые товарищи из старшего поколения, – работали и там. [...]

Первая регулярная, массовая площадка – это ДК Ильича. Затем – Фонд культуры, где работала Татьяна Притыкина, очень милая девушка, журналистка, помогавшая становлению «Мемориала». В Фонде культуры, непосредственно в Думе, в этой прелестной башне, мы собирались, воображая себя демократами дореволюционного периода (нас очень грела такая историческая преемственность). Уже тогда начинались бурные баталии, потому что обнаружилась идеологическая пропасть между старшим поколением, которое желало заниматься только социальной работой, и моими сверстниками, которые считали, что без отказа от коммунистической идеологии, без освобождения общества от страха, без поворота к демократическим принципам, без последовательного отстаивания этих принципов всеми законными способами «Мемориал» будет невозможен. Тогда пресловутый страх и встал во весь рост, как камень преткновения, внутри народившейся и начавшей формироваться организации – «Мемориала». [...]

Обстановка на собраниях «Мемориала со временем становилась все напряженней и напряженней, баталии все неприятней и неприятней и, наконец, произошел раскол на Ассоциацию жертв репрессий и «Мемориал». Пошли какие-то дрязги по поводу разных аспектов жизни «Мемориала», в основном дело касалось социальной помощи. Все это стало производить неприятное, угнетающее впечатление. Помню, как геолог Марина Евгеньевна Салье, которая была депутатом Ленсовета, выдвинутым «Мемориалом», как-то присутствовала в общественном совете «Мемориала». Женщина весьма уравновешенная, твердого характера, без сантиментов, она вышла из зала и спросила нас: «Почему они у вас такие все злые?». Недоуменным голосом. Это меня потрясло.

Получился парадокс: мы поднимали общество на протест против несправедливости, за искупление исковерканной, разбитой жизни этих людей, за то, чтобы они наконец получили то, чего были лишены. И что мы увидели в них самих?! Наши дорогие подопечные нас порой поражали, угнетали и разочаровывали. Может быть, мы идеализировали их. [...] Да, мы представляли себе, что среди этих репрессированных были правоверные коммунисты, которые с именем партии на устах и валили лес в лагерях, и стучали на своих собратьев. Но, мне кажется, что не только они были виноваты в ухудшающейся обстановке в «Мемориале». Дело было во взаимоотношениях внутри этой общественной организации. Мы создавали братство единомышленников, а братства не вышло. [...]

Последний раз я проводила мемориальское собрание в ДК Ильича буквально за месяц до появления моего сына на свет. Я помню, что на меня смотрели как на ненормальную, очень сочувствовали мне и всячески старались меня уберечь от нагрузок.

А еще я очень благодарна «Мемориалу» за то, что его социальная деятельность неожиданно коснулась и меня. Мемориальцы добились льготных государственных дач для ветеранов. И одну из них выделили мне с младенцем, чтоб мы летом могли отдохнуть! Я плакала – так была растрогана теплым отношением наших ветеранов ко мне. Два лета мой сын и мама жили на этой даче. Я никогда не забуду этой неожиданной практической помощи «Мемориала» моей семье. Так, мне кажется, воплотилась благодарность, которую мемориальские старики ко мне испытывали.

Дальше мемориальцам были выделены земельные участки, где-то между Пушкиным и Красным Селом – по нынешним временам шикарное месторасположение. Этого тоже добились люди, занимавшиеся социальными проблемами. Я надеюсь, что эти участки сыграли для наших ветеранов положительную роль. Земля была им подарена. [...]

Путч 1991 года я помню прекрасно, уже не в связи с «Мемориалом», а в связи с моими нежными отношениями с нашим Дзержинским районным советом. У нас, жителей центра, был очень славный районный глава, тоже из демократов, физик Сергей Всеволодович Тарасевич. Его уважали и ценили. И когда начался путч, мы, несмотря на свою слабую женскую силу, посменно дежурили возле райсовета. Если бы пришли арестовывать главу нашего райсовета, мы бы его обороняли. Мы считали своим долгом защищать ту власть, которую мы выбирали и формировали. При наличии трехлетнего ребенка до Исаакиевской площади мне было не дойти, а райсовет был почти напротив дома. Я действовала, как могла. На самом деле все эти ребята сидели в своих райсоветах и готовы были оборонять их до последнего. Не знаю, с каким оружием в руках. Но сдаваться не собирались.

Записала Т.Ф.Косинова

Елена Константиновна Зелинская
Из интервью 2008 года:
Когда умер Брежнев, все стало рушиться как карточный домик, и стало понятно, что все идет к концу. И в нашей среде главным чувством был страх – не погибнем ли мы все под этими обломками. Не завалит ли нас обломками страны, которая сейчас рухнет на нас. [...] У меня тогда было чувство абсолютного тупика. Было немыслимо скучно. Работать было невозможно, потому что не чтобы двойные стандарты, а стандарт был один, то есть постоянное вранье. [...] Горбачев как в подводных лодках кингстоны открыл или как консервные банки откупорил, и появился свежий воздух и первое ощущение свободы. [...]

«Англетер» – это мое первое публичное выступление. Помню как мы: я, Миша Талалай, Юл Рыбаков и Леша Ковалев, делили списки, кому куда звонить. Звонили, собирали народ. К тому моменту уже сложились неформальные объединения, мы знали людей, которые были вовлечены в движение. Помню снег на площади. Миша Талалай поставил ящичек, знаете, тара такая деревянная. Я встала на него и произнесла свою первую публичную речь, в защиту «Англетера». Помню то же самое чувство свободы. Свободы говорить то, что думаю на самом деле. Свободы от страха. У меня исчез страх, а ведь это была одна из главных составляющих жизни. Не то чтобы я так всего боялась, скорее боялись все вокруг. Я была сдавлена страхом окружающих, в первую очередь родителей. Боже мой, что они пережили, их трясло от страха, когда я, что называется, спуталась с диссидентами. Потом их трясло от страха, когда началась перестройка. Они не понимали, что происходит, и были растеряны и испуганы ужасно. И вот – это чувство полной свободы, свободы говорить, думать. И, в конце концов, я же журналист – свобода говорить и свобода писать для меня было самое главное. [...]

Конечно, больше всего я занималась «Меркурием». Помню, как я поссорилась с Борисом Ивановичем Ивановым и Юлом Рыбаковым. Поссорились мы потому, что по-разному понимали проблему свободы слова. «Меркурий» был независимый самиздатовский журнал. Тогда уже складывалось демдвижение. Юл человек очень организованный, и ему очень хотелось, чтобы журнал стал партийным органом, тогда была партия ДС. Борис Иванович тоже очень увлекся этим движением и тоже считал, что «Меркурий» должен стать органом демдвижения. Будет редколлегия, и они будут принимать решения, а я их буду отражать. Я помню этот разговор. Взрослые солидные люди. Борис Иванович – один из самых уважаемых людей, основоположник самиздата в Петербурге, Юл, что тут говорить, диссидент, художник, один из самых уважаемых людей и просто друг мой. И я рядом с ними. И они сидели и мне объясняли, как надо все это организовать. И я все слушала, а они считали, что я киваю головой, потому все понимаю. Когда они наконец завершили все свои разъяснения, я сказала: «Ни в коем случае. Никогда. Никогда я не буду работать ни на какую партию. Журналистика должна быть свободной. Это будет свободное независимое издание». Таким образом «Меркурий» был первым независимый изданием, даже от демдвижения.

Естественно, в нем печатались люди, которые были связаны с демдвижением, которые были внутри движения. Но никакого партийного органа не было, который руководил бы этим журналом. Он был абсолютно независимым. В основном писали не профессиональные журналисты, хотя все участники процесса, как правило, была ленинградская интеллигенция.. Это живые голоса того времени.

Расскажу забавную деталь, когда я впервые почувствовала на себе, что такое рынок, что такое вообще рыночная система. «Меркурий» печатался на машинке. В отличие от предыдущих самиздатских журналов у него был огромный тираж. Он расходился чуть ли не тысячами экземпляров – такая у него была востребованность. По объему он был небольшой, 20–30 страниц. Поскольку много людей уже было вовлечено, можно было этот процесс организовать. Делали первые, например, 10–15 копий на трех-четырех машинках и раздавали дальше, там еще перепечатывали, и таким образом получался тираж, который шел в массы. Тогда создавался Народный фронт, проводились митинги, и это была наша аудитория.

Естественно, процесс изготовления включал какую-то материальную составляющую: нужно было платить машинисткам, покупать бумагу, все-таки это были уже серьезные объемы. Чем отличался «Меркурий» от остальных самиздатских журналов – он продавался. Помню, мы сидели и высчитывали – столько у меня ушло на бумагу, столько – на машинисток. И помню, что у меня выходила стоимость экземпляра около 4,5 рублей, мы это каждый раз высчитывали, чтобы назначить цену. Мы с молодым помощником, Витя его звали, он был ответственным за распространение, все это считаем, и он мне говорит: «Понимаешь, это жутко неудобно – идет митинг, люди расходятся, и им надо давать сдачу мелочью. Лучше чтобы была какая-то круглая цифра». Я говорю: «Можно, конечно, по 4 рубля, но это будет меньше себестоимости, мне будет потом не хватать, я не справлюсь». И тут у меня в сознании произошел «рыночный скачок», хорошо помню, как я медленно эту мысль в голове ворочаю: «А ведь я могу назначить пять рублей, и тогда у меня останутся деньги, чтобы заказать в следующий раз большее количество экземпляров, у меня будут деньги на развитие». Так ко мне пришло рыночное сознание! И мы назначили цену – 5 рублей, и она стала постоянной. «Меркурий» выходил примерно полтора года, более 20 номеров вышло. Помню, последняя статья в последнем номере была Миши Талалая, она заканчивалась словами: «Самиздат умер, да здравствует независимая пресса!». «Меркурий» был первым и последним независимым самиздатским журналом. В 1991 году вышел первый закон о печати, закончилась эра самиздата и началась эпоха свободной прессы. [...]

В январе 1991 года, после событий в Вильнюсе, состоялось знаменитое ночное заседание Ленсовета. Было решено отправить три делегации, соответственно, в три балтийские республики. Включали в делегацию депутатов и журналистов. Я была в делегации Ленсовета, которая поехала в Ригу. У меня было много друзей в Риге, журналистов. И я, как приехала, сразу оказалась в их среде, и наше агентство «Северо-Запад» тогда уже имело корпункты – ну, какие тогда были корпункты, просто был журналист, который по телефону сообщал нам новости. Я помню самый яркий эпизод. Мы ждали, что, после Вильнюса, события повторятся в Риге, поэтому приехали. Было очень много журналистов, в том числе иностранных. И вот проходит день, другой, третий – и ничего не происходит. Не помню, какой длины была эта пауза, и все стали разъезжаться. И одна деталь на многое оказала влияние: московский поезд уходил днем, а петербургский позже на несколько часов. Уехали иностранные журналисты, уехали москвичи. А наша делегация должна была уезжать вечером. И я пошла в оставшиеся часы попрощаться со своим корреспондентом, его звали Гинт Винс, он работал в каком-то маленьком агентстве, которое находилось на центральной площади Риги. Я пришла к нему, это 6-й этаж был, здание прямо выходило на площадь. И вдруг я слышу странные звуки. Гинт подошел к окну и говорит: «Стреляют». Я говорю: «Не может быть». Он говорит: «Смотри». И мы с ним высунулись из окна, и я увидела, как по узкой средневековой улочке, ведущей к площади, бегут автоматчики и стреляют. Это было так страшно. Не могу вам сказать, они ли на самом деле стреляли или я слышала другие выстрелы. В это время как раз начался захват здания МВД.

Мой приятель Гинт не потерял ни на секунду самообладания. Я написала от руки факс: «В Риге стреляют» и отправила эту бумажку себе в «Северо-Запад» в Петербург. Гинт тут же выхватил факсовый аппарат прямо из рук и спрятал, после событий в Вильнюсе он уже приготовил тайник. А как мы тогда относились к оборудованию, сейчас даже не передать. Оно было на вес даже не золота, было на вес свободы. Он бросил факс в тайник, закрыл какой-то фанерой, и мы побежали к парламенту, но поскольку он рижанин, он повел меня какими-то закоулками. Остальное время я провела с депутатами рижского парламента. Была в той гостинице напротив здания МВД, которая попала под обстрел, когда был ранен финский журналист, Хано Нески, по-моему, его звали. Он вышел с камерой снимать, и его расстреляли в упор, очередью. Стреляли по камерам. Так погиб оператор из группы Подниекса, так был ранен Володя Брежнев, журналист из группы «Взгляд».

Депутаты спали в парламенте на матрацах. Я уже не помню, в гостинице я ночевала, или там же. Помню, как я нахожусь в гостинице, где жили иностранные журналисты и дипломаты, а у нее первый этаж был застеклен. И автоматчики стреляют по стеклу, и все лежат, закрыв голову руками. Помню, как мы ходили с депутатами Ленсовета и сидели у каких-то костров, которые жгли на улицах. [...]

Конечно, я помню путч. Я проснулась, и мне по каким-то делам нужно было звонить по межгороду, куда-то в Прибалтику. Я сняла трубку и не было гудка. Представляете себе этот шок? Тогда же не было же мобильных телефонов. Внутри города телефон работал, был обрублен межгород. И все сразу же стало ясно. А поскольку у меня уже был опыт Риги, я позвонила своему другу и партнеру Андрею Шамраю. Тогда у нас уже было информационное агентство «Северо-Запад», первое, кстати говоря, независимое информационное агентство в стране, и у нас был факс, и был компьютер с электронной почтой. Это было тогда просто представить невозможно, воспринималось как космический корабль. Я сказала Андрею: срочно езжай в офис и вывози технику, прячь технику. А дальше все пошло поехало.

У нас была тогда комнатка в Куйбышевском райсовете на Невском. Каким-то загадочным для меня образом было организовано вещание по громкоговорителю. Там был Гольдштейн, и он звонил мне, а я была в новостном агентстве, получала подробности из Москвы, у нас единственных была связь с Москвой, и я говорила в трубку, и мой голос звучал на площади. Представляете себе, перед Мариинским дворцом были костры, там сидели горожане, площадь была окружена баррикадами, и был громкоговоритель, и я с голоса передавала новости тем людям, которые там собрались. Я себя чувствовала буквально Ольгой Берггольц.

Помню, был момент когда в Москве события начали принимать драматический характер, и я передавала об этом новость. Это шло в форме диалога между мной и Гольдштейном, и, видимо, в моем голосе уже был драматизм, волнение – естественно, я же не профессиональный диктор. Я закончила говорить, и Левка сказал мне: «Лена, еще не вечер». На этом связь прервалась. У нас сидели человек пять-шесть, работали. Работала Лена Эфрос, дочка Нины Катерли, и Нина, помню, пришла и героически принесла нам банку кофе, как защитникам. Как раз когда время отведенное кончилось, стало очевидно, что коллектив работает уже ночь, и людей надо кормить. Мы поняли, что нужно идти доставать где-то еду. Конечно, ничего не работало и мы решили идти в Мариинский дворец, потому что там всегда работал депутатский буфет, куда пускали журналистов, и, кроме того можно, было узнать свежие новости и понять, что происходит. И мы пошли с Андреем с Невского, как сейчас помню, по каналу, подходим к площади, с той стороны баррикады. Люди подтаскивают даже не знаю что, металл какой-то, бетонные какие-то плиты, делают эти баррикады. Андрей меня со своей стороны подсаживает, со стороны площади меня принимают, мы перелезаем через все это, и прямо на площади горят костры. Мы подходим к Мариинскому дворцу, дверь открывается, навстречу мне выходит Толя Чубайс и говорит «Ну, Лена, что, еще не вечер?».

Мы с Андреем идем в буфет Мариинского дворца, там депутаты, журналисты. Что-то перекусываем, закупаем огромный прозрачный мешок пирожков, и с этими пирожками идем по Ленсовету – нам же нужно принести еду коллективу, своим сотрудникам. И в это время Собчак выходит на балкон. Я хорошо помню эту сцену: Собчак, Саша Беляев, адмирал Щербаков, несколько депутатов, журналистов и я в том числе. Человек 8–10. Мы выходим на балкон, Собчак обращается к народу, а я стою с этими пирожками. И потом мы поползли обратно через баррикады, принесли пирожки сотрудникам. [...]

Агентство «Северо-Запад», я уже говорила, располагалось в бывшем райсовете. В этот день вышел указ о том, что теперь флаг будет трехцветным. Флаг висел на углу на Невском проспекте, над райисполкомом. Самое заметное место. И начали его снимать, стихийно группа образовалась. Фирсов с депутатами райсовета, весь коллектив агентства «Северо-Запад» и Наташа Чаплина. Почему-то пришел и участвовал, как сейчас помню, оркестр суворовского училища. И при этом еще стоит группа Пятого канала и все снимает.

Аккуратно спустили красный флаг. Подняли под звуки оркестра наш трехцветный флаг.

Человек, которого спустил красный флаг, оказался тут же, в нашем кругу. И вот стоит группа на Невском, играет оркестр, между нами человек с красным флагом, и мы вдруг в полной растерянности, смотрим на него и думаем: а что с ним делать дальше? Вот флаг, который 80 лет был символом государства, которое все ненавидели и презирали, но также и боялись. Тут Димка Исковский, он был тогда сотрудником агентства «Северо-Запад», говорит: «Я понял, что нам делать. Мы сейчас вернем его им». А напротив был райком. И он хватает флаг бежит с ним, причем совершенно не глядя по сторонам, через Невский. Машины останавливаются.

Оркестр играет «Прощание славянки», под марш через Невский с красным флагом бежит Димка Исковский, и в ту секунду, когда оркестр проигрывает последнюю ноту, он с размаха кидает в двери райкома красный флаг. А дальше такая пауза, медленно, тихонько открывается дверь, щель, оттуда высовывается рука, вороватым быстрым движением хватает этот флаг и вместе с ним исчезает за дверью, и дверь закрывается.

Это апофеоз моей жизни. Я присутствовала при том, как поднимали российский флаг над Невским.

Записала Т.Ю.Шманкевич