Сборнике рассказов «Ночь светла»

- Пригляделся, - говорит он, - я за годы. В Орле, оказывается, движут культуру, литературу в основном не орловцы родом, а где-то родившиеся и тут себе проявляющие.

И еще что говорит:

- Закончил я институт культуры в Орле. Первый набор и, естественно, первый выпуск. Режиссерское отделение. Первые тридцать человек! Набирали со всей страны, даже из-за границы. И вел нас тоже первый – режиссер открывшегося в Орле ТЮЗа. До того он был режиссером в Красноярске - Разинкин Александр Саввич. Ученик главного режиссера Театра имени Советской Армии Алексея Дмитриевича Попова, а тот был любимым учеником самого Станиславского Константина Сергеевича. Вот какая линия выстраивается.

Бывало так. Разинкин как человек одаренный, творческий тянет нас к Станиславскому, а директор института (тогда были директора) – в политпросвещение. Первое время я побывал даже в руководстве Орловского драмтеатра. Из стен института культуры нас вышло 25 человек. До сих пор дружу с Алешей Христовым, езжу к нему в Болгарию…

- Ничего себе, - говорю. - И у нас в «Орловском комсомольце» также: Муссалитин, Подсвиров, ваш покорный слуга, были кто оттуда, из разных весей. Только Вася Катанов, Рыжов – эти отсюда: один – из-под Орла, а другой – из Коровьего Болота… Дронников между городом и деревней мотался…

В одно время Брантой Бедюров был даже министром культуры в правительстве Горноалтайской республики, когда она была самостоятельной. В Москве, помню, Брантой редкую книжку моей жене подарил. Про себя прозвал я его «снежным барсом» - хозяином горноалтайской тайги. А меня, шутя, зовут иногда «леопардом» - тот же барс, но на равнине и немного другой расцветки. Символ ищут для зимней Олимпиады, может, Брантоя Бедюрова подсказать?

А был тогда я по командировке журнала «Молодая гвардия» на БАМе, в Тоннельном отряде №10. И плыли мы на самоходной барже, тянули за собой две баржи с жилыми вагончиками для строителей БАМа. Половину Байкала прошли – от порта Баргузина до Нижнеангарска. А тут с этими баржами входили из Байкала в реку Нижняя Ангара. Пусто, глухо кругом. Горы вдали со снеговыми вершинами, впереди неизвестность. Трое было нас на барже, кроме меня, и все трое - бамовцы. А геологи где-то далеко – на второй барже с лошадьми.

Вот уже и закат. Красиво так. Расстаемся с Байкалом, по Нижней Ангаре идти нам до самого Уояна, а далее к тоннельщикам на Северо-Муйский хребет, сквозь который они должны пробивать свой тоннель. Вот подходит один ко мне и за грудки меня хвать:

- Писатель, говоришь? Все вы писатели – шкуры. Вот сейчас воткну тебе нож в ребра и за борт. Ни одна живая душа не найдет.

Достает нож. Идет на меня. А двое других в стороне стоят и молчат. Ситуация. Что делать? И тут меня взорвало.

- На, режь! – рванул я рубаху. - Сына моего потом, будешь поднимать, ставить на ноги!

И тишина. Пауза. И кто-то из двоих:

- Едем сюда не столько из патриотизма… на квартиру бы заработать…

В общем, отстранили они того с ножиком, встали на мою сторону. Плывем далее по Ангаре. Утром пристали к берегу, впереди нас какое-то судно. Появляется капитан того судна.

- Ребята, - говорит, - мотор полетел. Стою вот, а плыть надо. Выручайте.

Познакомились мы с ним и с матросом, тот кино крутит по пути заодно, Миша Володин – хозяин тайги. Взяли мы их «корабь», тяжело тащить стало. К полудню причалили к берегу – село какое-то перед Куморой.

- Тут сестра моя живет, - сказал капитан. - Идем в гости.

Погостили хорошо. Полсела сошлось, до песен добрались. Тут я себя и показал. Пел, как будто вчера только, как и мать моя, вышел из деревенского хора Пятницкого. К вечеру возвращаемся на баржу. Миша Воронин и говорит:

- Отплывете километров с пяток и к этому берегу станьте. А я вас найду…

Так и было. Причалили, к ночи готовимся. Глухая тайга, диковато. И пьяноваты мы. Тут голос с берега:

- Ребята! Киньте чалку...

А мы в вагончике на барже. И двери не открываются, в окно лазим, когда входить – выходить. И этот, что с ножом ко мне лез, говорит мне:

- Не смей вылезать. Сиди…

А я вылез. Гляжу: в самом деле Мишка Воронин. Разделся догола, белеет телом на берегу. Скрутил одежду ремнем в тючок и за чалку ухватился. А вода в протоке меж баржой и берегом прет аж жутко, вся перевивается. Вырвала Мишкин тючок и унесла. Мишка кричит мне:

- Тяни чалку!

Я тяну. Подтянул Мишку к самой барже, а у нее нос ввысь задран, больно высок. Мишке никак не взобраться, ногу никак не заведет, не перекинуться грудью сюда через борт. А у меня сил не хватает, подтянуть его к себе – борова. Кричу тому, что в окне вагончика:

- Давай сюда! Вылези, помоги!..

А тот глядит сюда на нас и без никакого движения.

- Ну, сволочь! – кричит Мишка. – Сейчас выберусь, я тебе покажу, кто тут хозяин тайги!

А у меня от натуги перед глазами красные, желтые, зеленые кольца. Наконец, я ногу завел Мишке сюда к себе, и он перевалился через борт. И пошло его рвать, сколько воды наглотался…

Потом залез через окно в вагончик, достал бутылку из шкафчика и с ножом к горлу тому:

- Этого, что ли, будем резать?

Тот затрясся. Сидит, смотрит на меня, как сурок.

- Да, ладно, Миша, - говорю. – Хватит тебе, успокойся! Наливай, будем стресс снимать… Чай заваривай – стоячий, сибирский…

Лучшими друзьями стали мы потом, пока плыли две недели по Нижней Ангаре. Сколько историй всяких пересказали друг другу, сколько песен спели. Расставались – собирались свидеться. Мишка Воронин повел меня уже в Куморе к другу своему – охотнику. Тот открыл кладовку, а там висят шкурки соболя баргузинского – штук, наверное, триста.

- Бери любую, - сказал мне Мишки Воронина друг. – Жене подаришь.

- Бери, бери, - хлопал по плечу меня сам хозяин тайги – Миша Воронин. – Адрес мой в Ангарске такой: живу на Верхней улице, в гору если идти…

А у меня звенело в душе: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня?» И голос Леонида Утесова: «Ты – одессит, Мишка»…

- Не за тем сюда ехал, - сказал я ребятам и закрыл вопрос.

И когда я вернулся в Москву и рассказал молодогвардейцам кое-что, во фрагментах главному редактору Анатолию Степановичу Иванову, тоже сибиряку, и подал ему уже написанную мной документальную повесть в рассказах про Тоннельный отряд №10, он сказал:

- Ну, вот и писал бы про тот случай на барже, про Мишку Воронина и баргузинского соболя.

- А какой отдел посылал меня в командировку? Публицистики. Вот я перед ними и отчитался.

И вот после долго перерыва, в порыве нахлынувших чувств, я снова начал писать стихи:

«Медведь пугнул оленя у ключа,

Метался, тонконогий, от медведя.

Рога ветвями стлались по плечам,

Копыта колотили гололедье»…

«Мишка, Мишка! Где твоя улыбка?» – поется в моей душе. И я посылаю туда, в Тоннельный отряд книжки. Посылал несколько раз, целые библиотечки шли на Байкал в моих посылках, а Мишке Воронину передавал всякий раз пламенные приветы.
41. Дух «Санта Лючии».
И еще немного о музыке. Проводили мы в Малоархангельске, в детской музыкальной школе, литературно-музыкальный вечер, посвященный Пушкину. И, прежде чем перейти от его стихов к романсам на слова поэта, я сказал:

- Позавчера, вы знаете, не стало Муслима Магомаева. Он прекрасно пел неаполитанские песни. А я их люблю. В память о нем я спою вам «Санту Лючию».

- В душу врываются звезды земные,

Санта Лючия! О Санта Лючия!

И тут случилось неожиданное. Бывает же, нарочно не придумаешь. Подходит ко мне Ольга Эминбейли из районной газеты «Звезда» и благодарит за песню как-то особо трогательно.

- Мы с мужем, - говорит она, - приехали сюда жить из Баку. Там заканчивала университет, а муж мой учился с Муслимом Магомаевым не то, что в одной школе, а даже в одном классе, одноклассниками они были.

И теперь как я прохожу в Малоархангельске своей улицей, мимо этого дома, мимо редакции, дух Муслима Магомаева витает как будто тут и уносится с «Санта Лючией» в городке этом под самые облака.
42. Если Бог дал талант…
Слушал я Колю Баскова тогда еще с самого начала, когда его явили миру с президентским оркестром под руководством Овсянникова, и сказал я себе тогда:

- Рановато начал, с двадцати четырех лет, а надо хотя бы под тридцать. Не устоялся голос, мутация еще не произошла. А он сразу в оперу, в Большой театр… Так и вышло. И теперь вот «шарманка» ему высший класс… Оказался Коля на эстраде. Жаль. Да еще и комиков разыгрывает. Больно за талант, который Бог дает человеку…

Такая параллель - Бог дал голос Лючано Паваротти. Прежде был он учителем, профессионально петь начал в тридцать лет и три года. И пел лет до семидесяти. Пока не замерло соловьиное сердце…

Есть в Большом театре замечательный тенор Николай Васильев. Родом из Березняков – небольшого уральского городка. Кто его видел по телевизору? А оперный мир его любит и воспринимает. Николай как солист Большого театра объехал полмира. Свято место пусто не бывает.

Черноглазая казачка

Напоила мне коня,

- запел и я, придя домой, и давай стучать по коленке, выплясывать под мелодию «Черноглазой казачки», изображая этот самый цокот копыт.

- В 43-м году открывали школу – студию при МХАТе, меня зачислили. Война гремит, а нас учат на артистов. Берегли генофонд нации.

И я вспомнил: «В первую мировую поэта Есенина не в мясорубку бросили, а в санитарный поезд послали. Между прочим, медсестрами по госпиталям работали тогда великие княжны, сама императрица»…

Владимир Трошин продолжал:

- Окончили мы школу – студию, а второе поколение мхатовцев еще в силе. С мягкостью характера, без острых локтей актеру делать на сцене нечего… Ну я и запел, будучи драматическим актером. Все знают, как прогремели «Подмосковные вечера»…

И вот в Москву едет знаменитая Марлен Дитрих И выбрала она петь меня, Трошина. Первое отделение я пою, второе – она. Ну почему?.. Напал на меня однажды мужик где-то на улице вечером. Пригляделся ко мне: «Утесов! Ой, простите, извините! Зарекусь, детям скажу»,.. Оглядел я Трошина тут по телевизору и подумал: «Да не на Утесова ты, Владимир Трошин, похож, а, скорее, похож всем обликом на Шаляпина. Тоже наше национальное достояние».

Шукшин не спит ночами напролет.

Перо. Бумага. Воск на свечке тает.

А кто-то скажет, пустит на народ:

«Сидит, как сыч. Все денежки клепает».
И так всегда. Про нас таких. Как вмажут.

Но про меня и этого не скажут.

Я в тишине ночной, и у меня

Свеча горит, видна и среди дня.

Пегас летит, все небо пламеня,

Дар свыше, с Прометеева огня.

46. К Свиридову, для укрепления духа.
Еще раз про Игоря Шевченко, с которым мы «Русское поле» Френкеля слушали. Так вот, учился Игорь на физмате, а дома у него мы прошли обучение как бы в «народной консерватории». Заканчивать институт, на госэкзамены идти, а он не идет на них. Получишь диплом, в деревню ехать на целых три года придется, диплом отрабатывать. Девчат из группы деканша за ним присылала, сама пришла:

- Игорек! Ну что ты – пять лет проучился и коту под хвост?

К Свиридову, говорят, он съездил в Фатеж, на его малую родину, откуда тот родом. Словно «хадж» совершил. Только тогда и пошел на госэкзамены. Что будет, то будет, была не была.
47. Лановой в Синяевском.

Дача у меня во мценском поселке Синяевский с давних времен, с тех пор, как пошел я в народ. И вот появился там Василий Лановой, известный артист. Сказали мне про это, так сначала я не поверил: зачем ему, думаю, глухомань наша, этот «столыпинский отруб»? Потом жена его явилась – Ирина Купченко. Ничего себе! Быстро сварганили Лановому этот сруб деревянный. Да и сам он посидел на бревне поначалу: стружку витую гнал самолично. Пока ГКЧП это в Москве не свершилось. И я за первый роман в стихах об Арсении Чигриневе принялся. С таких строк начал:

Так вот, сидел Арсений на бревне

И стружку гнал на диво всей родне.

То стружку там, то стружку тут –

Пусть знают, помнят, сознают.

А когда дальше пошлю – поехало, так вместо Купченко лирическому герою я Татьяну Шмыгу в романе подсунул. Шмыгу я давно любил – диву опереточную, королеву бала. А к Купченко так и не привык. Все как-то стеснялся за содеянное в романе.

48. «В трех веках живу…»
И еще скажу про одного художника, встреченного на пути. Пригласили нас Союз журналистов России и московская Мэрия к Дню Победы туда, в Москву, нас – это пятерых из Орла, в том числе и меня. Знак журналистский дали в честь трехсотлетия российской печати еще от Петра Первого, подарки преподнесли, на концерте в Кремле мы побывали. И вот торжественный обед в ЦДЖ – Центральном Доме Журналистов. Сели мы в зале по-русски: вместе, за два большущих стола. За одним – вся московская знать, а за другим мы – провинция, ну еще кое-кто из наших в Москве и еще москвичи, но поскромнее. За первым столом оживление, апломб – лауреаты всяческих премий, в том числе и Ленинской, например, Василий Песков. А у нас тишина. Глянул я: передо мной на том торце стола сидит дедок такой со Звездой Героя Соцтруда. Как и я, тоже знак получил.

- Кто это? - спрашиваю я тех, что сидят возле меня.

- Художник, навроде Кукрынисов, - Борис Ефимов. Нюрнберский процесс освещал.

- А-а, - говорю, - это навроде Бидструпа, «пляшущие человечки»?

И говорю ему все это через весь стол. А он смеется и в ответ:

- В трех веках живу: родился - в XIX веке, двадцатый пролетел и теперь вот в XXI-м. Сто три года мне.

И тут же у меня созрел план. Поднялся я и тост провозглашаю:

- За вечную молодость, за Победу, за художника-героя мира и войны Бориса Ефимова!

Все вскочили, а он первый, да еще и кричит сюда к нам через весь стол:

- За любовь! За женщин красивых, которые сидят по обе стороны от вас (это от меня по обе стороны – наши, орловские журналистки). Вот за них!

Гам у нас за столом, гвалт прямо-таки, веселье.

- Ничего себе дед! Вот дает!

А за первым столом – тишина. Слушают, что это у нас тут творится?

Я кричу:

А Ефимов мне через стол:

- Так она еще молодая.

- Конечно, все познается в сравнении, - подошел к нам Василий Песков из первого стола.

И тоже поднял тост и за Бориса Ефимова, и за наших прекрасных женщин из прекрасного города Орла.

Вот какая история произошла у нас не так давно перед Днем Победы в Москве.

- А что, можно, - сказал я и стал мозгами шевелить, серое вещество а мозгах активизировать. И вспомнил еще один такой удивительный случай.

Это было несколько лет назад, когда в Туле существовало Приокское книжное издательство. Вот они, туляки-иезуиты, там себя издают, а у нас тут, по зонам (Орел – Брянск – Калуга) совещания проводят: дескать, «одобрямс», а как же? Вот на такое совещание в Калуге, и нас, орловцев, пригласили. Провели официальную часть, а потом вышли в коридор передохнуть. Гляжу я на мужика – зав. Калужским отделением Приокиздата – и такое что-то невообразимое мне в нем показалось, из далекого детства.

- Вы, - говорю, - по фамилии не Пухов ли?

- Пухов.

- А отец ваш не генералом ли был?

- Генералом.

- Ну да! – завопил я. – Генерал Пухов – командующий Армией Центрального Фронта Рокоссовского, что сражался за Малоархангельск… Видел я его, видел! Летом 43-го. Июль, жара. Самое пекло. Мы, малоархангельские жители, эвакуированы в село Луковец. Там Сосна-река, и мы, пацаны, рыбу и раков в ней руками ловим. Подъезжает зеленый «виллис». Выходит генерал – пухленький, небольшой такой. Разделся и в речку бултых, один наш солдат – автоматчик на берегу возле одежды остался: мало ли – фронт близко, немецкая разведка шныряет. А другой – возле генерала плывет (а то еще и из речки генерала в кусты утянут)… Вот так! Освежился генерал Пухов и уехал в сражение, в самое пекло битвы за Малоархангельск… А я его сына вот через десятки лет узнаю!

Обнял калужский Пухов меня от души и засмеялся. И домой к себе позвал. Сын у него тоже военный. Из Германии его переводят на Дальний Восток, так он все свое барахло у отца тут, в Калуге, оставил. А сам уж уехал на новое место службы.

И запел я песню-романс, который слышал тогда, в 43-м, от наших военных:

- Осень. Прозрачное утро.

Небо как будто в тумане.

Ясная даль перламутра,

Солнце холодное, дальнее.

Где наша первая встреча?..

И тут же заскользили все в танце. Танго, танго! Танцуем евразийское танго!

- Не уходи, тебя я умоляю,

Слова любви сто крат я повторю.

В 12 часов полдня на Упалое пошел, в час ночи до Малоархангельска домой едва дотащился. Пиджак, обессилев, уж волок, как мешок, за собой по дороге. Посчитай, сколько намотал по раскисшим полям да еще с больными ногами, получается километров под семьдесят. Зато точно знаю, направо от Понырей немецким танкам не пройти было – холмы, овраги, горы - прямо-таки, танконепроходимое место. Значит, главное направление у немцев при наступлении от Понырей было на Малоархангельск, а там по степи до Колпны, а с Колпны на Щигры, и замкнуть колечко с юга за Прохоровкой, за которую они зашли уже на 35 километров. Вот тебе был бы и Курский «котел».

Весь Центральный Фронт я почти пешком обошел, кое-где только подъехал. От Ольховатки (где была армия Галанина) до станции Малоархангельск, а дальше Сабурово – Панская – Алексеевка (армия Пухова). И везде приветливо встречали меня люди, особенно молодежь, все показывали, все рассказывали, едва в ноги не кланялись за то, что своим фотоаппаратом и блокнотом не даю забыть павших. По-другому на многое с течением времени я смотрю теперь: открыв глаза; не так, как бывало, на многое надо ныне смотреть…
* * *

Сын солдата.
Приволье – это в народе так называется, а по карте – Дубовая Роща. А лес дубовый тут называется Мурашиха. Так вот, с детства это знакомые места. Мы оттуда, из блиндажей, на себе бревна возили, чтобы дом построить, немцы сожгли нас, отступая. И торф мы отсюда возили, чтобы печку топить, тоже на себе, аж глаза, бывало, вылезали на лоб от натуги… Восемь лет мне было тогда, а тащить тележку вместе с матерью и сестрой приходилось. И вот я снова в Приволье. Крайний слева дом. Добротный, ухоженный. Мужик еще не совсем старый, но в возрасте.

- Из чьих будете? – спрашиваю. – Вроде не было такой тут фамилии.

- Из Ивани я родом, - говорит он. - Отслужил в армии и сюда переехал. Чтоб за отцовой могилкой ухаживать. Тут за лесом она – за Мурашихой, в Елизаветино. Отсюда километра полтора – два… хожу через лес…

- Кокоревка называлась, - говорю, - а теперь Елизаветино.

А сам думаю: «Те, что людей тогда тут не жалели, штрафников всяких снопами клали… воображали, что только им отцов своих жалко… а тут вот простой деревенский мужик… сын солдата… а такая душа»…

Посмотрите, сколько лежат тут, на подступах к Малоархангельску. Обозначены сотни, роты, полки. А фактически по две дивизии в день погибали. На подступах лежат более населения нынешнего Орла…

Я бы лично назвал ее «премьер-министром» своего подворья, своего крестьянского двора. Посмотрите, как все у нее отлажено, все идет чередом, по порядку. Вот животный мир. Первым делом с утра Нюра кормит свинью, поросят. Потом идет доить корову, задает мешанку, приготовленную с вечера. А кошки уже на порожках сидят по ранжиру – ждут молока. Потом Нюра идет давать уткам, а куры терпеливо ждут своего часу. Петух ходит перед ними как сдерживающий фактор. А пес возле будки только повизгивает, но тоже ждет своего часу. После кур приходит время кормить и его.

И только потом доходит дело до Ивана, до всех людей, до родственников и даже гостей, если они в это время окажутся. Нюра всегда в курсе, что сажать, чего сеять больше, что сколько стоит во Мценске на рынке.

Когда ее мать жива была – Дарья Ивановна, баба Даша, она, бывало, говорила: «Сами съедим, что получше, а городу – что останется», Спросил кто-то Нюру: отчего она, Нюра, такая разумная? Ну, дружила с директором школы в Подбелевце Клавдией Петровной, детей надо было на ноги ставить, у той можно было многому поучиться. Но ведь инстинкт какой-то природный у этой Нюры Тихоновой, как говорится, «нюх собачий» на многие вещи.

Нюра говорит: «Может так? После войны, чтобы детей в школу собрать, матери приходилось самогоночку гнать, продавать ее – на учебники, одежонку. А мать взяли за это и посадили». И осталась дети одни, а Нюра старшая, вот и стала она за мать у младшей сестры и брата. Вот где и научилась всему, как выкручиваться.

Нюра абсолютно не жадный человек. Просто инстинкта жадности нет у нее, к людям она повернута лицом. Вот мы с Тихоновыми и дружим уже многие годы, лет, наверное, тридцать. И с дочерью, и, бывало, с внучкой. Со всеми у нее все в порядке.