ДВА ДУПЛЕТА, ЖЕЛТОГО В СЕРЕДИНУ

- Это фильм про Пашу Америку?

- Да. Но другой, выброшенный вариант…

А Валентину рассказали ребята, что, бывало, носили апельсины ему сюда, в мастерскую, из ближайшего магазина, что тоже на Пятницкой. Заметим, апельсины и в Москве были тогда дефицитом. Их особо любила провинция, приезжавшая сюда за колбасой.

- Ну так что – рассказать?

И тут заявляется сюда к нам, на Пятницкую, со своей Мясницкой, что где-то у проспекта Мира, друг наш общий - Слава Клыков, тоже скульптор. И с ним друг его - поэт, двоюродный брат Кима Цоя, - известного артиста, погибшего в Питере прямо на сцене. Сергей Цой – партнер Славы Клыкова по бильярду, а я - партнер Валентина.

Понаставили мы вдоль стенки в подвальчике сухого вина бутылок пятнадцать и начинаем матч двое на двое: Пятницкая против Мясницкой…

Начинаем первую партию. У скульпторов рука твердая, глаз наметанный, особенно у Чухаркина. У него идут дальние «чужие» шары – через весь, как говорится, «гектар», в лузу наискосок, а у Клыкова – ближние «свояки». Ну, а мы с Цоем им подыгрываем. У меня тоже рука набита, но главное для меня: не сделать подставку, не то Славик после меня «свояков» сколько хошь накатает.

- Хитрый ты, лис, - после меня берет кий Клыков Славик. – Подставки от тебя не дождешься.

За ним черед Вальки Чухаркина. Он любит врезать либо «длинного» - через весь «гектар», в дальнюю лузу, либо самый сложный удар выберет: пустит шар от своего борта в тот борт и обратно на себя, в свою среднюю лузу. Приговаривает при этом:

- Два дуплета, желтого в середину.

Это его коронный удар. Если такой ударчик хоть раз получится, будешь всю партию потом вдохновляться, а может и пятую, десятую, двадцатую партию, приговаривая сопернику:

- Два дуплета, желтого в середину… Два дуплета, желтого… Два дуплета…

Метнули жребий. Мне приходится разбивать пирамиду. Положил шарик удачно с первого разу, а потом все восемь подряд, один за другим. Партия! Так получилось…

Валька Чухаркин открывает бутылочку: по стопарику врежем! Сухонького. А Клыков (он такой) швыряет кий на бильярд и говорит резко, отрывисто:

- Все! Идем играть к нам, на нашу Мясницкую. А то все у вас да у вас.

- Ты даешь, - смеется Чухаркин. – Мы же монету кидали, фортуна. Ну, давай, что ль, опять разыгрываем? Что будет дальше делать?

- А как? – спрашивает Цой. – Какой жребий?

- Да хотя бы так. Кто лучше историю расскажет, – говорю я. – Валентин, расскажи эпизод тот, не вошедший в кино, из «Трактира на Пятницкой»

- А-а, - про Пашу Америку? – улыбается Валентин. – Про подвал на Пятницкой вроде нашего? Зря тот эпизод вырезали, а другой вставили, тот эпизод интереснее.

- Ну, давай, - присаживается Клыков на стул к стеночке, поближе к длинным зеленым бутылкам. – Ну что – еще сухонького?

- Наливай, - махнул Чухаркин. – С меня начинаем? Мне первому.

И начинает рассказ. А я его постараюсь передать, как запомнилось.
* * *

… Ребята рассказывали - грузчики, носят сюда мне апельсины ящиками из магазина ближнего тут, видали вывеску «Овощи – фрукты»? А я наливаю им своего «чимергесу»… ну, своего первачка, первачка…

Приходят ко мне они однажды втроем. Один из них в задрипанном ватнике, - вроде бомжа, сразу видать: человек «сан фамилий» - без семьи.

- Вишь, - говорят, - фуфайка обожжена снизу. Ополченец! В сорок первом Москву защищал…

- Защищал? – переспрашиваю его.

- Да ладно вам, - скромничает он. – Ну, защищал, и что?

- Да то, - переталкиваются ребята. – Скромняга какой, язык не поворачивается у него про себя правду сказать. Мы за него расскажем… Так вот, дело было давно, еще в сорок первом. Где-то под Волоколамском, что ли?... Отбили наши атаку и спят прямо на снегу. А этот… Федя… чтоб согреться, колотун унять, все жмется к костру боком-боком – вот фуфайка и выгори… вата затлелась…

А утром, едва продрали глаза, командиры забегали, кричат: «Построение! Смирно!» Оказывается, Черчилль – английский премьер-министр, в Москву приехал и желает лично встретиться с самым выдающимся героем битвы за Москву – боя страшного, под Волоколамском… Передать хочет герою от имени английской королевы Орден Подвязки…

Идет перед строем Черчилль со своей свитой. Бегут впереди него наши командиры:

- Кто у нас, ребята, самый тут храбрый?

- Да вот, - показывают они на Федю, - вот он из нас самый храбрый. Под танк немецкий вчера бросался с бутылкой с зажигательной смесью…

- А-а, - останавливается перед Федей Черчилль. - «Коктейль Молотова»? «Се бьен».

- Почему «се бьен»? - спрашивает Клыков, помахивал кием перед своим носом, как веером.

- Ну так он говорит… Черчилль ихний, - говорит Валентин. – Черт его, Черчилля, знает, так ему надо.

- Под танк бросался? – пыхтит Черчилль своей цыгаркой (любил нашу махорку, особо елецкую), глядя Феде прямо в лицо.

- Ну да, - переминаются с ноги на ногу ополченцы. Кто в чем: кто в валенках, кто в сапогах. – Вот фуфайка, на нем, видите – обгорела…

- Герой! – бросает в снег свое курево английский премьер и прикалывает прямо к фуфайке английский орден.

А адъютант тут же все и записывает: как фамилия и в каком году где орденоносец родился…

Война уже позади. И забылось все это, но в цивилизованных странах ничего не забывают. Никто не забыт, ничего не забыто. Как-то летом, в главный национальный праздник Великобритании – в День рождения королевы Елизаветы – приглашают своих героев и наших, награжденных английскими орденами во Второй мировой войне. Вызывают Федю в посольство…

Нашим органам стало известно. Вот так обмозговали все и говорят: «Да куда ж его, охламона такого, в заграничное посольство, на прием допускать, сажать за стол королевский? Он и вилки-то сроду в руках не держал, привык ложкой хлебать. После с ним тут не расхлебаешься…»

Решили ответить что умер ополченец от ран, нанесенных войной в нижних слоях атмосферы. А те говорят: «Кладбище назовите, номер могилы». Как будто братские могилы у нас под номерами…

Назвали все же им и показали. А они беспокоятся: что-то не то, поручили энто дело своей разведке… Те проверили фамилию, имя, отчество, год рождения. Копнули, а под плитой – никого. Стали искать, наши чекисты прицепились к ним. А Федя вместо того, чтобы орден английский куда-нибудь сдать, например, в музей Вооруженных Сил, стал в кармане его носить, пришил внутренний карман в своей этой самой пресловутой фуфайке.

Англичане, коли взяли след, уж не бросят, как мы, организовали погоню. Однажды, гонятся за ним уже прямо тут, по улице Пятницкой - от станции метро Новокузнецкой до магазина «Овощи – фрукты». Что тут – по соседству, наши чекисты за ними, след в след. Забегает Федя в подвал к одному прохиндею знакомому - истопнику. Запыхался, сам на себя не похож.

- Уголовники преследуют, - обращается он к дружку. - Можешь ты эту коробочку так спрятать, чтобы ее никто не нашел?

Тот включил мозги и говорит:

- Могу.

- Только прохиндеи у нас и с мозгами, - тут же парирует Валентин и продолжает свое. – Положил истопник коробочку на самое дно бассейна, сделанного в целях противопожарной безопасности, включил кран и давай заливать дно водой. Только успел заполнить бассейн, скрыть под водой след коробочки, как вот они – входят трое. Оглядели все помещение тщательно, проверили все тут – ничего не нашли. Только эти ушли, другие являются.

- Ну что, Ополченец, не сдал позиций. Насмерть стоишь?

- Стою, конечно, - вытер Федор лоб свой сырыми руками. Не разоблачил себя, не отдал реликвию за малую дозу валюты.

- А руки-то у тебя сырые чего? – говорит Федору самый младший из чекистов, но дошлый.

Пришлось воду из бассейна спускать, дно показывать. Достали коробочку, вынул из нее Федор награду английскую.

- А чего не носишь? – спросили его чекисты.

- Да так, - замялся Теодор. – Орден-то был прицеплен Черчиллем, боюсь, кабы английским шпионом не объявили.

- Ничего, теперь можно, - засмеялись ребята, оказалось, из внешней разведки… В самом деле, все знают. Далеко заглядывают вперед.

- Все. На этом закончим рассказ, - повел Валентин Чухаркин плечами.

- Трагедии нет, - сделал заключение Вячеслав Клыков. – Хотя бы арестовали, что ли? Сослали бы в солнечный Магадан… Кто был тогда во главе нашей внешней разведки?

- Примаков. А что, свой рассказец теперь гони. С трагедией или, как пожелаешь, на худой конец с драмой.

- А Епиходов кий сломал! – вскрикнул весело Вячеслав и начал рассказ из своей, тоже не бедной на события, жизни.

- А это совсем свежее, недавно всю Москву потрясло. У моего друга – живописца – день рождения, а пришелся на пятницу, когда я делаю себе выходной.

- Неправославной веры, что ли? – усмехнулся Чухаркин.

- Как мы с тобой – хазары, со станции Мармыжи, - подыграл Валентину Клыков Вячеслав. – И зовут живописца Рудольф. Да ты, Валентин, его знаешь, тоже учился в нашем Суриковском институте, только двумя курсами ниже. Позвал бы он меня к себе в мастерскую, да мастерская на ремонте. Пошли мы с небольшой компанией в ближайшее кафе «Лира», что на Тверской. Ты, Валя, знаешь, на втором этаже.

С нами еще было двое: родичи Рудика из Сибири, приехали в Москву по театрам походить, по картинным галереям. Разговорились про всякое – якое. Нам с Рудиком интересно послушать работяг с приисков – первоисточников речи, всяких историй. У каждого в жизни найдется какое-нибудь выдающееся событие…

- Например? – интересуется Рудик.

- Например? – сдержанно говорит один из его земляков. – В Забайкалье, в баргузинской тайге, соболя в глаз бьют, чтобы шкуру не портить. И кто, по-вашему, там первый охотник? Девушка в Северобайкальном районе.

- А почему?

- Не пьет, глаз молодой, точный. Рука, как ружье, пристрелена. Как у тебя, Валя, в бильярде…

- А у вас? – спрашивают ребята, сибиряки. – Как у вас, художников, в ваших сферах, все это трактуют?

- Корифей наш Суриков, - говорю я. – Вы, кажется, из Новосибирска? «Взятие снежного городка?» Видели в Третьяковке?

- Ну, видели, - говорят сибиряки.

- А песню такую знаете?

«Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина?

Головой склоняясь

До самого тына…»

- А дальше?

«Но нельзя рябине

К дубу перебраться.

Знать ей, сиротинке

Век одной качаться».

Поддержали меня ребята с золотых приисков:

- А как же, на застольях поем.

- А кто написал ее, знаете? – говорю я.

- Народная.

- Суриков, вот кто. Художник Суриков!

Рудин встает и идет, покачиваясь, к стойке буфета: заказать еще пару таких же бутылок.

Замерев перед барменом, растерянно охлопывает себе карманы:

- Деньги забыл… в мастерской…

И пулей вниз по лестнице. Я за ним. Выбежав из кафе, Рудик бросается к первопопавшемуся автомобилю, стоящему у самых дверей:

- Такси! – кричит он. – Такси!

Три сухих, точных выстрела прямо в живот. Рудик падает замертво…

Все. Трагедия, конечно. Такая нелепая смерть. Клыков Слава, закончив свой короткий рассказ, берется за длинное зеленое горло бутылки: «Златы пясцы». Проходит к бильярду:

- Так пирамидку разобьем? Кто первым?

- И все-таки, все-таки, - не сдается Валентин Александрович Чухаркин – мой напарник по бильярду и друг, а также друг и земляк Вячеслава Клыкова. – Ты, как «свадебный генерал», тоже со станции Мармыжи.

- Вы, говорю, - как академики Шубин и Ломоносов – с архангельского острова Денисовский, что близ Холмогоров. Оба хороши: упорные и напористые, как североамериканские буйволы.

- Инкассаторская машина была, - дрогнул голос у Клыкова.

- Действительно, - вздыхает Валя Чухаркин, - какая нелепая история. Но я не об этом, я все о том же – другом. О Феде – грузчике с английским орденом на обожженной фуфайке. О другом конце общего нашего дела под названием «Два дуплета, желтого в середину».

- Два дуплета уж было – замечает Клыков.

- А желтого в середину? – идет к крану мыть стаканчики Валя Чухаркин. – Заметь, не в середину, а тоже как бы в самый конец.

- А в чем дело? В чем оно, наше общее дело? – стараемся показать и мы, что не профаны и мы в бильярде.

- И вот в нашем дворе тут, - заканчивает свой рассказ Валентин. - В общем, куда задней дверью выходит к складским помещениям магазин «Фрукты – овощи», с грузом подъезжают машины. Появиляется красивая, статная блондинка. С блокнотом, журналистка, что ли? Оказалось учительница английского языка из ближней школы. Что тут, за Большой Ордынкой. «Где тут, - говорит она, - в этом дворе можно у вас найти Ополченца? Его так и зовут у нас – Ополченец. С английским орденом на обожженной фуфайке. Готовим музей боевой славы…»

Федя Грузчик как увидел ее, так и замер. Бывают же такие женщина, прямо-таки, как с картины - пришла сюда со стороны Третьяковки.

С той поры больше никто не видел Федю в старых одеждах. Тут у нас во дворе появился совсем другой человек. В апельсиновой рубахе навыпуск и в новых незаношенных джинсах шириной с черное море. И на день Победы в битве под Москвой Федя Грузчик одевает теперь орден английский на желтую свою, апельсинового цвета рубаху, вот так! И весь наш двор начинает гордиться теперь Федором Басаргиным. Не какой-нибудь бомж из мест не столь отдаленных. А наш рядовой москвич. Ветеран войны. Ополченец!
«ПОТЕРЯЮ Я СВОЮ КУБАНКУ»…
Виктор Садовский ехал в Глазуновку на юбилей районного хора, которым стал руководить, как только вернулся из Америки, ездил по 33 штатам, пропагандировал с баяном там у них русскую песню. В электричке, уже перед самым выходом из вагона, Садовский взялся звонить по мобильнику. Ему ответили, что по непредвиденным обстоятельствам юбилейный концерт переносится. Облегченно вздохнув, Садовский сказал мне: -

Ну что ж, едем к тебе, в твой Малоархангельск, в твои райские кущи.

Стол в саду под бабушкиной яблоней, за столом бочка с водой. Мы с Витей сидим спиной к заходящему солнцу. Живые огурчики на цветастой парадной клеенке, свежая зелень в виде салатов, укропа, петрушки, свисающие над головой ветки с яблоками, живые, свежие мысли…

- Сад и Садовский, - улыбнулся я Виктору даже и без баяна.

Баян где-то там, в стороне, а друг тут со мной. Надо сказать Садовскому что-то такое, что разом настроит нас на мажор, перевести с приятельских на дружеские отношения.

- Настя утром звонила, - уловил Виктор поток моих мыслей. – Привет тебе передавала.

- Какая Настя, с Кубани? – оживился я.

- А какая же, – подмигнул мне Садовский. – С нашей станицы Клетнянской.

Мы с Виктором казачьих кровей. Я дончак по бабушке – маминой маме, а Виктор – чистый кубанец, с запорожским акцентом. Из тех запорожцев, что когда-то, по указу императрицы Екатерины, осели на Кубани после присоединения Крыма к России.

Насте полюбились мои стихи, мои песни. Однажды Садовский показал их своим землякам – станичникам на баяне. Потом я посылал Насте аудиокассету со своими авторским песнями, исполняемыми мной а’капелльно. И вот через Виктора Анастасия Кубанская шлет мне приваты, ждет, когда же я совершу к ним туда свой обещанный «хадж». Где меня только ни носило по Великой Руси, а вот на Кавказе побывать не пришлось. Южнее Ростова-на-Дону вояжа пока так и не совершал.

- Эх, потеряю я свою кубанку

Со своей удалой головой, - запел я Садовскому, а как будто для Анастасии из Витиной станицы – певчего края, клетнянских земель.

Думал, скажет Садовский: «Геть витсиля, писня не та», - а он прислушался.

- Ну-ка, ну-ка, - говорит. – Шо за писня?

- Давнишняя, - говорю. – Слышал еще в войну от наших бойцов, были у нас тут в сорок третьем казаки. Вот так начинали:

- Где-то там, далеко за Волгой,

Разгорался небывалый бой.

Потеряю я свою кубанку

Со своей удалой головой.

- Гарна яка, гарна! – аж вскочил Виктор тут у нас за столом и заколотил ладонями по столу. – Слушай, друг, спиши песню!.. Ну-ка повтори, повтори.

- Где-то там, далеко за Волгой,

Разгорался небывалый бой.

Потеряю я свою кубанку

Со своей удалой головой.

- А что – дальше не знаешь? – говорит Виктор, схватив сразу мелодию.

- Пацаном был, мелодия врезалась, а слова запомнились только эти, – посерьезнел я, заломило вдруг сердце. – И больше не слышал. Бросили конников, помню под Сабурово, в самое пекло, а может, и под Панскую… Тут, вокруг Малоархангельска, лежат великие тыщи… Не знаю, может, кто и остался в живых. Надо Витя, песню эту там, в ваших местах, пошукать…

- А мы сейчас Настю спросим, - вытаскивает он из кармана мобильник. – Алло, алло… Настя? Это мы сидим тут под яблоней… Вот наш друг, Леонард песню мне показал про «Кубанку».. такую вот… не слыхала?

Слышу, Настя говорит Садовскому: «Ну-ка, дай ему мобильник, пусть он споет, я послушаю…»

Взял я у Виктора Садовского телефончик.

- Здравствуй, Настя, - говорю я ей нараспев, - здравствуй, моя дорогая. Как ты? Как я? Песню тебе хочу показать, вот слушай.

И пою ей все тот же первый куплет:

- Где-то там, далеко за Волгой,

Разгорался небывалый бой.

Потеряю я свою кубанку

Со своей удалой головой.

- Хороша песня! – кричит Настя сюда мне оттуда, с Кубани, со своего Северного Кавказа. – Хороша… И поешь хорошо… Фольклор, народная песня… Не слыхала, нема тут такой писни…

- Это, - говорю, - ваша песня, с ваших мест… Сюда, на серединную Русь, пришли наши части, к нам сюда прямо со Сталинграда. И с ними были кубанцы, станичники. Кстати, Малоархангельск освобождали 23 февраля – в День Красной Армии…

- Ну, конечно, фольклор, - радуется мне у себя там Настя – Настенька – Анастасия. – Ну, конечно, народная песня… А больше не знаешь слов? Так сам напиши… свое изложение, чи шо – продолжение.. У тебя это получается. А Виктор положит на ноты, на баяне разучит и к нас сюда привезет… Приезжайте вдвоем. Гарна писня – военного времени! Запоет песню эту, чую сердцем, весь наш край, вся Кубань… Никто не забыт и ничто не забыто…

И телефончик пи-пи-пи. Отключился. Сидим, нахохлившись, как воробьи, под впечатлением, как будто с Настей вживую только что встретились, в тех краях побывали.

- Ну, что? – улыбается Садовский. – Исполняй завет своей… как кличут таких у вас?..

- На севере – «дроля», - говорю я, - а тут у нас «ухожорка».

- Исполняй завет ухажорки, - смеется от души Витя, Виктор, Виктор Федорович Садовский – музыкант журналист и поэт, а еще и юморист.

- Для начала, - говорю я Садовскому, - ну, завестись чтоб… давай я какие-нибудь стихи под мелодию – ту, кубанскую… лишь бы свои…

«Есенинские колодцы»

А не родись Есенин у Оки

Напротив церкви, у откосов этих,

Языческой Мещоре вопреки,

И не было бы крайностей в поэте.
У осени глазици велики –

Бездонные, пропащие колодцы.

Как в них не пасть, в горсти не расколоться

На звезды, первитые у Оки.

На ливни, пролиться с небеси,

Разбрызганные щедро по Руки.

Пусть говорят, пьяна бывает Русь,

Я все равно когда-нибудь напьюсь.

Я пью и упадаю тут же ниц.

Из Красоты, о Русь, из твоих влаг

С коленей пью и не напьюсь накак!»

- Понял, понял тебя! – кричит Виктор Садовский и хлоп лбом о здоровенный яблоневый сук над нами. – Ну что – врежем, брат, по стопарику?

- По хрущевскому стакану или по горбачевскому? – смеюсь я, поддевая Садовского. – Это там у себя, на Кавказе, Горбачев… с его «сухим» законом…

- Да нет, со Ставрополья он, - потирает шишку на лбу Виктор Садовский. – А там терские казаки. У них даже цвет лампасов другой… Хотя все равно казаки, - поднял рюмку Садовский и запел:

- Казаки, казаки

Едут, едут по Берлину наши казаки.

И я сбегал домой за листом бумаги. И, пока Садовский пошел бродить по саду нашему, огороду, присел к краешку стола, поближе к бочке с водой, уткнулся в те, давние слова, но в такую близкую и сюда к нам мелодию:

«Потеряю я свою кубанку

Со своей удалой головой».

И потекло во мне, побежало – родное, заветное; путаться стало нынешнее с тем давнишним, такое близкое про Кубань, про Волгу, в какую впадает, начинаясь у нас тут, Ока – Богородица.

- Слушай, Витя, - говорю я Садовскому, - дай мобильник, Насте позвоню, прочитаю, спою это вот, потом еще сочиню… Слова более подходящие… Слушай, Настя, это как бы про «Кубанку»… мое, сокровенное…

Малый, без трамвайчиков обходится.

Тихий, легендарный городок.

Грудью нас закроет Богородица,

Если враг к нам ступит за порог.

В удивленьи жизнь моя прошла:

Как в такое маленькое сердце

Ты вместиться, Родина, смогла?

Со своей удалой головой…»

29 июля 2011.,

Малоархангельск.

- Видишь, - замечает Людмила, - как высоко режут крылами небо ласточки. Летают с открытым клювом, кормятся так – ловят мошек. Мошкара, сухая и легкая, и все где-то там наверху.

- А понизу кто кругами ходит? – говорю я. – Королева бала - летучая мышь. Ловко, закладывает виражи.

- Заметь, как обходит препятствия, - отзывается Людмила. – Словно локаторы у нее.

- Но не это самое интересное, - говорю я.

- А что?

- А то, что понизу идут, стелятся багряные, отяжелевшие тучи, похоже на дождь. Повыше - белые, кучевые облака, а на самом верху – перистые, так и сквозят, висят - неподвижные… Противоречие в природе, так оно и у людей…

- Смотри, смотри, - толкает меня Людмила. – Кучевые облака слева – натекают из Губкино, а справа – со стороны Понырей, сюда к нам рвутся -рваные такие, лохматые аспидно-свинцовые тучи…

- Все оттуда, со стороны Понырей, - вздыхаю я. – Что в мирное, что в военное время.

- Мир в войне, война в мире? – замечает Людмила.

- В июле сорок третьего оттуда же, со стороны Понырей, - говорю я, отяжелев как-то враз от воспоминаний, - сюда на нас тоже надвигалась гроза. Прорвались триста немецких танков… среди них «тигры» и «фердинанды»… Саперы наши ценой своей жизни задержали аспидов. Но враг все же прошел почти до самого Малоархангельска… Говорят, гитлеровцы были уже у Тиняковского леса… даже в траншеях, у самого города…

- И что? – прижимается ближе ко мне Людмила.

- Не пропустили, - говорю я.

- Закат страшный какой, - вздыхает Людмила, вспоминая отца, лежащего где-то под Ленинградом.

- В природе все разбалансировано, - говорю я раздумчиво. – По Вернадскому – землю окружает ноосфера, по Чижевскому - «Ярче тысячи солнц», я у Янга («Эхо солнечных бурь») то же самое… В начале прошлого века взорвался вулкан Кракатау, и пыль заслонила солнце…

- Знаю, знаю, что скажешь, - поднимает глаза на меня Людмила. - Говорил уж не раз.

- Ты как Софья Андреевна, - хмурю брови я. – Она не давала Дедушке слова сказать за столом перед детьми.

- Се ля ви, - улыбается Людмила. – Семейные сцены, такова семейная жизнь.

- Так вот, - стоял и я на своем. – Так вот, в начале прошлого века взорвался этот несчастный вулкан Кракатау, а к середине века на нас сюда, со стороны Понырей, поперли немецкие танки…

- Ты в норме? – впивается в глаза мне Людмила.

- Уйди, несчастная! – говорю я твердо, как что-то давно решенное. – И у тебя получится то же самое, убери в логической цепочке две-три строки…

- И теперь, видишь, тучи движутся со стороны Понырей, - замечает Людмила. – Тоже как от Кракатау?

- Со стороны Польши.

- Сам не раз говорил, - не сдает своих позиций Людмила, - что мы тут испокон – вятичи. А вятичи пришли сюда когда-то оттуда, с запада… Помнишь? Фестиваль европейской песни был в Сопоте, а польской – в Зеленой Гуре. Сегодня по ТВЦ покажут фестиваль уже русской песни а «Зеленой Гуре»…

- Давно здесь сидим, - говорю я иронично. – В 2009 году, когда был тут у нас Президент, обошел я с фотоаппаратом все окрестности Малоархангельска… Хочешь историю расскажу про встречу с одним человеком? Есть тут один такой интересный тип из Приволья. Так вот, мы – артисты, писатели, агрономы, в общем, люди интеллектуального труда, думаем, что мы - белая кость. Только нам дано нежно чувствовать, глубоко переживать, а народ, дескать, грубоват, глуповат…

- Сам же не далее, как вчера, проводил слова Пушкина, - теперь уже иронична Людмила, - что поэзия должна быть немножко глуповата.

- Не в ентом дело, - рассмеялся я и хлопаю себе по коленке. – Дело совсем не в ентом. Ну так вот, слушай сюда… про человека одного расскажу- тоже солдата, но другого уже поколения…

Появился я в Приволье лет через пятнадцать с того дня, как был там в последний раз. Как же все тут изменилось! Мостик был, следы торфяных выроек… На этом месте произошло то, что описано мной в рассказе «Соломенная грусть». Бревенчатый сруб колодца, из которого, проходя мимо в лес, мы, бывало, пили ледяную кристалльную воду, заменен ныне бетонным кольцом. Из-под него по трубочке выбегает все такая ж вкусная, до невозможности ледяная вода.

- Как в Малоархангельске, - говорю я человеку, наливающему ведро. И тут такое устройство. – «Из-под трубочки» - от немцев, что ли, «трубочки» эти пошли?

- Зачем из Малоархангельска? – всматривается в меня человек с ведром. – И у нас так в Ивани.

- Живете в Приволье, - говорю я ему, – а Ивань поминаете?

- Живу, - набирает человек второе ведро. – Родом я из-под Ивани… Пить хотите? Пойдемте домой ко мне, молоком напою…

Присели в тенечке. Разговорились. Человек носит фамилию Борзенков, а зовут его Алексей Викторович.

- Губчанская фамилия, – подаю я голос из-под рябины.

- Да я не из самой Ивани, - говорит хозяин усадьбы, - а из Ясной поляны, что между Иванью и Губкино.

- Ближе ко Второму Губкино, - улыбаясь я.

- А почему это вас интересует? – подает мне еще кружку молока Алексей Викторович.

- Да учителем был я в Губкино, все фамилии помню. С первого Губкино – Кононовы, Агарковы, Борзенковы, Лаушкины, со Второго - Васютины, а еще с Белозеровки, Кошелевки…

- Ну, и как вы тут оказались? – забираюсь я в тень погуще. – Ближе к городу?

- Да нет, не по этой причине, - как-то скушнеет лицом собеседник. – У меня тут отец лежит в братской могиле… В Елизаветино…

- В Кокоревке? – замечаю я.

- Кокоревка – это старому, а по-нынешнему – Елизветино… Пришел я со службы в армии, думаю: «И куда мне податься?» Все в большой город стремятся, на производство, а я решил поближе к земле.

Чем ездить по памятным датам к отцу сюда на могилку, дай, думаю, тут где-нибудь поселюсь – поближе к отцу, к отцовой могилке. Чаще буду к нему наведываться, не только вместе со всеми цветы возлагать на братской могиле, но и так… поговорить когда, посоветоваться…

- Ну, и когда были в последний раз?

- Да вчера. Заросла Мурашиха-то, но стежка по лесу видна. Правее берите и выйдете на ту сторону, к Елизаветино… Глядите только, лиса кабы не укусила. Много бешеных в жару эту, если что – отгоните палкой…

Да я вам хоть костыль свой дам. Там, в Елизаветино, за оградкой поставите, а я приду в другой раз и заберу…Пойдемте в сарай, костыль у меня в сарае, костыль еще яснополянский – отцов…

- А где же отец-то погиб? – сочувствуя, поглядываю я на Борзенкова. – Где именно?

- Да гнали туда всех подряд… почти что с палкой в руках… с таким же вот костылем.. Вперед! На пулеметы немецкие и минометы… Куда именно? Под Сабурово… уложили на десяти гектарах сразу десять тысяч, не меньше… как солому валили. Не слыхали про Сабурово это?..

- Да был я там, был позавчера, вспыхиваю я, сам как свечка. С фотоаппаратом третий месяц хожу… Друг нашей семьи где-то там, под Сабурово: майор Лисунов… Уходя в бой, перед самой атакой оставил он матери моей фотокарточку, написал на обороте «На память, июль 1943 года. Маруся, город мы не сдадим». А друг его и нашей семьи – капитан Евдокимов – лежит в Малом городе, в Парке Героев. Под крайней правой плитой, третья строчка снизу.

- Ну, значит, все понимаешь, - сказал мне Алексей Викторович дрогнувшим голосом. – Как что и почем тут было тогда и чем кончилось.

- А оно еще не кончилось, - говорю я, глядя ему куда поглубже – уже не в газа, а в самую душу. – Оно все еще продолжается.

- Так-то так, - вздохнул Борзенков – хозяин усадьбы – А огурчиков вам не набрать или помидоров? Может, яблочка дать на дорожку?

- Да у меня все есть, - говорю я. – Я же сам малоархангельский. У меня тут дом материнский, райские кущи… И у вас тут, гляжу, усадьба в порядке.

- Ну, а как же, - остановился, положил руку на дверь подвала Борзенков. – Пока трудишься – жив, живешь вместе со всеми.

- А с кем вы живете-то? – поглядел я на окна его просторного пятистенника, дома на две половины. – Есть еще кто?

- Да сын с семьей, но тут не живет. Он в городе… Бывало, молодые-то живут от получки до получки. Тогда я взялся за их снабжение. Вон тот огороик – брошенный к своему прирастил… Друзья у него на работе, тоже с оружием связаны и тоже от получки до получки…

«Отец, - говорят, - поставь и нас на довольствие. Мы тебе будем хлеб приводить, консервы всякие, а ты нам мясца… Вот корову держу, пока силы есть, овечек, двух поросят… А они мне с сыном телевизор новый купили, сарай сделали для скота, за ремонт дома взялись… Вчера крышу покрасил…

- Сам?

- Так что они вам, друзья, товарищи эти? – спрашиваю я Борзенкова. – Деньжонок-то хоть подкидывают? Ведут расчет или так, под ей-богу?

- Это все теперь считают, усчитывают, - смотрит Алексей Викторович в сторону кур, ходят по двору. – А я человек старой выучки, мне и это ладно, и то хорошо. Люди ездят ко мне, и замечательно… Гляди, петух забеспокоился, кур зовет: где-то лиса появилась. Та самая, бродит…

- Ну, я пошел, - говорю я Алексею Викторовичу – этому божьему человеку, встреченному на пути, моему земляку, - А костыль ваш оставлю там, у братской могилы.

- Заходите когда еще, - пожал руку он мне на прощанье. - Если что, чем могу – помогу. Мы всегда человеку рады. Чай свои мы тут – русские люди.

* * *
И сидим мы с Людмилой на короткой лавочке напротив бабушкиной яблони, в своих райских кущах. В самом деле, к месту вспомнился майор Лисунов. Это он когда-то оставил фото матери моей на все времена, а мы все читаем теперь… и читать будем: «Маруся! Город мы не сдадим…»

- Вот характер! – сказала Людмила. – У этого человека. – И цель.

- У кого?

- Да у всех, - вздохнула Людмила. – У русских людей.

- Разные люди бывают, разные, - говорю я, озирая себя и других. - Одни до старости горбячат, а иные с молодости норовят сесть на шею. Оттого все войны и происходят.

Черные, лохматые тучи заходили опять со стороны Понырей. Молнии пронзали небо, рисуя между тучами: «Рабы – не мы, мы – не рабы». Чертили землю, словно глаза чьи-то свыше, ярче тысячи солнц, вонзаясь в нас, живых,

эти солнечные протуберанцы. Знаки свыше вечного диалога Земли с Небом и Неба с Землей.

Июль-август 2011 г.,

Малоархангельск.