Сборнике рассказов «Ночь светла»

Так и звучит во мне с юности голос Лемешева, эта ария Ленского:

«Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?»

Так и борются всю мою жизнь эти две стихии — музыка звуков и музыка слов. Помню, целую зиму, перед экзаменами на аттестат зрелости, я только и де­лаю, что переписываю в толстенную тетрадь всякие сведения — это по музыкальной части. А по части ли­тературной — стихи пишу, песни на них сочиняю, сам же их и пою. Так и живу я в малом своем степном городке Малоархангельске, в нашей русской глубин­ке, где Пушкина — по легенде — когда-то приняли за ревизора. А ведь толком не знаю, где хоть после деся­того класса учатся на поэтов, а на музыкантов?

Куда хоть ехать-то? В Харьков — если в консерва­торию? У меня, говорят, голос, я — сын своей матери, а она когда-то пела в еще первом, деревенском хоре Пятницкого. Или же отправляться сразу в Москву, если на поэта учиться? А ведь даже о существовании Лите­ратурного института и не подозреваю, думаю, что на поэтов учат на факультете журналистики Московского госуниверситета...

И вот уже в МГУ сдаю экзамен по истории, это в старом здании на Моховой. Билет попадается с такими вопросами: во-первых, о нашествии Наполеона на Мос­кву, а во-вторых, русская культура второй половины девятнадцатого века... Дедок передо мной сидит — эк­заменатор, старенький, тоже моховой. Как жук, уста­вился в меня очками, как это, готовясь, шпарю я, перо по бумаге так и летает. Целый ворох листочков уже, а я все пишу и пишу... спасу нет, зуд какой-то напал...

Подходит этот дедок ко мне, заглядывает через плечо:

— Молодой человек, чего это вы все строчите?

— А это, — говорю, — только тезисы, «шкелеты» одни. А все остальное в «шкафу»,— и стучу по лбу себе, показываю на «чердак».

И я с ходу в бой. Ну, что там про Наполеона-то? Вот он тут у меня как гитлеровский, совсем свежий, так и наполеоновский московский поход! Одна карта, цифирь чего стоят. А вылазки Долохова по тылам? А еще Лев Толстой с его художественными картинами, а старо­стиха Василиса, а Герасим (у меня дед Герасим Мака-рыч) Курин? Все вижу, будто сам с ними там с вилами и ружьем...

— Ладно, — прячет дед улыбочку в бороду. — Пере­ходите ко второму вопросу.

А второй вопрос — это, значит, культура во второй половине. Ну, не будем опять-таки о литературе — это Толстой, Достоевский, не будем и о живописи — это опять же «передвижники» — передвигались, соединя­лись и распадались. Я лучше на музыке остановлюсь — это моя любовь. Это море Хвалынское, Океан Вели­кий... Вот Мусоргский с его «Борисом Годуновым», вот Направник с «Дубровским»... А это Чайковский с его «Евгением Онегиным», «Пиковой дамой»... И чего меня все на Пушкина тянет?.. Пушкинский «Золотой пету­шок», музыка Римского-Корсакова... У меня же целая галерея авторов... Три зимы и два лета пишу, извле­каю факты, руку всю обломал...

— А зачем же, — улыбается дед, — руку на этом обламывать?

— А чтоб глотку поменьше драть, — говорю, — на экзамене. Как у Суворова, трудно в учении — легче в бою.

— А ты что, приехал сюда воевать? — допытывает­ся дед и давай тискать свой стул, крутить вокруг од­ной ножки.

— А как же, — говорю.

— Ну и как, страшновато?

— А вот так, — говорю, — меня еще солдаты нака­зывали учиться.

— Это какие?

— Из сорок третьего года. С Орловско-Курской дуги. Мы вместе с ними пели песни Фатьянова и «Василия Теркина» перед боем читали... И еще Пушкин с Чай­ковским с их оперой «Евгений Онегин»... Вот Леонид Витальевич Собинов, например, — то юрист, то тенор. То поет в салонах, то не поется, не в голосе. Друзья ему: «Да брось ты эту юриспруденцию, сосредоточься на сцене, у тебя же талант, от Бога». И вот Собинов в Мариинке в роли Ленского. А левый мизинец зажало в туфле, Собинова аж в пот бросило: третье «до» вдруг да не возьмет? А звук ведь должен лететь, быть свобод­ным... как полет шмеля... вот так... значит, ария Лен­ского, да?

— Да, да, — улыбается дед, рот у деда, вижу, уже не запахивается.

— Экземпля-я-я-р... экземпля-я-ярчик... — слышу по рядам у себя за спиной.

Да ладно, думаю, да ничего себе не думаю. А рот и себе раскрыл да деду потихонечку:

Весны моей златые дни?

А голос сам звенит — молодой, аж затылок насквозь и в потолок, и в стены, аж стены звенят. Дед, вижу, остолбенел, глаза выкатил... Ну, думаю, надо приба­вить, только раз бывает в жизни встреча... И давай ему, — вкатил в одно ухо, а из другого, слышу, сзади выкатились хлопки какие-то, вроде аплодисменты... Дед кинулся было ко мне на радостях, а потом остано­вился и говорит:

— Ты это, малый, не туда попал.

— А куда ж, — говорю, — надо?

— В консерваторию, — говорит. — Вон за углом по улице Герцена.

— Так в консерватории, — говорю, — на музыку учат. А я на поэта хочу, у вас тут на факультете жур­налистики.

— На поэта? — засмеялся дед. — Да на поэтов не учат. Это как Пушкин. Поэт — он или есть или его нет... Эх ты, малый, деревня ты моя, провинция ты наша глухомятная. Давай-ка я тебя к себе возьму на исторический, я — профессор истории.

— Какие ж мы глухомятные, темные? Мы орлов­ские, считай, подмосковные. Вон сколько классиков дали литературе.

— Ладно, — махнул дед-профессор. — Скажи вон только, мать хоть есть у тебя?

— Из крестьянок, швея. На фронт шила и сейчас шьет, уже третью строчку гонит вокруг земного шара по экватору.

— А отец?

— Что отец? — потупил я голову. — С Соловков не вернулся...

— Понятно, — искренне, вижу, огорчился дедок. — Мандатные комиссии на то и существуют... Для строи­телей высотного здания — льготы, для участников Дальстроя — льготы, для детей работников органов — льготы. А для тебя — ноты... другого пока ничего не придумано...

А было это давно уже, холодным летом 53-го. Как сейчас помню.

— И вот, сынок, что могу сделать я для тебя, — обнимает меня старичок-профессор, — так это вот что.

И за плечи берет меня и выводит из аудитории в коридор. В главное фойе — с колоннами и большой красивой лестницей.

— Люди! — говорит профессор, и эхо катится, и все останавливаются и смотрят сюда. — Вот как надо лю­бить историю Родины и воспринимать искусство... Пойте, коллега, арию Ленского, пойте, — последнюю перед дуэлью...

И я понял все. Вот так стоял и плакал. По Пушкину и по себе.

Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она?

И вот после окончания Курского историко-филоло­гического я в деревне учителем. Вот уже в областной молодежной газете корреспондентом. Днем — редак­ция, командировки, ночью — стихи, статьи, рефера­ты. И опять три зимы и два лета готовлюсь уже в аспи­рантуру туда, куда не взяли, давно ли, даже студен­том. А вот передо мною комиссия... отца Дионисия, что-то не люблю я это слово... И вместо ответа на воп­росы я почему-то думаю о справедливости, о дедушке том — о профессоре, жив ли?..

Дверь в аудиторию приотворяется — это Сашута, сестрица жены моей, она тут аспирантка. Машет мне в щель — достала билетики, это тут поблизости в Пуш­кинском музее, на открытие художественной выстав­ки. И тут что-то вспыхивает во мне, не знаю, не пони­маю уж что. Я встаю резко и печатаю шаг, иду мимо стола с этой самой комиссией.

Растерянно лицо председателя — отца Дионисия, доцента Вики Ученовой (подлинная фамилия, руково­дитель студенческой практики у нас в молодежной га­зете, теперь уж давно профессор, она брала меня к себе в аспирантуру).

— Ленечка, выходить же нельзя! Посиди, успо­койся...

А я уже не вижу ничего, кроме этих билетиков в руках у Сащуты. Кроме пушкинских профилей на вы­ставке, тут поблизости — в музее имени Пушкина, где сразу же после открытия состоится концерт и будут петь, конечно же, арию Ленского. Вот только кто, ин­тересно, — Лемешев или Козловский?

Всегда поют — как в день гибели, так и в день рож­денья поэта. Как и я пою ее по сию пору всегда — эту вечно молодую, любимую арию Ленского.

Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?

ТЕПЛЫЕ РАССКАЗИКИ
Предисловие

И это тоже короткие, т.н. «теплые» рассказики, но уже не от имени ВРИО Кузьмы Пруткова, а от самого себя. Уже не иронией, не юмором веет от них, а, скорее, лирикой, теплом души от многочисленных встреч, щедро разбросанных по моей жизни. Это моменты, моментальности и монументальности, искры и озарения, попавшие в мои записные книжки и до сих пор греющие меня, мою душу. Очень хорошо все это помогает при создании крупных произведений в прозе, поэзии, драматургии, да и для стихотворной лирики тоже. Рассказец-то короткий, но по воздействию на читателя емкий. Если, конечно, суметь преодолеть «наборность» текста, проникнуть сквозь нее, попадая в самую точку, создавая интенсификацию писательского труда, поощряемого читательским интересом.

Прокладывая дорогу с помощью интуиции, продираясь сквозь всякого рода банальности мыслей, автор синтезирует, как бы освежает собственную натуру, усиливает впечатление от себя, своей творческой личности. Деталь, штрих, редкое словцо, чей-то облик человеческий, может светит тебе всю жизнь, не дает покоя, пока не ляжет в строку, в этот хотя бы короткий портрет человека.

Нет больших и малых людей, все это яркие «караты», каждый по-своему светит автору, создавая во мне сияние в алмазе (Л.М.З.) моего сердца. Знаю, бессмертны люди и без тебя, особо если имя общеизвестно. А если оно ведомо только узкому кругу? Именно ты продляешь жизнь человеку, своим пером сохраняешь память о нем. Вот городок, вот улица – вроде все те же, однако по ней идут уже другие люди, другие смотрят салют, которые заслужили их деды, матери, отцы. А те, прежние, все идут и идут в тебе по тем же улицам, как и по изгибам твоей памяти, волнам души. «Спасибо деду за победу».

«Теплые рассказики» после когда-нибудь и самому себе, знаю, покажутся интересными. Мелькнул образ - один, другой, третий – от увиденного, услышанного, прочитанного, и осталось в тебе что-то… запечатлелось, живет в тонкой и острой «машине времени»…
1. Дедушка Толстой.
Иду по Орлу, уткнулся взглядом я в стену дома напротив горсада, где была когда-то резиденция Орловского генерал-губернатора – что-то неловко стало глазу, как-то нехорошо. Нет, оказывается, привычной доски с констатацией факта, что тут когда-то бывал Лев Николаевич Толстой. А рядом доска с почетным гражданином Орла есть, существует, и другие далее все по порядку, а Толстого нет. Неужто, думаю, уж и Лев Толстой не нужен стал кому-то из наших современников? Помешал, что ли, новым веяниям, этим самым экзаменам – «бабе Яге», в том числе и по литературе – нашей российской словесности? И пошло, покатило, разыгралось во мне ретивое.
* * *

Помню, лет пять мне было тогда. С утречка пораньше проколотил я голыми пятками по полу и на постель, под одеялку к дедушке своему Герасиму Макарычу – бывшему деревенскому жителю, воронежскому крестьянину.

- Дедушка, - говорю, - расскажи мне что-нибудь интересненькое из своей жизни. Вот ты в рубахе простой ходишь, веревочкой подпоясан…

- А-а, вот ты о чем? – засмеялся он. - Вот такой я росточком был, почти как и ты. Мужики, помню, в лавке собрались. Заходит старичок, бородка надвое раскидывается. Мужики враз шапки сдернули, а я стою, рот разинул. Сдернули шапочку и с меня. Поклонились в пояс. После спрашиваю деда: «Кто это был?» - «Лев Толстой! – сказал. – То царь в Петербурге, а этот наш тут, крестьянский»…

И рассказал мой дедушка про Жилина и Костылина – офицеров русских, попавших в плен на Кавказе. Но особо запомнилось про кавказскую девочку Дину. Как она лепешки русским пленникам носила, в яму бросала, как опустила им туда шест, помогая из плена бежать… Какая многозначно убедительная, трогательная история…
2. Этот любвеобильный Ермолов
С Толстого мысль у меня перекинулась на Пушкина, Лермонтова. У каждого из них тоже был свой «Кавказский пленник». Такие слова есть у Пушкина: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов». А Ермолов-то, говорят, покоряя Кавказ, заходил не столько от пушек, сколько от поклонения женщине. И красивы же эти горянки! Способны взять в полон сердце русского человека. Любвеобилен был, говорят, и орловец Ермолов.

Как и все приличные полководцы, закончил он карьеру вдали от шума столиц. На своей малой родине, в нашем Орле. И покоится генерал в фамильном склепе на Троицком кладбище, в подкопе под стеной храма. И выступ над ним изнутри. Заходит сюда, говорят, один церковнослужитель. Снимает свой гражданский харпаль, чтобы облачиться в церковное. И, говорят, кладут ему в карман каждый день по тридцать серебряников, чтобы он преломил один хлебец сразу для тридцати тысяч.

То облачается он, то разоблачается. То, самой собой, разоблачается, то опять-таки облачается. А генерал Ермолов внизу, пребывая в вечности под Троицким храмом, ни о чем другом не думает, кроме как только о Бородинском сражении, о войне 1812 года и родном Отечестве, а не о какой-либо всеобщей коррупции.
3. «Зато я видел Рокоссовского»
Раз уж пошла такая пьянка, режь последний огурец. О военных так о военных, офицерах да генералах, а скажу и о маршалах. Маршалов видел я в своей жизни троих: Рокоссовского, Конева, Чуйкова.

Командующего Центральным фронтом Рокоссовского видел летом 43-го, когда было самое пекло битвы на Орловско-Курской дуге. В Малоархангельске, во дворе старой школы. Много ли нашлось даже среди фронтовиков тех, кто бы живьем видел тогда Рокоссовского? Место пребывания его в пылу сражения - военная тайна.

Помню, мать с сестрой моей подшивали офицерам стоячие воротники - майору Лисунову и капитану Евдокимову.

- Что это вы красоту наводите? – спросили их.

- Хозяина ждем, - ответили они.

Вот стихи об этом, написались они потом уже, по мальчишеским впечатлениям. Так согрела душу мою встреча с этим человеком. Он показался мне тогда великаном – рослый, в высоких своих сапогах. И мне стало вдруг спокойно. Все, пришел богатырь на Русскую землю, значит, будет все у нас хорошо.

«Китель Рокоссовского»

(в сокращении)

После Сабурово – фронта хозяин

В Малоархангельск нагрянул.

Был я мальчишкой, рот свой раззявил,

Не оторвался, как глянул!

Был он высок и красив, в сапогах.

В кителе, сшитом Филиппом.

Был тут такой у нас – Лаушкин, маг,

Спец в своем деле, типом.

В кино хоть полководца снимай –

Вылитого артиста,

Дань Рокоссовской фигуре отдай!

Видел, стоял очень близко.

Встал Рокоссовский у старой школы.

Бил Рокоссовский тростью по липам,

Как по моим кошмарам…

Я бы напротив музею

Отдал кошмары следом,

А тут бы у школы поставил Расею

В кителе, сшитом соседом.

Я бы поставил памятник тут,

Сделанный фронтовиком.

Тоже сосед мой!

Годы идут,

Не успокоюсь на том!

Все говорят, мир из идей.

Кружится шарик, неистов.

«Филипп» с латыни – любящий лошадей.

А Рокоссовский когда-то был кавалеристом.

* * *

Приехали мы с дедушкой к тете Дусе во Львов, это после войны. Ее мужа, контуженного офицера, демобилизовали там, перед границей. Гляжу, а моя сестра Лида уже в институте учится. Взяла она меня, пацана, к себе в студенческую колонну - на демонстрацию в честь Первого мая. Вот идем мы от оперного театра и должны проходить мимо трибуны. А на трибуне – начальство всякое, среди них один в военной форме. Круглоликий такой и кругловатый весь, лысый, как после был Хрущев Никита Сергеевич.

А я, пацан, был наслышан в войну про него по радио: и под Берлином он был, и Прагу освобождал. А сейчас командующий Прикарпатским военным округом.

Колонна приостановилась, и я оказался прямо перед Коневым. Встал перед ним на цыпочки и снизу ввысь тянусь, к нему, так и впился в него, восхищенный.

А Конев глядит на меня: «Что это за пацан такой, интересный?» Потом улыбнулся и сделал мне ручкой, пальчиками этак пошевелил. Целый месяц потом снились мне эти самые пальчики маршала Конева, его улыбающееся лицо.

- Поди сюда, - подзывает меня главный редактор писатель Анатолий Степанович Иванов.

Подхожу. Наливают и мне.

- Знаешь, кто это? – показывает мне Иванов на военного рядом - орденов на груди полный иконостас.

- Знаю, - говорю. - Чуйков – командующий 62-й армией в Сталинграде. Как Чапаев, тоже Василь Иваныч…

- Ого! – раскрыл глаза маршал Чуйков и кивает на меня писателю Иванову: - А кто это?

А Анатолий Степанович улыбнулся и говорит:

- Наш человек, молодогвардеец. Только что с БАМа вернулся, будем печатать его рассказы.

Маршал Чуйков, живо вставая:

- Дорогие товарищи! Предлагаю тост за этого молодого человека (за меня то есть)… Говорят, наша надежа в литературе…

Так и прозвали после меня «надежой». Греет душу и к людям любовь создает, этот самый Василий Иванович – как бы в одном лице сразу из двух войн: гражданской и Великой Отечественной… На одну букву: Чапаев в Чуйков.

6. «Художественное видение».
После Всероссийского творческого семинара в Туле, где я, орловец, признан был первым прозаиком, а от Воронежа – Вася Белокрылов, от Курска – Игорь Лободин. Рекомендацию в Союз писателей давал мне руководитель семинара Проскурин Петр Лукич. Помню, кто-то мне и скажи: «Ты - де человек из народа, а Проскурин все сидит по президиумам, все в начальстве». – «Ну, и что, - говорю. – За талант давал. Написал так: «За художественное видение мира, как явление в литературе». Сколько времени уж прошло, а фраза та все душу мне греет и иллюзии создает.
7. Мой прадед – из чумаков.
Да, забыл еще сказать про Толстого. Дедушка мой Герасим Макарыч вспоминал. Говорит, шла когда-то Крымская война. А дедушка его был тогда чумаком, на возах возил туда хлеб, а оттуда – соль. Вот повезли чумаки хлеб в Крым; везли, везли – Севастополь.

- Стоп! – говорят им. – Туда нельзя, там бой.

Стоят чумаки на бугре, а там ружейная пальба, артиллерийская канонада. И вдруг все как рукой сняло. Выскочил оттуда, из самого пекла, русский офицер, поставил коня свечой:

- Вперед, мужики! Ребятушки, деды! Без хлеба не бывает победы!

И ускакал обратно в сражение.

- Кто же это? – спросили чумаки после про того офицера.

- Граф! - ответили им. – Лев Толстой…

С той поры имя это и прицепилось к нашей семье. Мы такие: корни крестьянские – из чумаков. Как из фракции Госдумы – «Либо Толстовцы – Крестьяне, либо ЛТКР».

- А теперь изопьем Дону великого, - сказал Евгений Иванович у Иван – озера, откуда вытекал тогда этот самый Дон Иваныч.

Вышли все мы испить Дону Иванычу, кроме одного, с тюркской фамилией.

- Это я так на «вшивость» проверяю, - засмеялся Евгений Иваныч. – Кураторов наших, начальство литературное.

Подвыпили маленько. И запел я песню «Русское поле». Вот дышалось легко по дороге на Куликово поле! Все вместе пели про Русское поле и даже тот, с тюркской фамилией, от которого мы теперь тоже освободились в душе, как от татаро-монгольского ига.
10. Ольгины перспективы для меня.
Московская писательница Кожухова Ольга Константиновна была тоже руководителем нашего Творческого семинара. Фронтовичка, медсестрой в войну была, раненых с поля боя вытаскивала. Уважаю! Ольгу Кожухову – среди прозаиков, Юлию Друнину – среди поэтесс…

Вот только сейчас стал понимать, до чего тонка была натура у Ольги Константиновны, до чего была она доброжелательна. Собралась ее группа ехать в Ясную поляну, а я уж там раза три был. А тут оказия – на Куликово поле едут, зовут и меня. Ольга Константиновна все поняла. После дома меня принимала. Все учила, как есть, пить дома «на серебре». Сама с мужем только что в английском посольстве на Дне рождения королевы была принята. И меня учила, как держаться за такими столами…

Только сейчас дошел до меня смысл ее намека. Принимали и меня после за подобного рода столами. Фронтовичка Ольга Константиновна была с восемнадцати лет на войне, такая повесть у нее есть замечательная «Двум смертям не бывать», а советовала мне читать Кнута Гамсуна, а он был ведь «коллаборационистом». Зато писатель каков! Какова тонкость, стилистика у скандинава! Войны проходят, а стило остается, хорошие книги живут.
11. Вера в Шолохова
Был я в Ростове-на-Дону по линии ВААП – по авторским правам. Учили меня там как уполномоченного. И тут случай. Со мной в гостинице оказался шофер из Вешек. По линии потребсоюза. С вечера хорошенько познакомились с ним, песни казачьи пели. Утром ему возвращаться домой. Сосед он был Шолохова, семьями дружили, были в добрососедских отношениях.

- Поехали, - говорит. – Мать моя к Шолоховым, как к себе домой ходит. Представит Михаилу Александровичу, повидаешь классика, пока он еще жив.

Не решился я, совесть одолела. Раз послали – учись на курсах. Ох, ты, Господи! До сих пор лысиной стучу о паркет, так жалею, что не поехал. Дело было про Крючкова – не верил, а сейчас говорят, что восстанавливают мол, эпизоды про восстание в Вешках – этому верю.
12. Что значит герой!..
Открывали последний съезд Союза писателей СССР в Большом Кремлевском Дворце. Глава Большого Союза писателей Георгий Мокеич Марков начал читать доклад и потерял сознание. Замер зал. А Мокеича от трибуны не отдерешь – прикипел руками. Вскочил за столом президиума ведущий и туда, назад, обращаясь к генсеку Горбачеву: что делать? А Горбачев встал и сюда обратно, к президиуму, рукой: сами, мол, выкручивайтесь.

И тогда поднялся в президиуме писатель Карпов и решительным образом направился к трибуне. Сказал залу:

- Товарищи! Как член Правления я ознакомлен с текстом.

И стал читать доклад. А я подумал: «Вот что значит Герой! Разведчиком был в войну. Звание Героя Советского Союза за здорово живешь - не давали».

Пристроился я, стою за спиной Чингиза Айтматова. Ростом он пониже меня, но коренаст и крепок, сбитень. «На мясе вырос, - думаю я, - а мы тут, в своей серединной, все сидим на картошке»…

Потом с Юрием Рытхеу я сошелся поближе. Это уже под Питером, когда я был в Доме творчества Комарово. Приехал я туда. Припоздал маленько. И попал я с электрички прямо на кухню. Ведут меня в столовую, сажают на хорошее место – к окну. В макинтоше белом я был тогда, молодой. Думаю за артиста приняли. Рядом Дом творчества был и у артистов.

Оказался я за одним столом с классиком из Чукотки Юрием Рытхеу, а он с русской женой Галей. У них тут, в Комарово, дача, а они сюда ходят обедать. Пригласили они меня после обеда к себе. Сидим на веранде, чаи гоняем, а люди идут и идут, потоком. К даче напротив.

- И что там? – спрашиваю. – Медом им, что ли, мазано?

- Анна Ахматова жила, - отвечают Рытхеу односложно.

- Если бы на Чукотке, в бухте Провидения, - говорит жена Рытхеу, эта русская Гала, - и к тебе бы шли. На оленях бы ехали.

- Слушай, - говорит мне Юрий. – Давай на лето поедем в гости ко мне, туда, на Чукотку. – И запел: «Увезу тебя я в тундру – у – у…»

И звук все тянется, тянется во мне – отсюда до Комарово под Питером…