Сказка глава Отец

Когда отца арестовали, мама осталась с двумя малышами — годовалой дочкой и пятилетним сыном — без средств к существованию. Мама — Веля Моисеевна Вельтман — родилась в 1905 году в глубоко религиозной семье. Но атмосфера Пересыпи была такова, что мама, как и большинство пересыпских ребятишек, с детства активно помогала революционному подполью. В 1920 году, когда комсомол в Одессе вышел из подполья, она стала комсомолкой. Ей поручили важное и хорошее дело. Она ходила по маленьким заводикам и уговаривала девушек, работавших там, вступать в профсоюз и комсомол. Объясняла, что надо заключить с хозяином договор, по которому они не должны работать больше восьми часов в день, и хозяин должен выдать им спецодежду.

Мамин отец запрещал ей ходить в комсомольский клуб. Доходило до побоев. Когда же он узнал, что она собирается на фронт, то жестоко избил любимую дочь и, завязав в матрац, как сумасшедшую, отвез в местечко к родным. Через месяц, оправившись от побоев, мама все же сбежала на фронт, но не доехав, заболела тифом. Выжив, вернулась в Одессу. Сменила фамилию Вельтман на Виолетову и в шестнадцать лет начала самостоятельную жизнь.

Райком комсомола направил ее на работу в карамельный цех кондитерской фабрики. Работала рабочей и секретарем ячейки. Карамельки не спасали от голода, который свирепствовал в 1921 году. Заболела туберкулезом. В тубдиспансере на Слободке ее вылечили так, что до конца жизни не вспоминала об этом. Затем райком направил на пробочный завод. Опять — рабочая и секретарь. В 1922 году вышла замуж, а в 1923 появился на свет мой старший брат. В 1924 году в Ленинский набор стала членом ВКП(б). Направили на работу в Совторгфлот для организации там комсомола. И так было всегда — работу совмещала с партийными делами.

В 1922 году мамин отец, мой дедушка, после того, как какой-то мальчишка, кинув камень в старого жида, убил его отца, ушел из страны пешком. Семью обещал, забрать, как только устроится. Но в 1925 году, когда он обосновался в США, граница СССР уже была на замке. Тринадцать лет он регулярно посылал бабушке доллары на жизнь. Она никогда не работала и свято блюла законы иудаизма. Для нас с братом у нее даже была специальная трефная посуда. В 1938 году она уехала к деду в Америку. Как это получилось, не знаю.

В 1928 году мама не работала. Кормить нас было нечем — не было денег. Бабушка не помогала, то ли потому, что мама из гордости не просила, то ли из-за своей святости. Мама нашла выход. Раздав детей (меня — в круглосуточные ясли, брата — друзьям), пошла плавать. Рассказывала, что когда приходила за мной в ясли, я вцеплялась в волосы и отпускала только в туалет, дверь которого охраняла. Когда она должна была уходить в рейс, мне во сне заменяли мамины волосы мехом с длинным ворсом.

Как-то мама рассказала, что возила портфели с деньгами в Александрию, вероятно, тамошним коммунистам. Шутила, что если бы убежала с тем портфелем, то жила бы всю жизнь, припеваючи.

Через два года мама вышла замуж за Бориса Андреевича Акинитова. Отчим плавал старшим помощником на танкерах, потом на сухогрузах, ходил за границу. В 1933 году, когда он вел сухогруз «Харьков» сам, без капитана, судно у Босфора раскололось пополам. В это время отчим отдыхал в каюте после вахты. Он успел перескочить через расходящуюся трещину и довел половинку корабля в Николаев. Этот случай описан в учебниках. Моряки шутили: «Харьков — самый длинный пароход в мире: нос в Николаеве, а корма у Босфора». Тогда расследование признало его невиновным.

При отчиме у нас появился теплый и обеспеченный дом. Мама сошла на берег и пошла учиться на курсы младшего комсостава при Одесском институте инженеров морского флота. Когда отчим приходил из рейса, в доме начинался праздник. Обеды становились торжественными — за большим столом с белой скатертью, приборами и салфетками. Сидеть надо было прямо, локти на стол не класть и рыбий жир глотать, не морщась, — все как в кают-компании.

Игрушки были редкостью. Я играла самодельными куклами. Однажды отчим привез из Америки необычайно яркий нарядный большой мяч. Когда я несла его в сеточке, за мной тянулась стайка ребят. В другой раз он привез массу разноцветных воздушных шаров разной формы и все надул к моему приходу из школы. Вошла в комнату, как в сказку. Помню шумные игры с участием всей семьи. Мы очень любили нашего неродного отца. Как я гордилась, шагая рядом с ним — высоким, стройным, в ослепительно-белом костюме с золотыми шевронами. Часто по вечерам к родителям приходили друзья, танцевали под патефон, играли, пили чай без вина и водки. Отчима я никогда не видела даже слегка навеселе.

Когда мне было шесть лет, отчим нас усыновил, и мы с братом стали Акинитовы. Конечно, он хотел иметь своих детей, и дважды мама должна была вот-вот родить, но каждый раз «партийные игры» вызывали преждевременные роды.

В 1933 году мама, окончив курсы, работала в институте заведующей кадрами. Здесь настигла ее партийная чистка. Ее исключили «за потерю партийно-классовой бдительности»! Среди студентов обнаружили дочь расстрелянного кулака Кара-Георгиева. Припомнили мужа-троцкиста и мелкобуржуазное происхождение. После личной беседы с руководителем чистки от ЦК КП(б)У Лазовертом — восстановили. В 1935 году мать работала директором рабфаков Черноморского бассейна, была постоянным членом партбюро института. Очередная проверка партбилетов выяснила, что мать «покровительствовала классово-чуждым элементам, исключала рабочих и даже коммунистов». Их исключал, конечно, деканат за злостную неуспеваемость, но...

Сейчас, в конце жизни, знаю, годы, прожитые с отчимом, были самыми лучшими. Дом был согрет любовью, и жить было не страшно. Мне кажется, я постоянно была в радостном настроении и все, что ни делала, получалось легко и хорошо. Мы с братом были очень независимыми и свободными. Нас мелочно не опекали и не дергали, в доме не было слышно грубых окриков. Были разумные правила, которые мы добровольно соблюдали. В девять вечера я должна была быть в постели. Если время подходило, а я не замечала, на меня не кричали, отчим поднимал голову к часам, и я прощалась с гостями, игрушками или книгой. Нас наказывали только за дело, и наказания не были унизительными. Нас никогда не били. Поощрялись самостоятельность и инициатива.

Вдруг я «заболела» игрой на пианино. Нарисовала клавиатуру на кухонном столе и начала стучать. Просить купить пианино было несерьезно — их тогда нигде не продавали. Но родители, не говоря мне ни слова, одолжив, где можно, купили пианино. Я стала учиться музыке. Училась с душой. За беглость пальцев в группе меня прозвали «королевой гамм». Включили в список учеников, направляемых в новую специальную музыкальную школу — к Столярскому. Трудно представить, но в восемь лет я сама ездила трамваем в музыкальную школу и возвращалась домой в десять часов вечера.

В обычной школе я училась легко, играючи. Наверное, была яркой девочкой. Не лидером, но очень независимой и живой. Лет через тридцать лет меня случайно встретил бывший соученик. Он не забыл меня, назвал имя и фамилию, хотя все годы ничего обо мне не знал. Наша школа была показательной. В конце года в школе решили устроить бал-маскарад. Меня послали приглашать председателя горисполкома. Поразили кабинет, смахивающий на маленькую площадь, и большая черная борода его хозяина. Вегер дал согласие посетить бал, но не успел — его и всю верхушку правления города и области арестовали в июне 1936 года. А в шестидесятые годы в Одессе появилась улица Вегера.

Мы переехали из коммуналки в прекрасную квартиру на самой замечательной улице Одессы — Энгельса (ныне вновь Маразлиевская), одна сторона улицы — парк, переходящий в пляж Ланжерон. Сколько чудесных дней подарили детворе нашего и соседних домов парк и пляж. Летом парк был лесом для «казаков-разбойников», а зимой мы катались в нем на санках и коньках.

Квартира тоже была замечательной, хоть и имела некоторые неудобства — две большие комнаты были проходными, не было ванной, из-за высокого третьего этажа летом были перебои с водой. Но все окна этой большой квартиры выходили на огромный балкон, скорее, веранду трехметровой ширины, с полом, покрытым нарядной плиткой. Это было чудо!

Теперь я знаю, жизнь в стране была совсем не праздничной. Власть уничтожила кулака как класс, при этом в разряд ликвидированных попало более 20 000 000 человек, провела сплошную коллективизацию, т. е. загнала крестьян обратно в крепостное право, лишив их паспортов, выданных горожанам в 1932 году, тихо организовала голод на Украине и юге России, организовала политические процессы и уничтожила цвет интеллигенции.

В 1928 году прогремел процесс над вредителями в промышленности. Обвиняемые — специалисты горной промышленности Донбасса.

В 1930 году — при процессе так называемой Промпартии обвинили специалистов старой технической интеллигенции.

В 1930 году А. В. Чаянова, Н. Д. Кондратьева и др. судили за создание Контрреволюционной трудовой партии.

В 1933 году под председательством Ульриха прошел процесс «о вредительстве на электрических станциях СССР», по которому репрессировали специалистов Московской, Челябинской, Златоустовской, Бакинской и других крупных электростанций¹.

В то время моряки имели право привозить из-за границы только личную одежду, но отчим сумел привезти приемник. Часто по ночам он слушал его приглушенное бормотание. Думаю, он лучше многих знал, что творится в стране. Однажды черная тарелка сообщила: «Сегодня убили Кирова». «Это очень плохо», — сказал отчим, так серьезно и тревожно, что запомнилось надолго. Всегда думала — убийство Кирова дело рук Сталина. Даже мотив придумала: чтобы не разгласил что-то опасное для его власти. Убили ведь гениального невропатолога Бехтерева, чтобы скрыть его диагноз Сталину — паранойя. Додуматься, что можно убить, чтобы начать террор в партии, конечно, не смогла. После убийства Кирова еще полтора года в нашем доме был покой. И вдруг все рухнуло.

23 августа 1936 года часов в двенадцать дня пришли двое в черных кожанках. Один сел у книжного шкафа и начал сортировать книги: политические — направо, остальные — налево. Второй рылся в письменном столе. Это и был весь обыск. Ушли, увели с собой маму и унесли арестованные книги. Кто-то сказал: «Мама скоро вернется». Не поверила. Навалилось на меня что-то непереносимое. Я не плакала, забилась в угол и скиглила — почему-то была одна в доме. Началась странная жизнь.

30 августа все газеты состояли из стенограмм суда над группой Зиновьева-Каменева. Отчим читал газету и вдруг сказал: «Видишь, какие они враги, и мама с ними заодно».

Промолчала — никогда, ни на минуту не сомневалась, что мама ни в чем не виновата.

Сразу же после маминого ареста отчима списали на берег, и он не работал. Потом пошел четвертым помощником по Крымско-Кавказской линии. Теперь часто был дома, но праздник кончился. Дома стало тихо и полутемно. Учеба стала каким-то потусторонним делом. Появились двойки по музыке. После того, как пацаны во дворе крикнули вслед: «Фашистка!», во двор больше не выходила.

Мы жили на Маразлиевской, 38, а в соседнем доме, на Маразлиевской, 40, было Одесское областное управление НКВД. Туда из тюрьмы на допрос привозили маму. Иногда следователь посылал за мной и братом солдата, и мы обнимали маму в его кабинете. За год, пока шло следствие и мама сидела в одиночке, таких свиданий было несколько. Фото 2а

Последнее свидание перед этапом было в тюрьме. Оно было страшным. Большая комната была разделена вдоль двумя сетками до потолка, между которыми было больше метра. Сетки такие густые, что лиц не рассмотреть, только силуэты. Возле нашей было тесно, люди толпились, менялись местами, за второй сеткой — «те». Все одновременно что-то с надрывом и слезами кричали. Мама тоже что-то кричала. Я не слушала. Комната была наполнена страданием — чувство почти невыносимое. Тогда не поняла — тех, за сеткой, отправляли в этап, и это свидание с близкими, возможно, было последним в жизни. На свидание мы с братом пришли одни. Помню, что в конце свидания мы с мамой были рядом, возможно, это организовал следователь. Мама вручила брату значок «17-летия комсомола» и попросила сохранить. Она сказала: «Верь, сын, я перед партией чиста».

В этом, по-моему, даже следователь не сомневался. Мама была предана партии душой и телом. Она получила все, о чем могла мечтать — образование, положение, обеспеченный дом и ложную причастность к свершениям. Она не была в номенклатуре, не имела доступа ни к каким распределителям. Но зарплата отчима и «торгсин» обеспечили нам безбедное житье даже в голодный 33-й год.

Но почему эти «преданные» не видели, а если видели, то прощали «любимой» партии, что она вернула в страну крепостное право, в более жестком варианте (на помещика крестьяне работали только четыре дня в неделю, а в колхозе — шесть); что рабочие не имеют права менять место работы; что профсоюзы — великое завоевание трудящихся — совершенно желтые; что все подвалы заселены, люди живут в коммуналках часто три поколения в одной комнате — муж с женой, их родители и их дети, а жилье вообще не строится; что так называемый ширпотреб в безнадежном дефиците?

В апреле 1994 года в телевизионной программе Останкино «Документы и судьбы» зачитали потрясающий документ 1936 года из архива ЦК ВКП(б), и конечно, с грифом «Совершенно секретно».

В 1936 году в Москве продавали 300 пар обуви в месяц! ЦК ВКП(б) обсуждал вопрос, как ликвидировать очереди за обувью в центре города. Каким образом решили? Построить новую обувную фабрику? Нет! ЦК рекомендовал, т. е. приказал рассредоточить продажу этих трехсот пар по нецентральным магазинам. Нет обуви — нет очереди. А 3600 пар в год на 4-х миллионный город — это не проблема. Вот такой соцрай! И слава, слава вождю!

Восторженные реляции о необыкновенных успехах вызывали вопрос «Почему же у нас всего не хватает?». Ответ «Не успеваем. Слишком быстро растем», — конечно же, ничего не объяснял. Объяснил мне это Виктор Суворов, автор романов «Ледокол» и «День М».

Сталин, обкрадывая всех, посадив народ на голодный паек, употреблял все материальные ресурсы страны на подготовку войны за захват Европы. Как страшен яд официальной пропаганды. До откровений Суворова я не сомневалась, что слова из песни: «Чужой земли мы не хотим ни пяди», — истина. Да, народ не хотел. Но Сталин! Народ для него пыль под ногами.

В 1997 году в архиве УНБУ по Одесской области три часа читала два тома из маминого дела. Первые же страницы вернули меня в страшные дни детства.

Ордер 977 23/8/36 на обыск и арест В.М. Виолетовой — клочок бумаги. Ни санкции прокурора, ни понятых при обыске. Об адвокате смешно говорить. По-моему, сами написали и через пять минут звонили в дверь. Соседи.

Дальше приложен список, изъятого при обыске.

Паспорт и арестованная литература:

Хрестоматия для комсомольских политработников школы I ступени

Каутский, «Социальная революция. Теория»

«Протест двух». Томский, Севастьянов

Бакунин. «Бог и государство»

«Партийная оппозиция и комсомол» (Только для ЦК)

Виппер. «Европа и Восток»

«Партия и Коминтерн». Новая оппозиция

Яворский. «История Украины»

Бухарин, Зиновьев. Издание 1925 года

Новомыский. «Из программы анархистов-синдикалистов

Затем шли протоколы допросов, написанные от руки. Следствие вел лейтенант госбезопасности НКВД Лунев (имя и отчество не указаны), тот, кто посылал за нами солдата. Допросов было восемь, успела записать пять. Остальные — протоколы допросов маминых подельщиков. Все допросы начинались и кончались разными вариантами вопроса о контрреволюционной троцкистской подпольной деятельности в составе группы. И как в детской игре мама отвечала: нет не участвовала, не занималась. Само собой — муж. Знала ли о его оппозиции, как помогала, почему не мешала? Ответ: «Знала, не помогала» — удовлетворил. В остальное время следователь выяснял: когда исключались из партии, как голосовала она и друзья по в 1920 году по сапроновской оппозиции в комсомоле, подробности о Калюжном и Филатове. Почему, когда Калюжного исключали за троцкистскую речь в защиту Алтаева (того самого, что в 1927 году предал оппозицию) и на собрании после убийства Кирова, она продолжала с ним дружить, почему работала кладовщицей в больнице после поста замдира по кадрам, когда была за границей и кто у нее там есть, на какие деньги купили пианино и не получает ли денег из-за границы, кем плавал Акинитов на «Харькове» во время аварии. Упрекнул в неискренности, когда рассказывает о родителях. Все.

Иосиф Калюжный жил на Пересыпи в одном с мамой доме. Дружили с детства до его смерти в 1973 году в Одессе. Я его знала с пеленок. Хвастал, что в Одессе висели его портреты, так был знаменит в гражданскую. Арестовали его за месяц до ареста мамы. Проходил по одному с ней делу. Получил свою «пятерку». Срок отбывал на Воркуте. Отсидел 7 лет и «досрочно» освобожден в 1943 году досрочно, за хорошую работу по письму начальника «Воркутугля» на бессрочную ссылку. Жил на Воркуте с нами в одном бараке.

На все вопросы мама дала вразумительные ответы: как она и другие голосовали в 20-м году не помнит, с Калюжным дружила с детства, и его восстанавливали, что Политотдел после увольнения из Водного работы не дал, пришлось просить помощи у Филатова, который работал начальником Медсанупра и что с Филатовым дружит с Пересыпи, с комсомола (Филатов уже, наверное, сидит), что за границу на Ближний Восток плавала с 1928 по 1930 год (кто поручал доставлять деньги в Александрию, следователь не интересовался), что книги, изъятые при аресте, принадлежали Файнбергу, ее мужу, что ее отец, Моисей Шайсович Вельтман, с братом в 1923 году ушел из Одессы и сейчас в Америке, что он посылает жене деньги на жизнь, а у Акинитова в 1918 году эмигрировали в Грецию отец и сестры, что на пианино деньги одолжили. Все.

И вот за это 2 февраля 1937 года Особое совещание при НКВД СССР постановило: «За контрреволюционную троцкистскую деятельность (КРТД) Виолетову Велю Моисеевну заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет».

Срок мама отбывала Воркутпечлаге НКВД, который в 1944 году превратился в комбинат «Воркутуголь» НКВД. Из зоны освободили в феврале 1944 года, через семь с половиной лет. Освобождена была «досрочно» за хорошую работу без права выезда из Заполярья. Бессрочная ссылка, о которой в приговоре ни слова. Ссылка кончилась после смерти Сталина в январе 1954 года.

Прочитала и задала себе вопрос: «За что? Зачем?» Сплетни, старый муж, новый муж, друзья с подмоченной репутацией. Ну, исключить навсегда из этой «очищенной до блеска» куда ни шло, но лагерь?!.

Как же отличается партийное дело отца от энкавэдешного дела мамы. Отец и его группа активно и сознательно сопротивлялись «новому» порядку Сталина, по которому они лишились свободы слова, печати, собраний, забастовок, всего, для чего собственно и делали революцию! Мама и ее подельщики о сопротивлении — ни сном, ни духом. Недовольство, возможно, было, но тихое, «под одеялом». Из того, что мне показали, не видно, чтобы маму били, заставляли признать свою вину, давать показания на других или подписывать готовые протоколы. Правда, я посмотрела только один том из многотомного дела. Наверное, маме повезло, что взяли в тридцать шестом году, а не в тридцать седьмом, и что это была Одесса, а не Москва.

Глава 3. Отчим и НКВД

Через некоторое время после отправки мамы на этап меня, отчима, брата и тетю вызвали в НКВД. Меня спросили, где я хочу жить — в детдоме или у тети. Трудно понять, но такова была наша тетя, что я выбрала детдом. Жизнь подтвердила правильность выбора. Я не плакала, не просила отчима меня оставить — было чувство неизбежности. На нас надвигался каток, остановить который никто не был в силах. От горя была, как неживая.

Потом я узнала, что у нас отбирали квартиру. Отчим с братом переехали в комнатку в коммуналке, а в нашу въехал энкавэдешник. Кажется, на следующий день после посещения НКВД отчим, надев парадный белый костюм и прихватив чемодан с моей одежкой, повел меня в детдом. Наверное, он надеялся, что произведет впечатление и ко мне будут лучше относиться. Он пообещал навещать меня часто и забрать, как только сможет. Больше я не видела. Через некоторое время его арестовали. О том, что с ним произошло я узнала из следственного дела отчима и справки, выданной УКГБ по Одесской области в 1991 году.

Чтобы арестовать отчима, начальник VI отдела УГБ НКВД по Одесской области Эдвабник написал справку, из которой узнала, что Борис Андреевич Акинитов родился в 1904 году в семье мариупольского рыбопромышленника, грека по национальности. В 1918 году отец отчима с двумя дочерьми эмигрировал в Грецию. Мать с двумя сыновьями осталась в России. С 1926 году, окончив Херсонское мореходное училище, отчим плавал на судах Черноморского пароходства, сначала штурманом на танкерах, потом старшим помощником капитана на сухогрузах. Эдвабник считает, что арестовать Акинитова необходимо, так как с 1924 года он поддерживал близкие отношения с арестованным членом троцкистского подполья, ректором ОИИМФа Демидовым, тоже греком (отчим учился с Демидовым в Херсоне); в 1931 году Акинитов плавал с занимавшимся диверсиями капитаном «Нефтесиндиката» контрреволюционером Демкиным; после высылки члена Одесского областного контрреволюционного троцкистского подполья Файнберга, женился на его жене, в 1933 году пароход «Харьков», когда его вел Акинитов, был разрушен в районе Босфора, а груз уничтожен. Акинитов был посвящен в троцкистскую деятельность Виолетовой. У них в доме собирались активные троцкисты, высланные в 1936 году, Калюжный, Миропольский, Темпенгольц, Демидов и другие. Виолетова, находясь в тюрьме заявляла, что Акинитов будет за нее мстить.

На основании изложенного Акинитов подлежит немедленному аресту по признакам статьи 58-10 и 196 УК УССР.

Оперуполномоченный VI отдела УГБ НКВД УССР лейтенант Лунев поддержал начальника. Он опасается, что Акинитов может скрыться от следствия и суда. 15 июля 1937 года постановили: содержать под стражей в тюрьме и начать по настоящему делу предварительное следствие.

15 июля 1937 года по ордеру № 728 сотрудник VI отдела Одесского областного УНКВД УССР Учитель должен был произвести обыск и арест Акинитова Бориса Андреевича, проживающего по улице Энгельса (Маразлиевской), 38, кв. 11.

Ордер есть, но ни обыска, ни ареста не последовало. 15 июля я была еще дома, в детдом попала только в августе. По справке, выданной мне УКГБ УССР по Одесской области в апреле 1991 года, отчима, проживающего по ул. Р. Люксембург, 1, арестовали в октябре 1937 года. Второго ордера на арест в деле нет. В этот промежуток времени они сумели переселить его из квартиры на Энгельса в коммуналку на Р. Люксембург.

Неужели его погубили из-за квартиры?!

В ходе следствия допросили свидетелей. По показаниям домработницы Фени Чумаченко, Акинитов хранил дома револьвер, который был у них с Виолетовой в совместном пользовании. Феня жила у нас семь лет. Она убежала из деревни, и мама сделала ей паспорт и прописку, что в 1930 году было очень и очень непросто.

Моторист с «Харькова» Иона Шмулевич Тропп показал, что в 1935 году, когда «Харьков» был в Венеции, Акинитов сорвал снабжение команды продуктами питания, чем вызвал нездоровые разговоры команды.

Федор Филиппович Филиппов рассказал: «На «Харькове» моряки стреляли по мишени, которую случайно наклеили на заднюю стенку портрета Ленина».

Дора Моисеевна Вельтман, мамина сестра, показала, что Акинитов виделся с сестрами в Греции, о чем рассказала его мать, что в издевательстве над портретом Ленина он участвовал и револьвер в доме был. Ее показания, данные добровольно и без принуждения, гнусны и ужасны, Всего этого она могла не знать. Только сейчас я узнала о ее подлой роли в судьбе отчима.