Сказка глава Отец

В Ленинграде с письмом отправилась по адресу. Мария Ивановна приняла меня очень приветливо. И мне сразу она понравилась. Через несколько дней Мария Ивановна уезжала на два месяца в Териоки на дачу и решила оставить меня на это время в квартире. Необыкновенная доверчивость.

Готового решения, куда идти учиться, у меня не было. Одно знала твердо: хочу, чтобы моя будущая работа была в развивающейся области науки. На Воркуте мне советовали получить университетское образование, неважно какое. Понесла документы в университет на биофак, но через пару дней забрала, испугавшись своей биографии. Сдала в Институт точной оптики и механики — в самый засекреченный вуз. Мы, воркутяне, к документам прилагали справки, что нам, жителям Крайнего Севера, полагается прием вне конкурса и общежитие. За пять дней до экзаменов меня вызвал секретарь приемной комиссии. В предбаннике девочка-ленинградка пожаловалась, что у нее не принимают документы. Мне секретарь заявил, что у них нет общежития, и, если я не заберу справку, он вернет мои документы. Я согласилась, но показалось странным — ведь девочке-ленинградке общежитие не надо.

Экзамены сдала плохо. Сказалось отсутствие в дневной школе Левантовсой. Но, даже получив одни пятерки, студенткой бы не стала. В 1948 году ни один престижный вуз Ленинграда не принял ни одного еврея!!! Даже тех, кто сдал вступительные экзамены на все пятерки. Только в Электротехническом институте им. Ульянова-Ленина взбунтовалась профессура, пригрозив хором уйти в отставку, если не зачислят всех, прошедших по конкурсу.

Предлагать преподавателям ставить двойки отмеченным в списках тогда не решались. Потом уж так развратили, что это стало нормой и не возмущало ни преподавателей, ни поступающих. А тогда на Невском толкались толпы абитуриентов, обменивались сведениями кого, где и сколько отчислили и как «голоса» оценили событие. Потом установили норму — 2 % евреев от набора (в царской России было 5 %). Все знали в какие вузы и на какие факультеты не пропускают, а где можно проскочить. Самые решительные и настойчивые уезжали в сибирские вузы. Стало понятно, почему у девочки-ленинградки не взяли документы — она была еврейкой. Меня, я тогда подумала, он не опознал, но теперь понимаю, что секретарь все же хотел соблюсти законность при последующем обязательном отчислении, а справка мешала. Он просто еще не знал своих возможностей.

Третий раз жизнь меня столкнула с полным беспределом власти.

Дискриминация евреев началась гораздо раньше. Еще в школе случайно подслушала разговор начальника отдела кадров «Воркутугля» с Москвой: «Понятно. Евреев и «бывших» на это место — нельзя». Евреев приравняли к бывшим политзэкам. Им перекрыли дорогу к ответственным постам. А дальше был проведен эксперимент, не приняли в вузы евреев, и ничего, мир промолчал. А ведь недавно гремел Нюрнбергский процесс, на котором Советский Союз был главным обвинителем. В 1952 году Сталин решил, что уже может радикально решить еврейский вопрос. Началась подготовка общественного мнения: дело врачей. И способ придумали простой и экономичный — переселить мгновенно всех евреев в нежилые районы Сибири. Опыт переселения народов был накоплен немалый: немцы Поволжья, крымские татары, чеченцы, ингуши, калмыки... Смерть Сталина спасла евреев, а то бы без Майданеков и Треблинок тихо бы замерзли миллионы.

Омыв обильными слезами возвращенные документы и изменив в биографии правду на ложь, отнесла их по чьему-то совету в Институт механизации сельского хозяйства. Там был недобор, и меня приняли. Но, Боже мой, зачем мне сельскохозяйственный вуз! Правда, поступая туда, я думала, это временно, потом обязательно перейду куда-нибудь. Два года после каждой сессии, получив непременные пятерки, отправлялась по деканатам. Многие, изучив зачетку, восклицали: «Нам такие люди очень нужны! Заполняйте анкету». Изучив ее, тихо говорили, кося глазами: «Извините, мест нет». К тому же, мой декан вцепился в меня мертвой хваткой и ни за что не отдавал документы. Надо было исхитриться, словчить — я не сумела. Я была уверена, что передо мною стена. Теперь знаю, что лазейки были. Учились дети «врагов народа» и в Литинституте, и в ГИТИСе, и в Физтехе. Но я была трижды виновата перед советской властью: дочь «врагов народа», еврейка и выжила в оккупации. Как говорила: «На мне клейма негде ставить». И, самое главное, я была одна, рядом ни одной близкой души. Не с кем посоветоваться. Одна против государства с его всезнающим ГБ. Я была размазана по стенке.

Никогда не мечтала о богатстве, даче, машине, тряпках, украшениях. Люблю комфорт, красивую одежду, очень люблю театр, музыку и путешествия, но все это по возможности, без ажиотажа. Единственной мечтой было стать ученым. изъяли излишки денег у населения Моей мечте был нанесен смертельный удар. Естественно, как нормальная женщина, думала о любви, большой, настоящей. Уверена, что встреча с ней дело случая. Правда, случаю можно помочь. Вот научная работа и люди, ее делающие, и есть мой случай. Вообще-то, думаю, наполнение жизни во многом зависит от круга общения. Мой Сельхоз не давал ни образования, ни общения. Мои сокурсники, не решившиеся на серьезный конкурс, были серым народом, скучно и неинтересно было с ними. До сих пор с удовольствием вспоминаю единственное светлое пятно студенческой жизни. На майский праздник пошла в турпоход с группой из того института, куда не поступила. Мы шли к заброшенному лесничеству на Карельском перешейке. Топали тридцать пять километров с тяжеленными рюкзаками за плечами. Мальчики помогали своим подружкам тащить рюкзаки. В праздничный вечер был огромный костер из целых лесин, туристские песни, много шуток. Было вино, и ни одного пьяного. Вино ребята несли сверх нормы. Спать выпившие легли подальше от своих подружек. Мне все очень понравилось. Моя вина, что я не завязала более прочных связей.

Что же ждало меня после института? Эксплуатация машинно-тракторного парка или перекладывание бумаг в управлении — с тоски повесишься! Так вся моя жизнь получилась выхолощенной а мои способности, данные природой и родителями, остались неиспользованными. Советское сельское хозяйство было примитивным и нищим, как и жизнь в деревне. Все выпускники сельхозвузов и мои сокурсники тоже, хотя были в основном крестьянскими детьми, старались не попасть на работу в МТС (машинно-тракторная станция, у которой колхоз арендовал технику). Чтобы пресечь вольности, был издан приказ, запрещающий прием сельхозинженеров на заводы, в конструкторские бюро, научно-исследовательские и проектные институты. Чистая советская власть — запрет, вместо создания условий для работы и жизни. Дело дошло до абсурда — чтобы нас не могли взять на работу в городе, было предложено изъять из программы некоторые предметы. Но тут возмутилось Министерство сельского хозяйства: «Нам такие, с позволения сказать, инженеры тоже не нужны».

Образование мы получили не блестящее. Профессора, читающие специальные предметы, давно исчерпали свои преподавательские возможности. Кафедрой «Сельхозмашины» заведовал доктор наук, говорили, с мировым именем. Его учебник в шестьсот страниц был напичкан высшей математикой. Он рассчитал поверхность отвала плуга, применив неэвклидову геометрию. А нужна ли такая сложная поверхность? По моему, просто мировой конъюнктурщик — нашел нишу и без конкуренции сделал карьеру. У него всегда было много аспирантов, из которых лепил кандидатов, как блины. Все их диссертационные эксперименты были сделаны на одной и той же установке — вертящемся цилиндре что-то имитирующем. Серьезные студенты в аспирантуру к нему не шли.

Второй профессор, читавший теорию трактора, был просто дряхл, и мы прощали ему его многочисленные ошибки при расчетах на доске. Когда кто-то, забывшись, кричал: «Там ошибка!», его урезонивали: «Увидел, исправь у себя и не шуми!».

Третий музейные экспонат читал электротехнику. Этот англоман и семидесятилетний дамский угодник являлся на лекции часто подшофе. Осознав, что электротехнику знать не будем, мы написали в деканат петицию, но замены не дождались.

Учиться было легко и не очень интересно. Единственный предмет, вызывавший страх, был «Марксизм-ленинизм». Вначале вообще не представляла, как я совершенно серьезно буду излагать чушь и ложь «Краткого курса». На первых семинарах садилась подальше, чтоб не вызвали, конспекты списывала от «а» до «я», что для меня противоестественно. Потом, конечно, научилась молоть чепуху всех политэкономий, не задумываясь.

После второй сессии деканат послал матери благодарность за мои пятерки. А мама в ответ телеграмму с поздравлением по поводу великого праздника — дня рождения Сталина. Телеграмму вывесили в холле. Вот такая милая переписочка. А ведь мама знала, как я отношусь к лицемерию и к юбиляру. Нашла кого пытаться улестить.

Все пять лет моей учебы партия с чем-то боролась. Кажется, в 1950 году заведующий кафедрой марксизма-ленинизма в актовом зале вещал об ошибках, которые партия совершила и признает. Не вникала и не старалась. Затем началась борьба с космополитизмом. Тоже отнеслась не серьезно, никак не связала это с государственным антисемитизмом. В институте почти не было преподавателей-евреев. Неудобно было за преподавателей. Представляю, как они душевно корчились, заменяя известные десятилетиями фамилии иностранных ученых на русские. Мы, студенты, тихо потешались.

Одно время мы должны были изучать биографию «гения и корифея всех наук» и его труд «Вопросы языкознания». От этого нахально отмахнулась: сбегала с часов или что-то читала. А затем началось дело «врачей-отравителей». Мы сельхозники вроде бы не имели к этому отношения, но стало жутко.

И вдруг! Честно говорю, не ждала. Не приговаривала: «Когда же?!», как делала, слушая по телевизору Брежнева. Такими вечными казались и он, и режим, им созданный. Умер, несмотря на всеобъемлющую власть, крики «ура» и нескончаемые аплодисменты, ведь каждый боялся кончить хлопать раньше других.

Умер, а радости освобождения не было. Так отлажено работала система, и все исполнители были на своих местах. Надежды на изменения не было. Поэтому, несмотря ни на что — слава Хрущеву!

Сейчас просто не понимаю, как за пять лет не сказала ни единого слова никому ни о родителях, ни о своей «любви» к партии и правительству. Нет, один человек, хоть и не до конца, знал, чем дышу.

На третьем курсе мне предложили помочь преподавателю с кафедры «Вода, топливо, смазки» в исследованиях по очистке воды для двигателей. Предмет был в программе четвертого курса, и тема меня не интересовала, но время у меня было, а преподаватель вызывал сочувствие: ходили слухи, о чем-то, связанном с арестом, и я согласилась. Он объяснил, что надо делать, и я честно некоторое время что-то наливала, переливала, но так как он больше не появился, мой пыл угас. К этому времени я уже была членом СНО — студенческого научного общества, а моя фотография повисла на Доске почета. СНО было пародией на научное общество и существовало только для отчетности. Когорта ученых-студентов была ничтожна. На ежегодных конференциях подвизались аспиранты. Каким-то образом меня вдвинули в правление в СНО, где главным деятелем был аспирант с кафедры «Тракторы и автомобили», со странным именем Рэм. Потом он расшифровал его — «революция, эмансипация, мир». Фамилия тоже отражала ненормальное время. Страшно эмансипированная мама организовала любимому первенцу двойную фамилию, присоединив к отцовской свою. О потомстве не подумала, и наградил Рэм сына, а тот внука двойной фамилией то ли дворянина, то ли рецидивиста.

В 1942 году он после окончания школы был мобилизован и направлен в летное училище под Свердловск. В 1943 попросился на фронт. Попал на 3-й Украинский, где служил в батарее сорокапятимиллиметровых орудий заряжающим. В 1944 году в Венгрии его орудие подорвалось на мине. Осколки буквально изрешетили ногу и раздробили полностью голеностопный сустав. Хирурги сложили сустав из кусочков. Рэм вынес кучу операций, несколько лет ходил на костылях, и нога осталась на два сантиметра короче, что не мешало ему отлично танцевать, кататься на коньках и не хромать при ходьбе, только лыжи были ему недоступны. За ранение наградили медалью «За отвагу»?! Петр, бывший муж, имел два ордена Славы. Слабо верится, что заслужил. Окончив Зерноградский институт механизации сельского хозяйства, Рэм поступил в аспирантуру моего.

Он активно стал загружать меня в СНО всякими делами и помогал их выполнять, а через некоторое время объяснился в нежных чувствах. Кто знает, отчего и почему рождается не просто симпатия и уважение, а нечто большее, чего мне не хватало. Надежность и порядочность Рэма, одинаковое отношение ко многому, примирили меня с отсутствием «ах, любви!». Наверное, возраст и близкий конец учебы тоже подействовали.

Конечно, политику партии и правительства мы не обсуждали, но историю своей семьи в общих чертах я рассказала. К чести Рэма он не испугался, хотя и был очень лояльным членом КПСС. Но его мать, узнав в кого он влюбился, заявила: «Наша семья чистая!»

Его отец был комиссаром в гражданскую, служил политруком на южной границе, потом был начальником политотдела совхоза-гиганта, организованного в тридцатых годах в Сальских степях, был делегатом XVII «расстрелянного» съезда. Судя по фотографиям, был человеком крутого нрава. Умер он в 1938 за рабочим столом. Его уже вызывали в НКВД, вокруг взяли многих его друзей. Сердце не выдержало несовместимости безоглядной преданности и неопровержимых сомнений. Его смерть партия использовала, превратив в символ самоотверженного труда — как же, сгорел на работе! Хоронили пышно, всем городом, да и потом в праздники не забывали. А в 1989 году матери пришел запрос из комиссии ЦК по реабилитации: «Как умер ваш муж?» 225 делегатов XVII съезда ВКП(б), официально названного «съездом победителей», проголосовали против Сталина — вот и была необходимость перестрелять. Из 1250 делегатов расстреляли 1118. Кажется, тогда Сталин сказал: «Неважно, как голосуют, важно, кто считает».

Мать Рэма была из потомственной поповской семьи. В гражданскую она убежала к мужу-комиссару. Во мне ее не устраивало все: и «пятно на их чистую семью», и «только Рахилей не хватало», и не девица. Жизнь зло посмеялась над ней. Ее дочь влюбилась в моего брата Леву, и она получила не только невестку «Рахиль», но и зятя «Лейбу». Брак этот, к сожалению, не сделал Леву счастливым.

От женитьбы на мне отговаривал Рэма его товарищ по аспирантуре, с которым он делил комнату в общежитии, а потом дружил всю жизнь. Обо мне он сказал: «Она все равно враг» и не слишком ошибался.

Рэм слабо представлял мое отношение к Советской власти. Однажды, провожая меня, он спросил, читала ли я в «Правде» какую-то статью. Узнав, что я вообще газет не читаю, этот дисциплинированный член КПСС оторопел. Когда же я сказала, что в газетах нет ни слова правды, одна ложь, он, ни слова не говоря, развернулся и ушел. Не помню, через сколько дней появился. Инцидент не обсуждался. По-моему, он сказал, что я имею право на свое мнение.

Сейчас, может быть, уже не помнят, что члены партии обязаны были выписывать газету «Правду», журнал «Большевик-коммунист», «Блокнот агитатора» или что-нибудь еще. И если читалось не все, то «Правда» — от корки до корки. Это была та порция яда, без которой члены КПСС могли бы начать думать самостоятельно.

Рэма вызвал к себе секретарь институтского партбюро Найбич, который одновременно был начальником первого отдела, то есть сотрудником ГБ, — самое естественное совмещение обязанностей. Найбич знал обо мне все — что было, что будет. После разговора с ним Рэм повел меня в сквер. Содержание беседы не расскзаал — партийный секрет, но спросил, не думаю ли я, что мне нужно искать более мощную защиту, чем он, например, военного высокого ранга. Наверное, Найбич уговаривал не жениться, предупреждал, что я изгой и буду мешать его карьере и жизни. Если б Рэм не был таким законопослушным и рассказал, чем его пугал Найбич, мы могли бы вместе продумать, как уменьшить зло, уже нанесенное мне советской властью. Хорошо уже, что не отступился, не предал свою любовь.

В общем, в начале пятого курса я второй раз вышла замуж, уже без освящения таинства государством, чему мешала печать о прежнем замужестве в моем паспорте. Да и официальное разрешение давно потеряло для меня всякую ценность. Так мы прожили семнадцать лет в гражданском браке, вырастили двух отличных детей. Все эти годы была спокойна и уверена в прочности семьи.

Сначала мы поселились у подружки из группы. Она жила у тетки, которая уехала к мужу-з/ку, он сидел за какие-то бухгалтерские дела: банкеты, подарки, списанные на него. Пользуясь беззащитностью хозяев квартиры, подлец-домоуправ продал ванную комнату пожилой паре, у которой с совестью тоже было не все в порядке. Вскоре вернулась тетя подруги, и мы с Рэмом переселились в аспирантское общежитие, не спрашивая ни у кого разрешения.

Близился конец студенческой жизни. В институте начала работать комиссия по распределению. Список мест висел уже давно. Я ничего не выбирала — ехать по назначению не собиралась. Во-первых, была беременна, во-вторых, знала, что поеду с Рэмом после его защиты, и еще думала, что раз иду в комиссию пятнадцатой из ста пятидесяти человек курса, выбор у меня будет. Как это было наивно! Мне подготовили самое худшее место — Вологодскую область. Это Тьмутаракань, настоящая ссылка. Девочка, которая туда поехала, писала, что если не сбежит, то повесится.

Отметив про себя очередную подлость властей, наплевала на назначение. Мое легкомыслие можно объяснить только незнанием законов. По-моему, неявка по назначению каралась уголовно. Наверное, спасла смерть Сталина. Когда через полгода пришел запрос из министерства, почему не явилась к месту распределения, отписалась, что кормлю мужа, который пишет диссертацию. И больше не приставали. А если разобраться, то, где муж?!

Первую ссору в семье вызвала смерть Сталина. Прибежала сестра Рэма (она училась в Ленинградском библиотечном институте) вся в слезах, восклицая: «Что же с нами будет?». Это было так пошло и глупо, что я не выдержала и кое-что ей объяснила. Потом отказалась идти смотреть по телевизору траурный митинг, так как событие радостное и народ должен плакать от счастья. Был большой скандал.

До сих пор не понимаю, как уважаемые мной люди могли лить слезы. Что делает с людьми хорошо продуманная система внушения! «Гений», «корифей всех наук», «вождь всех народов», «отец родной» — и все это невзрачный рябой параноик с сухой рукой, не произнесший ни одной самостоятельной умной фразы, загнавший в постоянный страх всю страну. Лишнее слово — лагерь, и при этом все твердо знали, что мы живем в самой демократичной стране мира, что нас никто не эксплуатирует, что работаем мы только на себя и на родной советский народ и живем мы лучше всех. В кино ходили смотреть, как живут там, за бугром, а сами прозябали далеко за чертой бедности. Даже я всю жизнь ожидала наступления светлого будущего.

Когда я в 1948 приехала в Ленинград, следов войны не было, кроме побитых осколками стен некоторых домов да дремлющих в трамваях женщин. Город был чистый и зимой и летом. В каждом доме был свой дворник, обычно женщина. Она знала всех жильцов и, может, была сексотом. На ночь ворота запирались, а дворники по очереди дежурили по ночам. Теперь — один дворник на много домов, зато, может, не сексот.

Потрясли меня магазины, забитые продуктами. В больших гастрономах одновременно продавались до сорока видов вареных и копченых колбас. Они были очень вкусные, не сравнить с теперешними. В Елисеевском магазине на Невском в кассе спрашивали: «Для какого блюда вам нужно мясо?». И стоил килограмм мяса, по-моему, шестнадцать рублей (в ценах до 1961 года). О крупах, макаронах и других мелочах и говорить нечего. Масло, сыр, колбасу покупали по сто граммов на один день. В гастрономе на Литейном проспекте в кондитерском отделе лежали марципаны. Те самые, о которых отчим в ответ на мои капризы за едой говорил: «Тебе, что марципанов из «Лондонской»?». Стоили они баснословно дорого — 180 руб. за килограмм. Они вскоре исчезли, и больше их никогда не видела. Плохо было с овощами, фруктами и молоком. Потом появилось так называемое восстановленное, то есть порошковое молоко. Свежих овощей не помню, а кислые капуста и огурцы были вкусные и доступные. Картошка была очень дешевая — 10 копеек за килограмм — и очень плохая. Из фруктов были только яблоки очень красивые, каждое в бумажке и очень дорогие от пятнадцати до восемнадцати рублей за килограмм.

Со всем остальным было как всегда — все в дефиците: обувь, одежда, ткани, посуда, мебель. Об импорте не было даже разговоров. Женское белье шили из грубого хлопчатобумажного трикотажа ужасных цветов. Ходили слухи, что Жерар Филипп, гостивший в Союзе, накупил этого белья и устроил в Париже выставку. После этого, вроде, появилось вискозное белье.

На третьем курсе мы с подружкой сшили по платью в уникальном ателье Ленинграда на Невском, 12. Там шили прекрасные наряды из шелкового трикотажа, но стоили они очень дорого. Ателье в народе называлось «Смерть мужьям и тюрьма любовникам». Наши платья, самые дешевые, стоили по четыреста пятьдесят рублей — две стипендии. Моя первая инженерная зарплата была шестьсот шестьдесят рублей. И это без вычетов подоходного и бездетного налогов и займа.

Все годы государство «занимало» у нас деньги. Студенткой и инженером я отдавала одну зарплату, а муж, член КПСС — полторы-две в год. Нас уверяли, что мы отдаем свои кровные без надежды получить их назад добровольно и радостно. Но тут ложь не проходила — никто не радовался.

Еще хочется рассказать о транспорте. Транспорт в Ленинграде в то время был вполне цивилизованный. Прекрасно были продуманы маршруты — из любой точки можно было доехать в нужное место без пересадки. В салонах было чисто, светло и свободно. На остановках люди тихо становились в очередь.

По-моему, в 1950 году сняли с Невского трамвай. Сделали все за три дня. Днем и ночью женщины в одинаковых комбинезонах и красных косыночках, вручную снимали рельсы. Зрелище было грандиозным. Только не знаю, восхищаться или ужасаться. Это откуда их столько нагнали?

Подошло время делать диплом. Притащили в комнату доску, и я засела за чертежи. Руководитель диплома послал меня на завод, мне дали синьки чего-то. С трудом разобралась — синьки были отвратительного качества. Общие виды получила домой. Начертила положенное количество листов, написала записку. Огромный живот мешал работать, даже сидеть было больно. Пятерка, полученная на защите, не радовала — работа была примитивная. Но диплом с отличием получила заслуженно. Через пять лет, работая в автотресте, начертила работающий в одном из хозяйств станок для притирки клапанов двигателя. Начальник отдела пошутил: «А в аксонометрии не сможешь!». Начертила кинематическую схему станка в аксонометрии. Он удивился, я тоже. Вот это был бы настоящий дипломный проект.

Защитившись, пошла к гинекологу. Она, тыча в меня пальцем, закричала: «У вас везде вода, немедленно на койку». Две недели в предродовом отделении вернули мне нормальное лицо, ноги и руки, и даже некоторое душевное равновесие. Персонал роддома всех будущих мам, независимо от возраста, называл «деточка».

Теперь всерьез встал вопрос, где рожать, на что жить? Мы лишились обеих стипендий. Я кончила институт, Рэм — аспирантуру. До родов было месяца два. Выбор был — Лева или мама. Мамино жилье состояло из комнатенки восьми-девяти метров и кухни-прихожей. Конечно, мама приняла бы меня без слов. Но нагружать маму с ее тяжелейшим атеросклерозом не могла. А кроме того — Север и зима с сентября по май. Выбрала Леву и Украину. Лева, окончив Винницкий мединститут, работал главврачом больницы в большом селе под Запорожьем, а врачи настойчиво рекомендовали мне фрукты-овощи. Возможно, боялась ссор с мамой. Решили, что добраться мне поможет сестра Рэма, которая едет домой под Ростов на каникулы.