ГЛАВА XII ОБ УМЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К НАРОДУ

Применим к уму сказанное мной о честности; мы увидим, что народ неизменен в своих суждениях и считается только со своим интересом; его уважение к различным видам проявления ума непропорционально различным затруднениям, которые приходится преодолевать, т. е. числу и тонкости идей, необходимых для успеха, а пропорционально только большему или меньшему интересу, из него вытекающему.

Если невежественный полководец выиграет три сражения у еще более невежественного полководца, он будет пользоваться, по крайней мере в продолжение своей жизни, такой славой, какой не дождется величайший в мире художник. А между тем этот последний заслужил звание великого художника только благодаря своему превосходству над рядом талантливых людей и благодаря тому, что он отличился в искусстве, хотя и менее необходимом, но, пожалуй, более трудном, чем военное. Я говорю — более трудном — потому, что на пороге истории мы встречаем очень много людей вроде Эпаминонда, Лукулла, Александра, Магомета, Спинолы, Кромвеля '*, Карла XII, заслуживших репутацию великих полководцев в тот самый день, когда они командовали армиями и выиграли сражение; но нет ни одного художника, как бы он ни был одарен от природы, который был бы признан знаменитым живописцем, прежде чем он посвятит десять или двенадцать лет своей жизни на предварительное изучение своего искусства. Почему же невежественного генерала почитают более, чем искусного живописца?

Это неравномерное распределение славы, столь, по-видимому, несправедливое, зависит от того, что неодинакова выгода, доставляемая этими двумя родами людей пароду. Спрашивается: почему народ считает выдающимся умом талантливого дипломата — человека, ловко ведущего

==234

Куда бы мы ни кинули взгляд, мы всегда увидим, что народ в оказываемом им уважении всегда руководствуется собственным интересом.

Если голландцы воздвигают памятник Вильгельму Букельсту (Buckelst), открывшему способ соления и упаковки сельдей, то их к этому побуждает не гениальность, необходимая для этого открытия, но важность самого открытия и те выгоды, которые оно принесло народу.

Во всех открытиях эта выгода представляется настолько важной, что она удесятеряет заслугу даже в глазах людей благоразумных.

Когда августинцы²* послали в Рим делегацию, чтобы испросить у папы разрешение стричь бороду, то, кто знает, не выказал ли отец Евстахий в этих переговорах больше тонкости и ума, чем президент Жаннен в своих переговорах с Голландией³*? Никто этого не знает. Чему же приписать, с одной стороны, насмешки, с другой _ уважение, возбуждаемые этими двумя делегациями, если не различию предметов их переговоров. За крупными следствиями мы всегда предполагаем крупные причины. Некто занимает высокое положение; благодаря этому он руководит большими делами при малом уме: толпа будет считать его более умным, чем человека, который на более низком посту и при менее благоприятных условиях

==235

Итак, если народ, как я доказал, судит, руководствуясь только своим интересом, и равнодушен ко всякого рода другим соображениям, то этот же самый народ, восторженно восхищающийся полезными для него искусствами, не должен требовать от художников, занимающихся ими, той высокой степени совершенства, которую он категорически требует от тех, кто занимается менее полезными искусствами, в которых часто труднее бывает достигнуть успеха. Поэтому людей, посвящающих себя более или менее полезным искусствам, можно сравнить или с грубыми инструментами, или с ювелирными вещицами; от первых требуется только, чтобы сталь была хорошо закалена; вторые тем более ценны, чем они совершеннее. Поэтому наше тщеславие втайне чувствует себя тем более польщенным успехом, чем менее полезен для народа тот род, в котором этот успех достигнут, чем труднее было достигнуть одобрения публики, наконец, чем больше ума и личных качеств этот успех предполагает.

В самом деле, как различны требования публики, когда она судит о заслугах автора или о заслугах полководца! Когда она судит о первом, она сравнивает его со всеми людьми, достигшими превосходства в данном жанре, и награждает его уважением, только если он превосходит или по крайней мере равняется своим предшественникам. Когда же она судит о полководце, она, высказывая ему похвалу, не спрашивает, так же ли он искусен, как Сципион, Цезарь или Серторий⁴*. Если драматический писатель напишет хорошую трагедию по плану, уже известному, то скажут: это гнусный плагиат; но если полководец при ведении кампании пользуется планом и стратагемами другого генерала, то его за это часто еще больше уважают.

Пусть автор получит премию, которой добивались шестьдесят писателей, но если публика не признает за остальными никакого достоинства или если их произведения слабы, то автор и его успех будут скоро забыты.

==236

Итак, народ взвешивает на весьма различных весах заслуги писателя и полководца. Почему же он в первом презирает посредственность, которой он часто восхищается во втором? Потому что ему нет никакой пользы от посредственного писателя, а от посредственного полководца, одерживающего иногда, несмотря на свое невежество, победу, он может получить большую выгоду. Поэтому он заинтересован хвалить в одном то, что он презирает в другом.

К тому же так как народное благополучие зависит от достоинств людей, занимающих высокое положение, а таковое редко бывает занято великими людьми, то для того, чтобы заставить людей посредственных проявлять в своей деятельности всю осторожность и активность, на которые они способны, необходимо льстить их надеждой на большую славу. Только эта надежда может возвысить посредственных людей, которые никогда не достигли бы высокого положения, если бы публика явилась слишком строгим ценителем их заслуг и отвратила бы их от стремления заслужить ее уважение, обставив достижение его большими трудностями.

Вот причина скрытой снисходительности, с которой публика судит о высокопоставленных людях, — снисходительности, иногда слепой в народе, но сознательной в умном человеке. Он знает, что людей воспитывают окружающие их предметы, что все воспитание вельмож проходит под знаком непрестанной лести; поэтому от них несправедливо требовать столько же таланта и добродетели, как от частных лиц.

Если просвещенный зритель освистывает во французском театре то, чему он аплодирует в итальянском, если в красивой женщине и миловидном ребенке нам все кажется грациозным, умным и милым, то почему же не проявлять такую же снисходительность к вельможам? В них справедливо можно восхищаться талантами, которые обычно свойственны частным лицам низшего сословия

==237

Превосходство ума, как я это докажу в следующем рассуждении, зависит главным образом от известного стечения обстоятельств, которое редко выпадет на долю люден низшего сословия и почти никогда на долю вельмож. Поэтому вельмож следует судить снисходительно и помнить, что на высоком посту даже посредственный человек весьма редок.

Поэтому-то люди, особенно во времена тяжелых бедствий, расточают им бесконечно много похвал. Сколько похвал выпало на долю Варрона⁶* за то, что он не потерял надежды на спасение республики! В тех условиях, в каких в то время находились римляне, истинно доблестный человек кажется богом.

Если бы Камилл⁷* предупредил несчастья, последствия которых он затем пресек, если бы этот герой, избранный в полководцы в битве при Алии, разбил галлов тогда же, а не у подножия Капитолия, то он, подобно сотне других полководцев, не получил бы титула второго основателя Рима. Если бы выигранное де Вилларом⁸* сражение при Депене произошло во время благоденствия Франции, а не в то время, когда она была открыта для нашествия врага, то его победа была бы не так важна, благодарность      (g народа менее пылка и слава этого полководца менее велика.

Из всего этого следует вывод, что общество судит, соображаясь со своим интересом; если потерять из виду этот

==238

Если народы, находящиеся под игом деспотической власти, заслуживают презрения других народов, если в государствах Моголов и Марокко встречается мало выдающихся людей, то это происходит потому, что ум, как я выше указывал, не будучи сам по себе ни великим, ни малым, заимствует то или другое из этих наименований от величия или ничтожества наблюдаемых им вещей. А в большинстве деспотических государств граждане не могут, не возбуждая неудовольствия деспота, заниматься изучением естественного права, публичного права, нравственности и политики; они не смеют ни доходить до первых принципов этих наук, ни восходить до великих идей: поэтому они не могут заслужить наименования великих умов. Но, скажут мне, если все суждения народа подчиняются закону его интереса, то в этом же самом принципе общего интереса' должна заключаться и причина всех противоречий, -наблюдаемых, по-видимому, в этом отношении во взглядах народа. Чтобы ответить на это, я буду продолжать начатую мной параллель между полководцем и писателем и поставлю себе следующий вопрос: если военное искусство есть самое полезное из всех искусств, то почему же память о многих полководцах, слава которых при жизни превосходила славу людей, знаменитых в иных областях, и об их делах погребена в одной могиле с ними самими, тогда как слава писателей, их современников, сохранилась и по сие время? Ответ на этот вопрос таков: потому что, за исключением полководцев, действительно усовершенствовавших военное искусство, вроде Пирра⁹*, Ганнибала, Густава-Адольфа, Конде, Тюренна, которые должны быть поставлены в ряды образцов и изобретателей в этом искусстве, остальные, менее искусные, полководцы перестают по своей смерти быть полезными своему народу и поэтому не имеют уже права на его признательность, а следовательно, и на его уважение. Напротив, писатели и после смерти но перестают быть полезными народу; они оставляют в его руках произведения, заслужившие его уважение. А так как благодарность должна существовать до тех пор, пока сохраняется благодеяние, то их слава может померкнуть только в тот момент, когда их произведения перестанут быть полезными для их родины. Следовательно, исключительно только

==239

По той же причине многие государи, которым поклонялись, как богам, пока они царствовали, были забыты немедленно после их смерти, а имена знаменитых писателей, которые при жизни весьма редко ставились наряду с именами государей, после их смерти часто ставились наряду с именами самых великих государей; поэтому же имя Конфуция более известно и почитаемо в Европе, чем имя какого-либо китайского императора, а имена Горация и Вергилия цитируются наравне с именем Августа.

Применимо к расстоянию в пространстве то, что я сказал относительно расстояния во времени: спросим себя, почему знаменитый ученый менее уважаем в своем государстве, чем искусный министр, и почему Рони ¹⁰*, более почитаемый у нас, чем Декарт, за границей пользуется меньшей славой? Потому, отвечу я, что великий министр полезен только в своем отечестве, Декарт же, усовершенствовавший орудие, необходимое для процветания искусств и наук, приучивший человеческий ум к большему порядку и правильности, полезен всему миру и, следовательно, должен быть более уважаем всем миром.

Но, скажут мне, если во всех своих суждениях народы принимают во внимание только свой интерес, почему же они меньше уважают земледельца и винодела, которые полезнее математика и поэта?

Потому, что народ смутно чувствует, что уважение является в его руках воображаемым сокровищем, которое имеет реальную ценность только тогда, когда раздается умно и бережливо; поэтому он не должен воздавать дань уважения трудам, к которым способны все люди. В этом случае уважение, сделавшись очень обыденным, потеряло бы, так сказать, всю свою ценность; оно перестало бы оплодотворять зародыши ума и добродетелей, заключенные в каждой душе, и не дало бы во всех областях выдающихся людей, которых одушевляет стремление к славе и трудность достигнуть ее. Народ понимает, что он должен почитать самое искусство земледелия, а не его работника и что если некогда под именем Цереры и Вакха были обоготворены первый хлебопашец и первый винодел, то

==240

эта честь, столь справедливо оказанная изобретателям земледелия, не должна распространяться на простых работников.

Во всех странах, где крестьянин не слишком обременен налогами, достаточно надежды на прибыль, связанную с жатвой, чтобы побудить его к обработке земли: отсюда я заключаю, что в некоторых случаях, как ото прекрасно показал уже знаменитый Дюкло²'¹¹*, интерес народов должен заставить их согласовать степень своего уважения не только с полезностью какого-нибудь искусства, но и с его трудностью.

Несомненно, собрание фактов, заключающееся в «Bibliotheque Orientale» ¹²*, так же поучительно, приятно для чтения, а следовательно, полезно, как и какая-нибудь прекрасная трагедия. Почему же публика больше почитает автора трагедий, чем ученого компилятора? Потому что публика, видя, что имеется много драматических писателей и лишь немногие из них пользуются успехом, пришла к убеждению в трудности этого искусства и понимает, что для того, чтобы создать Корнелей, Расинов, Кребильонов ¹³* и Вольтеров, она должна окружать их успех гораздо большей славой и что, напротив, достаточно и слабой степени уважения, чтобы получить в избытке компилятивные труды, на которые способны все люди и которые являются в сущности только делом времени и терпения.

Те ученые, которые совершенно лишены философских дарований и умеют в своих сборниках только собирать факты, разбросанные в том, что осталось от древности, относятся к духовно одаренным людям так, как рабочие из каменоломни к архитектору: они снабжают материалом для зданий, без них архитектор был бы бесполезен; если мало людей, способных стать хорошими архитекторами, то все могут добывать камень, поэтому в интересах публики оказывать первым уважение, пропорциональное трудности их искусства. По той же причине, а также потому, что способность к изобретательности и систематичности приобретается только путем долгих и тяжелых размышлений, такого рода способности ценятся выше всех других; наконец, при почти равной полезности различных отраслей творчества публика сообразует степень своего уважения с неодинаковой трудностью их.

Я говорю — при почти равной полезности, ибо если бы можно было представить себе какие-нибудь абсолютно

==241

Итак, противоречие, наблюдаемое иногда между интересами и суждениями общества, всегда только кажущееся. Общественный интерес является единственным критерием уважения, оказываемого различным видам умственной деятельности, что я и предполагал доказать.

' Это, вероятно, и заставило Никеля¹⁴* утверждать, что бог одарил умом людей из простонародья, «чтобы вознаградить их, говорит он, за те преимущества, которыми пользуются вельможи». Что бы ни говорил Николь, я не думаю, чтобы бог осудил вельмож на посредственность. Если большинство их мало просвещены, то лишь потому, что они по собственному желанию остаются невежественными и не приобретают привычки к размышлению. Прибавлю к этому, что совсем не в интересах низших классов, чтобы высшее сословие оставалось непросвещенным.

Всегда и всюду честность есть только привычка к поступкам, полезным для государства. Хотя это утверждение вполне бесспорно, я все же постараюсь дать ясные и точные представления о добродетели, чтобы сделать более очевидной истинность этого утверждения.

Для этого я изложу два мнения об упомянутом предмете, которые до сего времени разделяют моралистов.

Одни из них утверждают, что мы имеем о добродетели абсолютную идею, не зависящую от времени и различных форм правления, что добродетель всегда едина и неизменна. Другие, напротив, утверждают, что каждый народ представляет ее себе различно.

В доказательство своего мнения первые приводят остроумные, но малопонятные фантазии платонизма. Добродетель, по их мнению, есть не что иное, как сама идея

==242

Вторые, и среди них Монтень, оспаривая мнение первых, пользуются более закаленным орудием, чем рассуждения, а именно — фактами; они указывают на то, что некоторые поступки считаются добродетельными на севере и преступными на юге, из чего они заключают, что идея добродетели совершенно произвольна.

Таковы взгляды этих двух групп философов: первые блуждают в лабиринте словесной метафизики, потому что не опираются на историю, вторые, недостаточно глубоко исследуя исторические факты, думают, что человек поступает хорошо или дурно, руководствуясь только капризом. Оба этих философских направления одинаково впадают в ошибку; но они избежали бы ее, если бы внимательно вникли в мировую историю. Тогда они поняли бы, что время необходимо приводит как в физическом, так и в духовном мире к революциям, изменяющим лик государств; что при крупных потрясениях интересы народа всегда сильно изменяются; что одни и те же поступки могут быть для него то полезными, то вредными и поэтому называться то добродетельными, то порочными.

Поэтому, если бы они захотели составить о добродетели чисто отвлеченную и независимую от практики идею, они должны были бы признать, что под словом «добродетель» следует понимать только стремление к всеобщему счастью, что, следовательно, предмет добродетели есть общественное благо и что предписываемые ею поступки суть средства для достижения этой цели; что поэтому идея добродетели не есть нечто произвольное и что всегда и всюду все люди — по крайней мере те, которые живут обществами, — должны были составить себе одинаковую идею о добродетели и, наконец, что если народы представляли себе ее в различных формах, то это потому, что они принимали за добродетель различные средства, которыми они пользуются для достижения своей цели.

Я думаю, что это определение добродетели дает о ней ясное и простое представление, согласное с опытом, а только это согласие и подтверждает истинность какого-нибудь взгляда.

==243

Какими бы глупыми ни считать народы, несомненно, что, руководимые своей выгодой, они не могли без достаточных оснований усвоить нелепые обычаи, которые мы встречаем у некоторых из них; своеобразие этих обычаев зависит от разнообразия интересов различных народов. В самом деле, если люди всегда смутно понимали под добродетелью стремление к общественному счастью, если поэтому добродетельными они называли поступки, полезные для отечества, и если идея полезности всегда втайне соединялась с идеей добродетели, то можно утверждать, что самые нелепые и даже самые жестокие обычаи, как я это докажу на нескольких примерах, всегда основывались на действительной или мнимой пользе их для общественного блага.

В Спарте было дозволено воровство: там уличенного вора наказывали только за его неловкость ', — разве это не странный обычай? Однако если мы вспомним законы Ликурга²* и презрение, которое питали в этой республике к золоту и серебру, и если мы вспомним, что там закон допускал к обращению только монеты из тяжелого и хрупкого железа, то станет понятно, что воровать там можно было только кур и овощи. Эти кражи, совершаемые всегда с большой ловкостью² и часто отрицаемые с большой твердостью, приучали лакедемонян к храбрости и бдительности; следовательно, закон, позволявший кражу, мог быть очень полезен народу, которому приходилось опасаться и измены илотов, и властолюбия персов и который мог противопоставить покушениям первых и громадным армиям вторых только оплот этих двух добродетелей. Таким образом, несомненно, что воровство, вредное для богатого народа, но полезное в Спарте, должно было пользоваться там уважением.

В конце зимы, когда недостаток продовольствия заставляет дикарей покидать хижины и голод гонит их на охоту за новыми припасами, некоторые дикие племена

==244

Но, не прибегая к примеру диких народов, бросим взгляд на такую цивилизованную страну, как, например, Китай, — спрашивается, почему там отцы имеют право жизни и смерти над детьми. Оказывается, что поля этого государства, несмотря на всю их обширность, только с трудом могут удовлетворять нужды его многочисленных жителей. А так как слишком большое несоответствие между многочисленностью населения и плодородием земли необходимо должно бы вызвать войны, гибельные для этого государства, а может быть, даже и для всего мира, то становится понятным, что в минуту угрозы голода, для того чтобы предупредить множество бесполезных убийств и несчастий, китайский народ, человечный в своих намерениях, но варварский в выборе средств, движимый чувством малопросвещенной гуманности, мог счесть эти жестокости необходимыми для спокойствия мира. «Я жертвую, — решил он, — несколькими несчастными жизнями, которые, находясь в младенчестве и неведении, не сознают ужаса смерти, т. е. того, что, может быть,' самое в ней страшное» ⁴.

Без сомнения, желанию воспрепятствовать слишком большому размножению людей, т. е., следовательно, той же причине, следует приписать нелепое почитание у

==245

Тот же мотив общественного интереса и желание сохранить целомудренную красоту от покушений невоздержанности заставили некогда швейцарцев издать указ, согласно которому каждому священнику не только дозволялось, но и вменялось в обязанность иметь сожительницу⁵.

На 1\оромандельском берегу, где женщины с помощью яда отделывались от невыносимого брачного ига, тот же самый мотив заставил законодателя прибегнуть к средству не менее гнусному, чем и само зло, и обеспечить жизнь мужей, приказав сжигать жен на могилах их мужей ⁶.

Все приведенные мной факты доказывают в согласии с моей теорией, что даже самые жестокие и неразумные обычаи имеют своим источником желание действительной или по крайней мере мнимой общественной пользы.

Но, возразят мне, эти обычаи тем не менее отвратительны и нелепы. Да, потому что мы не знаем, почему они установлены, и потому что эти обычаи, освященные стариной или суеверием, сохранились вследствие небрежности или же слабости правительства долгое время после того, как причины их установления исчезли.

Можно ли сомневаться в том, что, когда Франция представляла один обширный лес, пожалование монашеским орденам необработанных земель было дозволительно, но что продолжение этого пожалования в настоящее время настолько же нелепо и вредно для государства, насколько оно было разумно и полезно в то время, когда земли Франции были еще невозделаны. Все обычаи, приносящие только временные выгоды, подобны лесам, которые следует снимать, когда дворцы отстроены.

Чрезвычайно умно поступил основатель государства инков, объявив перуанцам, что он сын Солнца, и убедив их, что он принес законы, продиктованные Солнцем, его отцом. Эта ложь внушила дикарям большое уважение к его законам, и она была столь полезна для возникающего государства, что нельзя было не признать ее добродетельной. Но, заложив основы прочного законодательства, обеспечив самой формой правления точное соблюдение законов, этот законодатель, если бы он был менее честолюбив и более просвещен, должен был бы предвидеть

==246

Интересы государств, как и все человеческое, подвержены множеству изменений. Одни и те же законы и обычаи могут быть то полезными, то вредными одному и тому же народу; отсюда я заключаю, что эти законы следует то принимать, то отвергать и что одни и те же поступки можно называть то добродетельными, то порочными, — предположение, которое нельзя опровергнуть иначе, как допустив, что существуют поступки добродетельные и в то же время вредные для государства, а это значило бы подрывать основы всякого законодательства и всякой общественной жизни.

Общее заключение из всего мной сказанного то, что добродетель есть не что иное, как желание счастья людям, и что поэтому честность, которую я рассматриваю как осуществленную добродетель, является у всех народов и при различных формах правления не чем иным, как привычкой к полезным для своего государства поступкам ⁷.

Хотя это заключение вполне очевидно, но так как нет народа, который не знал бы и не смешивал бы два рода добродетели — один, который я назову добродетелью, основанной на предрассудке, а другой — истинной добродетелью, — то я считаю себя обязанным, для того чтобы ничего не упустить, говоря об указанном предмете, рассмотреть эти два различных вида добродетели.

' В королевстве Конго воровство также в чести, но оно не должно быть совершаемо тайком от владельца похищаемой вещи следует всегда похищать насильно; этот обычай, говорят там',

==247

Жители Конго убивают тех больных, которые, по их мнению, не могут выздороветь: это для того, говорят они, чтобы избавить их от мучительной агонии.

На острове Формоза опасно больному накидывают на шею веревку и душат его, чтобы избавить его от мучений.

⁴ В католических странах, чтобы отделаться от девушек, их принуждают к пострижению, благодаря чему многие из них ведут несчастную жизнь, полную отчаяния. Может быть, наш обычай отделываться от них более варварский, чем обычай китайцев.

⁵ В своем послании к швейцарским кантонам Цвингли³* напоминает им составленный их предками указ, вменявший в обязанность каждому священнику иметь сожительницу из боязни, чтобы он не совершил покушения на целомудрие своего ближнего (Fra Paolo. Hist. du Cone. de Trente, lib. 1⁴*).

В 17-м'правиле Толедокого собора⁵* сказано: «Тот, кто довольствуется одной женщиной, как супругой или сожительницей, по собственному выбору, не будет отлучен от причастия». Церковь относилась терпимо к сожительницам, очевидно, для того, чтобы предохранить замужних женщин от посягательств на них.

00.htm - glava15