Справедливое
Принятие решения в медицинском акте и в акте судебном*
жүктеу/скачать 1.78 Mb.
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Справедливость и месть*
Принятие решения в медицинском акте и в акте судебном* Медицинская этика очень часто воспринималась как замкнутая сфера. Я полагаю, что ее можно лучше понять при сопоставлении с суждениями и решениями из других областей. Здесь я предлагаю параллелизм между двумя ситуациями, типичными с точки зрения принятия решений: между медицинским актом и актом судебным. В первом приближении речь идет о двух частях перехода от знания, состоящего из норм и теоретических познаний, к конкретному знанию применительно к ситуациям: с одной стороны, о медицинском предписании, с другой - о судебном приговоре. В обоих случаях речь идет о том, чтобы подвести единичное, единственное в своем роде и соотносящееся с единичной личностью решение под общее правило, а также наоборот - применить правило к конкретному случаю. Это колебательное движение между правилом и случаем осуществляется всякий раз посредством сравнимых актов, суждений: медицинское суждение входит в терапевтический проект, а суждение судебное - в проект, целью которого является произнесение слов справедливости (правосудия). А вот каков план моей лекции. Я представлю по очереди динамику медицинского суждения и динамику суждения судебнотп, a in fine [в конце] предложу несколько размышлений, касающихся роста внятности, которого можно ожидать от каждого из актов суждения и от их параллельного рассмотрения. Напомню, что составляет средоточие медицинской этики, а именно - складывание некоего договора о медицинском обслуживании. Это акт, заключающийся между двумя лицами: одним, страдающим, обращающимся с жалобой, просящим помощи у медика, - и другим, обладающим знанием, умением и предлагающим медицинские услуги; между ними заключается договор, основанный на доверии: пациент верит, что врач может 249
и хочет если не излечить, то обслужить его; врач считает, что его пациент будет способствовать собственному излечению. Акт, в котором между ними завязывается альянс, запечатлевается в предписании, сразу же находящем себе симметричную пару и эквивалент в приговоре, который выносится судом. Нет необходимости настаивать на единичном характере договора, заключаемого между двумя единичными личностями: вот этим врачом, вот этим больным и вот этим рецептом, открывающим единичную историю лечения этого больного, доверенного этому врачу. Но еще - каким бы единичным ни был каждый раз договор о медицинском обслуживании - его можно сопрячь с правилами нескольких видов. В таблице с тремя столбцами я размещу в центральном столбце этические правила, совокупность которых образует деонтологический кодекс, управляющий каждым медицинским действием. Немного ниже я скажу о том, что можно разместить в двух боковых столбцах. Если рассматривать деонтологический кодекс, то необходимо напомнить некоторые из его основополагающих правил, прежде чем показать, в каком процессе они переходят от общего к частному и какому образцу применения соответствует процесс. Эквивалент именно этой структуры мы и ищем в судебной сфере. Первая норма - та, что наделяет правовой формой договор о конфиденциальности, запечатлеваемый актом предписания. Эта норма называется врачебной тайной. Она управляет отношениями между любым врачом и любым больным, с исключениями, которые тоже можно назвать правилами. Впоследствии мы встретимся с ее эквивалентом в судебном плане. Вторая норма: право больного знать истину. Если профессиональная тайна составляет долг врача, то доступ больного к истине, касающейся его случая, является правом больного. У этого права тоже есть пределы, относящиеся не столько строго к праву в смысле законности, сколько к благоразумию, в смысле древней добродетели prudentia, являющейся синонимом практической мудрости. Истина не наносится подобно удару: ее откровение должно быть пропорциональным способности больного вместить и принять ее. Эта норма также найдет отзвук в суде. 250
Третья норма: просвещенное согласие. Эта норма известным образом располагается в точке сочленения двух предыдущих. Она предполагает познание истины и санкционирует правило тайны, ассоциируя больного с рисками, сопряженными с лечением; тем самым больной превращается в соратника в общей битве, которая ведется против болезни. Вскоре мы увидим юридическое соответствие этой норме. Это все, что можно сказать о центральном столбце таблицы общих правил и норм. Итак, два столбца, обрамляющих центральный, включают в себя и системы правил, какими должен руководствоваться конкретный медицинский акт. Первая система касается скорее медицинской лаборатории, чем медицинского кабинета или больницы. Речь идет о совокупности знаний, относящихся к биологическим и медицинским наукам. Эти знания управляют медицинским know-how, у которого есть собственные методы диагностики, рецептуры, лечения. Но передовые достижения такого мастерства зависят от научного прогресса, первой движущей силой которого является не облегчение страданий, но улучшение познания человеческого организма. Пружина этого познания - не забота и сострадание, а любознательность. В таком случае центр тяжести смещается с умения на знание, от заботы о личности на овладение объектом в лаборатории. Поэтому отныне мы можем называть справедливостью равновесие между знанием и умением, между биолого-медицинскими науками и терапевтическими действиями. Между первыми и вторыми необходимо сохранять дистанцию, о которой мы поговорим в дальнейшем. Опасность сегодня состоит скорее в опеке, которую принимают на себя биологические и медицинские науки над терапевтическим актом, низведенным на уровень просто прикладного метода. Развитие превентивной медицины усилило давление научного аппарата на аппарат терапевтический. Медицинский акт может быть даже колонизирован наукой изнутри, например, в научных и медицинских консультациях в ходе хирургического вмешательства или при трудном лечении тяжелых расстройств. Наука продвигается к изголовью больного быстрее, зачастую гораздо быстрее, чем непосредственная диагностика. Значит, необходимо 251
напомнить, что медицина рождается от человеческого страдания и что прежде всего необходимо оказать помощь человеку в опасности. Можно назвать даже нормой норм то, что обязывает всякого врача оказать помощь всякому больному, встретившемуся у него на пути, не за закрытыми дверями консультации в медицинском кабинете. Каждый человек имеет право на медицинское обслуживание - независимо от общественного положения, расы, этнической принадлежности, религии, обычаев и верований. Эта норма норм превращает медицинский акт в ось центральной таблицы, два смежных столбца которой мы только что рассматривали. На третьем столбце, симметричном предыдущему, крупными буквами написан заголовок: "Здравоохранение". Если страдание, как и требование медицинского обслуживания и желание выздоровления, является частным, то болезни представляют собой одновременно и частные, и публичные дела. Эпидемии, распространяемые чрезвычайным загрязнением окружающей среды, являются лишь наиболее видимой частью этого двоякого характера болезни. Уровень здоровья какой-либо группы населения в целом - статистический феномен, интересующий государственные власти и граждан. Сюда добавляется финансовая стоимость медицины для политического органа, ресурсы которого остаются подчиненными закону всегдашней скудости. Здоровье с точки зрения индивида, возможно, не имеет "цены" в терминах ценности; с точки зрения общества оно имеет "стоимость" в денежном выражении. Тем самым здравоохранение становится политической проблемой, так как риски разделяются во имя солидарности. А определенная политика здравоохранения тем самым становится необходимостью и обязанностью для государственных властей. Именно так медицина, даже либеральная, оказывается расположенной на пересечении двух потенциально конфликтных требований, стоящих рядом, например, во "Французском кодексе медицинской деонтологии"; оппозицию между этими требованиями кодекс стремится минимизировать, а то и замаскировать. В статье 2 этого кодекса сказано: "Врач, служащий индивиду и здравоохранению, осуществляет свою миссию, уважая человеческую жизнь, личность 252 и ее достоинство". Акцент, разумеется, ставится на личности, но повседневная медицинская практика, главным образом в больничной среде, оказывается подчиненной критериям, ограничениям, контролю и императивам, которые возникают в местных административных бюро здравоохранения. Для последних индивид - это фрагмент группы населения. Администрация мыслит в терминах населения. Иначе и быть не может, поскольку судьба каждого человеческого организма так или иначе интересует сообщество в целом. Всякое происшествие в области индивидуального здоровья образует риск для всего населения. Первый императив в области политики здоровья состоит в том, чтобы решить, каким образом этот риск можно разделить. С этой точки зрения чаша весов тоже может склониться в сторону концептов, а практика здравоохранения идет в ущерб заботе о единичных, незаменимых и уникальных личностях. Справедливость состоит в том, чтобы, как говорится, воздать должное первому концепту: заботе о страждущих, каковая является конечной ставкой медицинского действия. Таково обрамление конкретного медицинского действия, ведущего от договора о медицинском обслуживании к конкретному решению, предписанию. Суждение связывает один уровень с другим: с одной стороны, совокупность, которую образуют человеческий организм и его расстройства, и общую ориентацию политики здравоохранения; с другой же стороны - конкретное медицинское действие, приводящее от договора о медицинском обслуживании к конкретному решению, т. е. к медицинскому предписанию. Но мы еще ничего не сказали о процессе принятия решения, ведущем с одного уровня на другой, от правил и норм к конкретному решению. Этот-то процесс и заслуживает прояснения с помощью анализа, который, кроме прочего, может быть применен к процессу принятия решения в судебной сфере. На первый взгляд различия между двумя областями заметнее, чем сходства. "Изначальная ситуация, из которой исходит медицинское действие, - это страдание и просьба об оказании услуг. А ситуация, от которой отправляется действие юридическое, - конфликт. Из этой начальной оппозиции проистекает 253 оппозиция того же диапазона по окончании судебного и медицинского процессов. С медицинской стороны договор о медицинском обслуживании связывает врача с его больным в одной и той же битве; со стороны судебной приговор, разделяющий протагонистов, обозначает одного в качестве виновного, а другого - в качестве жертвы. На основании вышесказанного можно утверждать, что соответствующие сходства касаются промежутка между изначальной ситуацией и окончательным решением в медицинской и судебной сферах. В этот промежуток происходит принятие решения, ведущее от нормативного уровня на конкретный уровень разрешения изначальной ситуации неопределенности. И в медицине, и в юриспруденции процесс идет от общего правила к решению в конкретной единичной ситуации. С медицинской стороны общее правило, как мы видели, представляет собой совокупность, образуемую научным знанием и профессиональным know-how, неотделимым от принципов медицинской деонтологии и основных ориентации политики на уровне здравоохранения. Какой здесь будет параллель в судебной сфере? Здесь тоже правила и нормы общего характера можно разделить на три столбца. В центральном столбце можно расположить писаные кодексы, состояние юриспруденции и процедурные правила, которыми руководствуется судебный процесс. По обе стороны от этого столбца тоже располагаются две другие системы общих правил. В параллель научному знанию можно поставить теорию права, разработанную юристами, главным образом университетскими. Эти последние притязают на осуществление оценивающих суждений, применимых ко всевозможным судебным решениям, включая решения кассационного суда, во имя доктрин, которые должны отдавать отчет только самим себе. В другом столбце, в параллель политике здравоохранения, необходимо разместить уголовную политику министерства юстиции как составную часть проекта общей политики правительства. В промежутке между боковыми столбцами, в центральном столбце, займет место процесс принятия решений в конкретной ситуации. Мы получим, с одной стороны, медицинское предписание в свете диагноза, с другой, по завершении дебатов, 254
из которых состоит судебный процесс, - вынесение приговора. Параллель можно продолжить и дальше точки, не допускающей возврата, которую образуют медицинское предписание и приговор; с судебной стороны здесь будет исполнение наказания, а его параллелью в медицинской сфере - проведение лечения. Но наиболее точный параллелизм между медицинским и судебным действиями - в промежутке между нормативным уровнем и уровнем принятия решения. В этом промежутке простирается пространство аргументации и интерпретации, в котором усиливаются сходства между двумя сферами. Именно здесь понимание феномена принятия решения в области медицины больше всего выигрывает от сравнения с параллельным феноменом в области юриспруденции. И понятно почему: операции, названные мною аргументацией и интерпретацией, присутствуют в судебной сфере более эксплицитно; следовательно, они лучше известны и, кроме того, тщательно изучены.111 Судебный процесс принятия решения, распределенный между многочисленными протагонистами, оказывается детализирован, артикулирован и отрефлектирован в сложной диалектике суждения. В свою очередь, это понятие суждения, взятое прежде всего в юридическом значении, приобретает весь размах от переноса в неюридическую сферу. "Судить" чаще всего означает подводить единичный случай под некое правило: именно это Кант называет определяющим суждением, суждением, когда мы лучше знаем правило, нежели его применение. Но "судить" - это еще и подыскивать правило для случая, когда нам лучше известен случай, чем правило: это Кант называет суждением рефлектирующим. Однако же эта операция отнюдь не является механической, линейной, автоматической. Практические силлогизмы перемешаны с работой воображения, и эта смесь взаимодействует с вариациями смысла правила или случая. Мы имеем дело со смесью аргументации и интерпретации, когда первое слово обозначает логическую сторону процесса, дедукцию или индукцию, а второе слово ставит акцент на изобретательность, оригинальность, творчество. Эта смесь заслуживает называться 255
применением: применять правило к случаю или находить правило для случая - в обоих случаях это и есть производство смысла. В судебной сфере это видно отчетливее, поскольку здесь лучше различаются фазы и распределяются роли между несколькими действователями. Следовательно, необходимо интерпретировать закон, чтобы решить, при каком толковании он подходит к случаю; но необходимо и интерпретировать случай, главным образом - в нарративной форме, чтобы установить степень взаимной приемлемости между описанием случая и углом, под которым интерпретируется закон. Точно так же обстоят дела при принятии решений в области медицины. Всякий случай является частным по отношению к общему медицинскому знанию или умению. Здесь тоже необходимо подходящим образом проинтерпретировать имеющееся медицинское знание, следует разумно воспользоваться нозологией, иными словами - типологией болезней; но еще необходимо подходящим образом, если можно так выразиться, в нарративном плане, описать симптомы конкретного случая, относящиеся к личной истории больного. Тем самым принятие решения в медицинском плане располагается на перекрестке аргу-ментативной работы и работы интерпретативной, вполне сравнимых с процедурами, задействованными при принятии решения в судебной сфере. Эту параллель можно продолжить дальше процесса формирования суждения, до момента, когда решение принимается и выносится, становясь событием. В медицинском предписании и судебном приговоре наличествуют одни и те же формальные черты. Первая черта: вопреки тому факту, что судебный приговор разводит протагонистов, а медицинское предписание их объединяет, и судья, и врач обязаны судить, и чаще всего - в ограниченное время. От этой обязанности не могут уклониться ни врач, ни судья, иначе они покажут свою некомпетентность. Вторая формальная общая черта: и в медицине, и в юриспруденции принятие решения представляет собой событие, не сводимое к процессу, который оно завершает. Решение в собственном 256 смысле резко отличается от предшествовавших колебаний, кладя им конец. Во всяком приговоре есть элемент риска. С субъективной точки зрения эта нередуцируемость событийного момента выражается в судебном плане "оставленными в резерве" внутренними убеждениями, выходящими за рамки всякого прикладного знания. Но и врач - в случае оспаривания его решения - может обращаться к внутренним убеждениям с той же силой, что и судья. Третья формальная черта дополняет и исправляет предыдущую: ни судья, ни врач не являются абсолютно одинокими в этот ответственный момент; по мере возможности в пространстве и времени их сопровождает то, что называется совещательным комитетом; если в случае юриспруденции он кажется рассредоточенным из-за распределения ролей между председателем суда, общественным обвинителем, адвокатом и другими представителями сторон, то у постели больного он образует более сплоченную структуру: в этом отношении я хотел бы настаивать на необходимости выровнять по горизонтали медицинскую иерархию - от большого начальника до сиделки - в ситуациях конца жизни и ухода за умирающими. Родство, которое тем самым устанавливается между двумя классами суждений на уровне медицинского предписания и приговора в сфере уголовного (или гражданского) права, распространяется, исходя из упомянутого центра тяжести, на другие компоненты медицинских и судебных суждений на уровне их формирования. Здесь можно повторить три основных правила медицинской деонтологии в свете сравнимых правил в сфере юриспруденции. Возвышение единичных отношений конфиденциальности на деонтологический уровень медицинской тайны превращает договор о медицинском обслуживании в акт справедливости (правосудия) того же уровня, что и присяги, договоры и соглашения, которые связывают договаривающиеся стороны в юридической области. Между заключающими договор о медицинском обслуживании устанавливаются отношения, которые можно назвать отношениями справедливой дистанции - на полпути между, с одной стороны, безразличием, снисходительностью, 257
и даже презрением, во всяком случае - подозрительностью, а с другой - аффективным слиянием, в котором сливаются идентичности. Ни слишком близко, ни слишком далеко... В этом случае договор о медицинском обслуживании тоже разделяет тех, кто не должен "слиться" друг с другом, как происходит при беспредельном сострадании. Что же касается права больного на истину, то в правовых терминах оно выражается в той мере, в какой принадлежит к деонтологическому уровню медицинского суждения: оно касается всякого больного и всякого врача. Вот почему это право можно отстаивать даже в судах. Юридический характер просвещенного согласия еще более маркирован, чем юридический характер двух предыдущих норм - в той степени, в какой он является источником судебного процесса, что чаще бывает в США, чем в Европе. Понятно, почему право мобилизуется непосредственно: договор о медицинском обслуживании - это не договор об однозначном доверии; потенциально в нем кроется элемент подозрительности, ведь больной - справедливо или несправедливо - опасается, что врач злоупотребит своей властью (разве само выражение "медицинская власть" не противозаконно!) благодаря знанию и know-how, и из-за ситуации зависимости, в какую болезнь погружает больного, в особенности - в больничной среде. И наоборот, врач может опасаться, что его пациент, путая обязанность оказывать услуги с обязанностью добиваться результата, будет ожидать - и даже требовать - от него то, чего он не сможет ему дать, а именно - в конечном счете, бессмертия. Просвещенное согласие тем самым образует своего рода гарантию и залог того, что две стороны - и врач, несомненно, больше, чем пациент, - предпринимают против провала и упреков в провале. Я не хотел бы заканчивать этот доклад без предложения, в котором отношения между медицинской этикой и этикой магистратуры окажутся перевернутыми. Я попытался осветить то, что остается имплицитным в процессе принятия решений в судебном плане. Дела здесь обстоят именно так оттого, что истоком судебного дела является конфликт, а рамками - процесс. Антагонизм-то и делает видимыми все измерения судебного 258 дела. Но нельзя ли взамен сказать, что медицинское суждение освещает измерение юриспруденции, которое остается в тени? Мы говорили, что приговор кладет конец процессу в здании суда. И это верно: что-то завершилось, слова справедливости были произнесены. Но для осужденного начинается другая история, история наказания, особенно если осужденный оказывается арестованным. В таком случае возникает другой вопрос, вопрос о цели наказания. Только ли оно для того, чтобы наказать, компенсировать проступок, правонарушение, предоставить удовлетворение жертве? Поддержать общественный порядок? Не для того ли оно еще, чтобы реабилитировать осужденного, при возможности вывести его из тюрьмы на свободу; т. е. восстановить его во всей полноте его прав? Если на этот вопрос дать положительный ответ, то встает вопрос о долгосрочной цели правосудия. Если краткосрочная цель правосудия в том, чтобы прервать конфликт, то не состоит ли долгосрочная его цель в том, чтобы восстановить социальные узы, положить конец конфликту, установить мир? Но тогда именно медицинское суждение освещает суждение юридическое: юридический аппарат в целом предстает как обширное предприятие по исцелению социальных болезней, с соблюдением и различием ролей. 259 Справедливость и месть* Мое намерение здесь состоит в том, чтобы поразмышлять о парадоксе, связанном с непреодолимым "выходом на поверхность" духа мести, идущего в ущерб чувству справедливости, цель которого как раз в преодолении мести. Эта регрессия начинается с притязания сторонников репрессивных мер осуществить месть напрямую и ради собственной выгоды. Таково изначальное притязание, которое никогда не будет полностью искоренено. Почему? Начнем с пробега по траектории справедливости дальше этой начальной точки замешательства. Первая стадия возникновения чувства справедливости, преодолевающего месть, совпадает с чувством негодования, каковое находит наиболее бесхитростное выражение в возгласе: «это несправедливо!» Нетрудно вспомнить типичные ситуации, сохраненные в наших воспоминаниях детства, когда мы издавали этот крик: неравное распределение частей между братьями и сестрами, наложение непропорциональных наказаний (или присуждение непропорциональных наград) и, возможно, в наибольшей степени - несдержанные обещания. А ведь эти типичные ситуации предвосхищают основополагающее разделение на социальную справедливость, уголовное правосудие и гражданское правосудие, управляющие обменами, соглашениями и договорами. Чего недостает подобным приступам негодования, чтобы удовлетворять моральному требованию подлинного чувства справедливости? По существу, установления дистанции между протагонистами социального взаимодействия - дистанции между соответствующим проступком и поспешными репрессиями - дистанции между причинением первого страдания обидчиком и причинением дополнительного страдания через наказание. Более основополагающим образом - чего не хватает негодованию, так это отчетливого разрыва изначальной связи между 260 местью и справедливостью. Фактически та же самая дистанция отсутствовала уже в притязании сторонников немедленных репрессий на непосредственное осуществление справедливости (правосудия). Но ведь никому не позволено осуществлять правосудие для себя; так гласит основное правило справедливости. И вот ради установления такой дистанции требуется посредник, третья сторона между обидчиком и жертвой, между преступлением и наказанием. Посредник выступает в роли гаранта справедливой дистанции между двумя действиями и двумя действователями. И как раз установление такой дистанции требует перехода от справедливости как добродетели к справедливости как институту. Неоспоримо, что справедливость есть добродетель. От Сократа, Платона и Аристотеля до Канта и Гегеля моральная философия непрестанно подчеркивает связь между справедливостью и равенством, знаменитой isotxs греков. С помощью равенства не следует поспешно вводить отсылку к благам, которые необходимо распределить между соперничающими действователями. Эта модель распределительной справедливости предполагает более радикальную форму равенства, ценностное равенство между действователями. Формула этого основополагающего равенства такова: ваша жизнь столь же существенна, столь же значительна, столь же достойна уважения, как и моя. Минимальное выражение этого признания состоит в том, чтобы при любых обстоятельствах принимать во внимание намерения, интересы, верования и требования других. Справедливость как добродетель имеет в виду постоянную отсылку к другим. В этом смысле справедливость не является такой же добродетелью, как другие; она отличается от смелости, от умеренности, от щедрости, от дружбы, от благоразумия; фактически она разделяет со всеми этими добродетелями рациональный статус равновесия между избытком и нехваткой. Но прежде всего справедливость есть та сторона всех остальных добродетелей, что ориентирована на других - в той мере, в какой другие добродетели принимают во внимание существование, потребности и требования кого-то другого. 261 И как раз в этих широких рамках можно поставить теперь вопрос о справедливой дистанции. И это-то требование, этот поиск справедливой дистанции, в свою очередь, требует опосредования со стороны некоего института, способного воплощать посредника. В этом новом контексте термин "опосредование" означает уже не только сдерживание, осуществляемое одним и тем же действователем, но и арбитраж между различными притязаниями, исходящими от противопоставленных друг другу людей. Поэтому наша проблема будет в том, чтобы узнать, в какой мере эта роль арбитража со стороны посредника способствует разрыву связей между справедливостью и местью. Вопрос этот является тем более законным, что месть тоже ориентирована на Другого. По этой причине сопоставление между справедливостью и местью касается в первую очередь ориентированности на Другого справедливости и всех остальных добродетелей сквозь справедливость. А теперь: что следует понимать под институтом справедливости как посредника? Под институтом имеется в виду не только некая специфическая сущность, которую надо принимать во внимание, но и череда институтов, образующая иерархическую структуру. Итак, проследуем с вершины до основания этой совокупности институтов. Решающий разрыв с применением насилия в частной сфере обеспечивается возникновением такой политической сущности, как politeia, res publica, commonwealth, state, Staat. Если вы согласны с Максом Вебером в том, что государство следует характеризовать через Herrschaft, господство, т. е. через его способность навязывать свою волю индивидам или подчиненным сообществам, то притязание на монополию в применении легитимного насилия можно считать непосредственным корол-ларием от руководящей власти государства. Прерывание движения насилия начинается с экспроприации социальных действователей, отнимающей у жертв право осуществлять справедливость (правосудие) напрямую, воздавать по справедливости самим себе, реагировать на насилие репрессиями. В этом смысле справедливость нельзя полностью отождествлять с подавлением насилия, но надо отождествлять с переносом насилия 262 из частной сферы во благо политической сущности. Тем не менее мы не можем останавливаться на этом чересчур простом рассуждении. Возможно, вы заметили, что самому Максу Веберу пришлось исправлять свое определение государства в терминах господства добавлением к насилию эпитета "законный". Итак, использование законного насилия. Это уточнение влечет за собой последующее рассуждение, касающееся общего объема понятия института - в том виде, как это требуется самим понятием правового государства, т. е. государства, управляемого правилами, конституционного государства. Это верно относительно всех современных демократических государств, управляемых имплицитной политической философией, каковую можно обозначить термином политического либерализма. Понятие государства, управляемого правилами, возвращает нас к загадке конечного истока легитимации самого государства. Мое намерение не в том, чтобы разбирать эту загадку как таковую. Для наших планов достаточно, чтобы эта загадка - каким бы ни был подходящий ответ на нее - привлекала наше внимание к тому, что можно считать вторым компонентом института справедливости как посредника, т. е. учреждение некоего корпуса писаных законов в средоточии нашего культурного наследия. Возникновение такого корпуса писаных законов представляет собой в высшей степени значительное событие в общей истории культуры, что легко проиллюстрировать на примере правовых институтов Ближнего Востока, древних евреев, Греции и Рима. Переход от устного к письменному статусу всей системы правил и норм представляет собой сразу и результат возникновения государства как политической сущности, и отчетливую поддержку, предоставляемую его претензиям на легитимность. Таким образом, устанавливаются примечательные циклические отношения между государством и писаным правом, будь то конституционным, гражданским или уголовно-правовым. Третий кандидат на роль посредника представлен самим судебным институтом, с его судами и судебными процессами, задача которых состоит в том, чтобы произнести слово справедливости (правосудия) в конкретных ситуациях. Но эта ответственность и эта задача не могут быть отделены от права на 263
принуждение, благодаря каковому публичные власти получают возможность проводить в жизнь решение правосудия. В дальнейшем мы вернемся к этой связи между справедливостью (правосудием) и силой, что подчеркивалось в знаменитой формуле Паскаля.* Нам необходимо на мгновение задержаться на конкретном использовании языка и речи, для чего суд образует подходящие рамки. Говорить, произносить слово правосудия в единичных конфликтных ситуациях: таковы изначальные функция и задача судебного института в стенах суда. Теперь следует задействовать четвертый компонент института справедливости именно в связи с решением указанной задачи. Я имею в виду судью как физическое лицо, облеченное правом и способностью высказывать слово справедливости, о котором мы только что говорили. Судьи - такие же человеческие существа, как и мы, обычные граждане; люди, а не боги или ангелы. Но они возвышаются над нами благодаря конкретным правилам их назначения, с целью произносить слово справедливости, выработка которого является функцией правовой системы в ее совокупности. Можно сказать, что судьи наделяют справедливость плотью. Они - уста справедливости. Теперь мы достигли точки, где все компоненты института справедливости могут быть соотнесены между собой, а именно - судебного процесса, языковой церемонии, по завершении которой может быть произнесено, должно быть произнесено слово справедливости. В этих церемониальных рамках развертывается сложное языковое взаимодействие, управляемое процедурными правилами, обеспечивающими требуемую честность проведения процесса. Это взаимодействие по сути состоит в обмене аргументами между представителями истца и представителями противоположной стороны. По отношению к проблематике насилия и справедливости изначальная функция судебного процесса состоит в том, чтобы переносить конфликты с уровня насилия на уровень языка и дискурса. Судебный процесс доводит искусство словесной конфронтации до кульминации с помощью риторических методов, зиждущихся на использовании вероятностных аргументов. В этом смысле искусство аргументации можно считать ветвью того, что называется 264
трансцендентальной прагматикой языка, в той мере, в какой весь процесс аргументации зиждется на силе норм, применяемых в данной ситуации. С логической точки зрения речь идет о "применении", иначе говоря - о движении от нормы к конкретному случаю. Это сложная операция, примечательным образом сочетающая аргументацию как дедуктивную процедуру с интерпретацией как работой продуктивного воображения. Позвольте мне сказать два слова об этой связи между аргументацией и интерпретацией. Цель аргументации в том, чтобы "спустить" притязание на пригодность с уровня правил и принятых норм на уровень конкретных случаев. Но такой перенос пригодности нельзя свести к механической процедуре; эта процедура подразумевает интерпретацию двумя взаимодополняющими. С одной стороны, необходимо сделать выбор между наличными законами, а точнее говоря - между предзаданными интерпретациями, накопленными на всем протяжении истории юриспруденции. Этот выбор управляется презумпцией аналогии, презумпцией сродства между законами, из которых предстоит сделать выбор, и рассматриваемым случаем. С другой стороны, сам случай необходимо описывать подходящим образом в зависимости от нормы, применяемой в данном случае. Это описание подвергает испытанию то, что фактически составляет нарративную интерпретацию рассматриваемого случая. Но ведь нам известно, что на материале одного и того же хода событий может быть построено несколько "историй". А значит, в процессе принятия решения следует сочетать правовую интерпретацию и интерпретацию нарративную. Я не собираюсь продвигаться дальше в этой сфере логики применения, пользующейся сочетанием аргументации с интерпретацией. Представленного краткого обзора достаточно для нашего исследования, ориентация которого является скорее этической, нежели логической. Достаточным было бы сказать, что именно в рамках этого процесса применения свершается институциональная попытка по преодолению насилия с помощью речи. На мой взгляд, не подлежит сомнению, что процедурные правила судебного процесса сами собой способствуют продвижению справедливости (правосудия) в ущерб духу мести. И происходит это 265
в той мере, в какой судебный процесс образует дискурсивные рамки, подходящие для мирного арбитража конфликтов. И как раз неоспоримая заслуга установления процедурных правил состоит в том, что они позволяют судебному процессу как особому институту переносить конфликты из сферы насилия в сферу языка и речи. Но это первенство, отводимое речи в среде межличностных и общественных конфликтов, не бывает абсолютным. Остатки насилия продолжают существовать. Почему? Почему? Потому что насилие непрестанно самоутверждается у двух оконечностей процесса, начинающегося с учреждения государства как политического института и заканчивающегося учреждением другого специфического института, магистратуры. С одной стороны, государство, как уже было сказано, непрестанно отстаивает для себя монополию на законное насилие. С исторической точки зрения это притязание укоренено в основополагающих событиях - обычно насильственного характера - главенствующих при его возникновении. Это насилие, которое можно назвать основополагающим и которое еще может наблюдаться в либеральных государствах, находит конечное выражение в угрозе прибегнуть к насилию против предполагаемых врагов демократического порядка. И это-то насилие в конечном счете наделяет обязывающей силой всякое решение правосудия. Право применить принуждение, в котором состоит существенное различие между законностью и моральностью, имеет именно такие истоки. Но вернемся к решениям правосудия по другую оконечность процесса. До сих пор мы не сказали ни слова о приговоре как решении. Мы довольствовались подчеркиванием одинакового вклада аргументации и интерпретации в процесс применения законной нормы к конкретным случаям. Остается принять во внимание конечную стадию, акт произнесения приговора. У этого акта две стороны: с одной стороны, он кладет конец словесной конфронтации и на этом основании является завершающим; с другой стороны, он образует отправную точку для нового процесса и для новой истории, по меньшей мере - для одной из сторон, а именно, при реализации приговора как наказания. Рассмотрим поочередно 266
две стороны судебного решения, поскольку приговор как заключительный акт судебного процесса должен порождать последующий процесс, наказание, кару с ее собственной историей. В качестве решения приговор представляет собой отчетливый акт, выходящий за рамки всего процесса принятия решения. Приговор кое-что добавляет к процессу. Прежде всего процедурные правила обязывают суд разрешить дело в ограниченный временной срок. Во-вторых, от приговора ожидается, что он положит конец предшествовавшему состоянию неопределенности. В-третьих, от суда требуется произнести слово справедливости (правосудия), которое установит справедливую дистанцию между конфликтующими сторонами. Наконец, и превыше всего, в таком решении реализуется власть над свободой, а еще в некоторых странах - над жизнью и смертью. Часть нашей свободы находится в руках правосудия, в той мере, в какой, как мы уже говорили, его судьба переносится из насилия в частной сфере в сферу языка и речи. Но на стадии исполнения приговора эта часть справедливости представляет собой в то же время слово силы, а стало быть, в известной степени, насилия. Таким образом приговор становится отправной точкой для нового процесса, т. е. для исполнения приговора, каковое в случае с криминальным процессом становится исполнением наказания. Даже в качестве репарации или гражданской компенсации, а еще больше в качестве лишения свободы, простое исполнение наказания подразумевает добавление дополнительного наказания к предшествовавшему страданию, причиненному жертве преступным деянием. Как мы только что сказали, начинается новая история, в особенности для наших сограждан, помещенных в тюрьму, для задержанных. В этом смысле исполнение приговора в сфере уголовного права состоит в своего рода законном насилии, соответствующем по окончании всего процесса изначальному насилию, из какового всякое правовое государство исходит в более или менее отдаленные времена. В то же время к нашим поискам понижения уровня насилия в демократическом обществе добавляется новое измерение. Проблема не разрешается с 267
помощью уверенности, которая у нас может быть; уверенности в том, что наказание является справедливым, пропорциональным проступку, и что в наказании учтена степень ответственности обвиняемого, что бы ни означало это утверждение ответственности. Справедливое наказание остается наказанием, известного рода страданием. В этом смысле наказание как кара вновь открывает дорогу для духа мести, вопреки тому факту, что оно проходит через опосредование, отсрочивается, просеивается через процедуру судебного процесса, но отнюдь не упраздняется, не отменяется. Этот печальный факт напомнил нам о том, что общество' в целом подвергается испытанию и, осмелюсь сказать, суду способом решения проблемы, которую ставит лишение свободы, последовавшее за телесным наказанием за пределами стен тюрьмы. Мы сталкиваемся с отсутствием осуществимой альтернативы лишению свободы, тюремному заключению. Это признание равносильно признанию коллективного краха нашего общества. Но ведь факт состоит в том, что мы вообще не располагаем жизнеспособными проектами тотального упразднения тюремного заключения. Остается долг сохранить за узниками перспективу их адаптации в сообществе свободных граждан, проект нового обретения их гражданства в полной мере. Задача состоит в том, чтобы возобновить для узника способность вновь стать гражданином по окончании срока заключения, положить конец его физическому и символическому исключению, в чем и состоит тюремное заключение. В этой перспективе тюрьму следует считать частью города, институтом в пределах, а не за пределами города. В этом смысле следует говорить о непрерывности публичного пространства. Чтобы создать непрерывность публичного пространства, от всех мер, не способствующих защите и охране общества, следует постепенно отказаться, сохраняя меры, касающиеся здоровья, труда, воспитания, досуга, визитов. С той же заботой соотносится дискуссия, касающаяся продолжительности тюремного заключения, совместимой сразу и с защитой общества, и с реабилитацией виновного. Без таких проектов в наказании остается господствовать дух мести, тогда как целью духа справедливости является преодолевать дух мести. При проведении 268
в жизнь концепции реабилитации необходимо исследовать конкретные меры, составляющие неотъемлемую часть прагматического предприятия, подвергаемого публичному обсуждению в демократическом обществе. Однако цель этого предприятия находится под моральной ответственностью политического института, в целом. Возможно, мы можем прийти к согласию по следующим утверждениям: наказание имеет две цели, краткосрочную цель, каковой является защита общества от всякой угрозы общественному порядку; долгосрочную цель, восстановление социального мира; все меры реабилитации в системе уголовного права служат этой конечной цели. Моя задача не в том, чтобы обсудить легитимность или осуществимость той или иной меры, выносимой сегодня на публичное обсуждение. Моя задача состоит лишь в том, чтобы правильно оценить ставки этой дискуссии, т. е. практическую трактовку основополагающего парадокса, с которым мы столкнулись с самого начала данного эссе; имеется в виду "всплыва-ние"' духа мести на каждой стадии длительного процесса, проходя сквозь который, наше чувство справедливости пытается преодолеть свою изначальную укорененность в насилии, в мести как насилии. Единственное скромное заключение, которого смогло достичь это небольшое эссе, состоит в том, что умозрительного разрешения этого парадокса не существует, но имеется лишь его прагматическое решение. 269
жүктеу/скачать 1.78 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|