Тезисы Н. Готорн и социальные реформы: скепсис cердцеведа Современная нам западная цивилизация является плодом длительного революционного процесса

Аксенов А.В. Н. Готорн и социальные реформы: скепсис сердцеведа // Американская культура: глобализация и регионализм. Тезисы докладов конференции. М.: Факультет журналистики МГУ, 2001, с. 15-18.

Классика американской литературы Н. Готорна (1804-1864) отличает интроспективность и внимание к нравственным основам жизни. В эмпирической реальности он склонен видеть проявления неизменных законов человеческого духа. Такая особенность мировидения, выстроенного на христианском фундаменте, сообщила Готорну (как его русскому современнику Достоевскому) своего рода "пророческий дар", и в то же время обусловила его внутреннее одиночество в кругу современников.

Примером этого может служить отношение Готорна к популярным в его время проектам общественных преобразований и вдохновляющей их идее прогресса. Готорн не разделял "бытоулучшательного" воодушевления и хилиастического оптимизма окружающих его передовых людей. Его убеждение в несостоятельности проектов рационального переустройства мира отразилось в некоторых произведениях, созданных после 1843 года.

В настоящем докладе мы остановимся на тех аспектах этой темы, которые не утратили актуальности сегодня. В качестве основы мы избрали новеллу Н. Готорна "Огненное искупление земли" (Earth's Holocaust, 1844), дополнив ее отрывками из других произведений, а также писем и дневников.

Притча-фантазия "Огненное искупление земли" повествует о попытке человечества избавиться от накопившегося веками культурного "хлама" через предание его огню посреди обширной прерии. Инициаторами всесожжения выступают энтузиасты-реформаторы; их неизменно поддерживает восторженными криками толпа. Каталог того, что подлежит сожжению в огромном костре, открывают атрибуты иерархического устройства общества: знаки геральдики и военного отличия, дворянские грамоты и скиптры царей. Затем сторонники воздержания сжигают все горячительные напитки, пацифисты - все оружие, филантропы - орудия смертной казни. В огонь также летят все книги, освобождая мысль от груза прошлого. Эмансипированные особы избавляются от предметов туалета и манер, отличающих их от противоположного пола, свободомыслящие пары - от брачных контрактов, анархисты - от законов и конституций. Наконец, огню предаются все священные символы и атрибуты религии, в том числе Библия, которая, однако, не поглощается огнем. Итак, уничтожено все, что каким-либо образом ограничивает свободу человека. Однако, по мысли автора, титанические усилия реформаторов являются тщетными, поскольку они не затрагивают источника всех зол на земле - человеческое сердце. Не очистив свое сердце и принимаясь за внешние преобразования, человек только умножает зло в мире. Таким образом, скепсис Готорна по поводу преобразовательных проектов коренится в его христианской антропологии, согласно которой природа человека поражена грехом.

Двадцатый век подтвердил правоту Готорна, будучи свидетелем трагического воплощения в жизнь многих из перечисленных им проектов. Тем не менее, эти и подобные им программы и сейчас являются объектом приложения все новых общественных и интеллектуальных усилий. Предупреждение Готорна о "роковой ошибке в самой сути борьбы" за счастье человечества не было услышано его веком, как не слышится и теперь. Очевидно, впереди нас ожидают новые попытки устроить "рай на земле". Как и прошлые, они обречены на неудачу, так как отрицают необходимость очищения человеческого сердца от греха.

The books of Nathaniel Hawthorne (1804-1864) are focused mainly upon moral issues. Behind the empirical surface of life he tends to discern the workings of spiritual laws. Hawthorne's moral preoccupation imparted to him, like to his Russian contemporary Dostoyevsky, a kind of a prophetic gift but it also left him somewhat apart from the current trends of his own time.

Hawthorne's attitude to the fashionable idea of progress is an example of such detachment. Hawthorne did not share the enthusiasm of his contemporaries for social reform, and this is reflected in several of his works written after 1843. In the present paper we discuss some aspects of the theme on the basis of Hawthorne's The Blithedale’s Romance (1852), “Earth's Holocaust” (1844) and parallel passages from his other pieces.

This parable story describes an attempt of humanity to free itself from the accumulated cultural lumber by means of a gigantic bonfire. Symbols of monarchy and aristocracy, weapons, instruments of punishment, books, emblems of religion and all other entities which can be regarded as limiting human freedom are destined to be burnt. The project is duly completed by enthusiastic reformers encouraged by the applause of "plebeian spectators". However, the conclusion of the story is not an optimistic one. Hawthorne suggests that all efforts of the reformers are in vain because they do not affect the human heart which is the source of all evil and misery in the world. Human efforts for external amelioration only augment evil in the world for they proceed from the heart corroded by sin.

The past century witnessed many of the philanthropic projects outlined by Hawthorne practically accomplished, with detrimental results. Many such projects still inspire today humanity's practical and intellectual efforts. Hawthorne's warning of the "fatal error at the very root" of the struggle for the new happy order had not been heeded by his contemporaries, neither is it much attended to today. New attempts to achieve earthly bliss are therefore to be expected in the future. Those attempts, Hawthorne's story suggests, are doomed to failure for they neglect the basic reality of the human heart.

А.В. Аксенов

Пытаясь ответить на этот вопрос, необходимо учитывать опыт прошлого. Мы рассмотрим проблему социальных преобразований на материале творчества Натаниэля Готорна (1804-1864). Но для начала попытаемся увидеть интересующий нас период – XIX век – в перспективе предшествующего развития социальной философии.

Через всю историю человечества проходит неудовлентвореность настоящим положением дел и мечта о потерянном рае. Эта мечта вдохновляла разные футорологические концепции, характер которых зависел от того, придерживались ли ее носители христианской либо иудейской ортодоксии, мыслили в русле различных сектантских учений, либо являлись носителями секулярного сознания. Сделаем краткий обзор этих концепций, ограничиваясь рамками иудео-христианской традиции.

Все эсхатологические концепции предшествующих столетий исповедуют веру в то, что человечество (все, либо в своей избранной части) рано или поздно достигнет совершенного, блаженного состояния. Но здесь же проходит и главное различие: одни помещают этот чаемый рай за пределами земной истории, другие - в рамках этой истории, здесь на земле.

Традиционная христианская эсхатология учит, что человеческая история закончится кратковременным периодом объединения всего человечества под властью единого правителя, которому христианская традиция присваивает имя антихриста. Постепенное отступление человечества от Христа приведет к власти над миром человека, который в полноте воплотит принципы антихристианства. Однако краткое правление антихриста закончится Вторым пришествием Христа, воскресением всех умерших, Страшным судом и наступлением вечного блаженства праведников и вечного мучения грешников. Важно, что эти события совпадут со вселенской катастрофой, изменяющей весь образ мироздания: солнце и луна померкнут, звезды спадут с неба, небо свернется, как свиток. Произойдет преображение, обновление всего творения, изменение его на иное, нетленное состояние. Таким образом, христианство подчеркнуто помещает вечность - блаженную для одних и мучительную для других - за пределы привычного нам состояния мира.

Напротив, традиция иудаизма связывает свои надежды на лучшее будущее с земным благоденствием избранного народа под властью мошиаха - иудейского мессии, которые соберет рассеянный еврейский народ в единое государство и подчинит ему все другие народы. Ортодоксальный иудаизм остается религией этого мира, цель которой – создать царство Божие на земле.

Между этими двумя полярными учениям располагается множество эсхатологических учений, как религиозных, так и секулярных, которые ориентируются на ту либо иную перспективу. Так, с древних времен в христианстве присутствует учение хилиазма, согласно которому концу мира будет предшествовать тысячелетнее царство Иисуса Христа на земле. Несмотря на то, что хилиазм еще в древности (на Втором Вселенском Соборе в 381 г.) был осужден как ересь, в Новое время он был возрожден такими влятельными протестантскими теологами XVII-XVIII веков как Джозеф Мид, Даниэль Уитби, Джонатан Эдвардз и сегодня исповедуется большинством протестантских сект, благодаря усилиям таких теологов и проповедников последних двух веков как Уильям Блэкстон, Кир Скофильд, Двайт Моуди и Билли Грэм. Модификацией хилиазма является учение о идеальном христианском мироустройстве, которого человечество достигнет еще до Второго пришествия (postmillennialism). Эти учения внутри реформированного христианства очевидно близки иудейской эсхатологии.

Естественно, что в секулярных учениях Нового времени надежды на блаженство связаны исключительно с земным существованием. Поскольку субъектом истории стал мыслится не Бог, но сам человек, возникла мысль о возможности построении земного рая человеческими силами. В работах Томаса Мора, Кампанеллы, Фрэнсиса Бэкона, Вераса, Морелли, Бабефа получили развитие концепции идеального общественного устройства. Табориты, анабаптисты, богемские и моравские братья, крестьянская война под водительством Томаса Мюнцера, движение диггеров в Англии и мексиканские поселения Васко де Кироги – таковы некоторые примеры движений XV-XVIII веков, пытавшихся своими силами (в том числе иногда и силой оружия) приблизить наступление золотого века.

Идея земного рая была центральной для общественной философии конца XVIII и всего XIX в., представленной такими влиятельными мыслителями, как Руссо, Кант, Гегель, с одной стороны, и Конт, Спенсер, Маркс, - с другой. Эти мыслители верили, что человечество, по крайней мере в избранной своей части, приближается к заключительной и блаженной поре своего существования, и что они знают то разрешительное слово, ту спасительную истину, которая приведет людей к этому высшему и последнему пределу истории. При этом общественое начало получает в теориях XIX века абсолютный характер. Совершенному обществу приписывается значение высшей нравственной основы, которая дает человеку и смысл существования, и полноту бытия.

Итак, к XIX веку идея земного рая стала преобладающей в европейском общественном сознании, будь то ее религиозный вариант, порожденный протестанской теологией нео-хилиазма, или секулярный вариант, исповедуемый виднейшими социальными философами XIX века. В дальнейшем речь у нас пойдет именно о светской разновидности хилиазма в его практическом аспекте, то есть о попытках XIX века воплотить в жизнь утопические теории.

Эти многочисленные попытки связаны с именами таких известных общественных деятелей как французы Шарль Фурье и Этьен Кабе, англичанин Роберт Оуэн и немец Вильгельм Вейтлинг, американцы Альберт Брисбейн и Джордж Рипли.

Рассмотрение этих попыток XIX века позволяет выделить в них общие черты. Их авторы переживают буржуазное устройство общества как недолжное. Часто корнем всех зол утверждается частная собственность, социальное неравенство и индивидуализм, чему противопоставляются принципы общности имущества, равенства и братства. Они ставят задачу удалиться из порочного общества и, отгородившись от него, создать на «чистом месте» идеальное общество, которое послужит образцом для всего человечества и в минимальные сроки приведет мир к переустройству.

Авторы утопий рассматривают человека как продукт среды, а потому надеются путем создания идеальных условий воспитать «нового человека». Они создают регламентированную рациональную модель общежития, в котором нет места неразумным мотивам поведения. Они видят залог успеха в доскональном воплощении в жизнь своей тщательно разработанной теории, болезненно переживают малейшее отклонение от нее, и, как правило, объясняют конечную неудачу эксперимента этими отклонениями.

Они обещают человечеству счастье на все времена, жизнь без страданий, материальное довольство. Они считают себя спасителями и благодетелями человечества, единственными, кто призван нести свет истины в пораженный безумием мир. При этом они ожесточено спорят между собой о путях спасения.

Примечательно, что большая часть этих экспериментов, задуманных европейцами, были поставлены на территории США. Такие коммуны как «Воссоединение» Консидерана и «Икария» Кабе в Техасе, «Новая Гармония» Оуэна в Индиане и «Коммуния» Вейтлинга в шт. Айова свидетельствуют, что Североамериканские Штаты представлялись социальным экспериментаторам Европы самым благоприятным полем для осуществления их опытов. Этому способствовало большое количество незанятых земель и относительный демократизм обществнных учреждений Америки. Кроме того, многие из американцев оказались весьма восприимчивы к новым идеям, шедшим из Европы. Как известно, в этот период в США широкое развитие приобрела агитация против рабства, вслед за ней – критика всех других форм угнетения. В такой общественой атмосфере социалистические идеи находили себе множество приверженцев. В частности, фурьеризм получил в Америке в 40-х годах широкое распространение.

Наибольшую роль в пропаганде учения Фурье в США сыграл Альберт Брисбейн, изучивший эту теорию в Париже под непосредственным руководством ее создателя, и журналист Грили, издатель популярной газеты «Нью-Йорк Трибюн». По всей стране, в наибольшей мере в восточных штатах, стали возникать фкрьеристские общества и кружки, а в 1844 г. в Нью-Йорке состоялся национальный конгресс фурьеристов. Число фаланг на американской почве оценивается от 28 до 34, а количество участников колоний - приблизительно в 8 тыс. человек.

Наиболее крупными и серьезными опытами были Североамериканская фаланга в Нью-Джерси, фаланга в шт. Висконсин и колония Брук Фарм близ Бостона.

Последняя интересна для нас более всего, так как в числе ее участников и заинтересованных лиц были такие известные представители интеллигенции как Теодор Паркер, Чарльз Дана, Джон Дуайт, Эллери Чаннинг, Орест Бронсон, Маргарет Фуллер, Элизабет Пибоди и Натаниель Готорн, о котором у нас преимущественно и пойдет далее речь. Благодаря Готорну, его «Роману о Блайтдейле», мы имеем возможность увидеть жизнь коммуны изнутри, в ее нравственно-психологическом аспекте и, быть может, лучше понять причину неудач всех подобных начинаний.

Нужно заметить, что отношение Готорна к социальным учениям его времени было не столь однозначным, как можно было бы ожидать от участника эксперимента, вложившего в него все свое наличное состояние. Произведения Готорна 1830-х годов обнаруживают осведомленность о вопросах, поднимаемых в его время реформаторами - за мир, трезвость, права женщин, реформу пенитенциарной системы, за отмену смертной казни, аболиционизм, уравнение имущества. Но по поводу реформ здесь часто звучит сомнение, а иногда и сарказм. В начале 30-х годов XIX века Элизабет Пибоди и ее круг, по-видимому, скорее вызывали недоумение Готорна, нежели убеждали в своей правоте. Прмечателен в этом отношении замысел, отраженный в Записных книжках 1835-37 годов: «Набросать портрет современного реформатора... Он бродит по улицам, разглагольствует, и за ним уже готово последовать немало новообращенных, как вдруг его труды прерываются появлением смотрителя сумасшедшего дома, откуда он сбежал».¹ Из этого отрывка очевидно, что Готорна смущали «крайности» взглядов социалистов. А оценка веры в реформы как своего рода безумия встретится нам у Готорна и в дальнейшем.

Правда, в этот период Готорн иногда обнаруживал симптомы «обращения» в веру социалистов. Характерен его ранний интерес к секте шейкеров, члены которой жили коммунами в ожидании золотого века. А в 1841 году он оставляет свое уединение, дабы доказать на деле эффективность одной из утопических схем. Готорн отправился на Брук Фарм с открытым сердцем, хотя и без пламенного энтузиазма. Несколько месяцев спустя он покидает общину, причем его былые сомнения относительно реформ сменились упрямым скепсисом.

Спустя одиннадцать лет после участия в коммуне, Готорн пишет «Роман о Блайтдейле», отражающий этот опыт. Хотя роман и не был задуман как комментарий к утопическому эксперименту, он весьма ценен и в этом качестве. Изучение истории других коммун показывает, что все они имели сходные черты и одинаковую судьбу. В этом смысле опыт Готорна был типическим.

В первый же вечер чуткий рассказчик свидетельствует о своем мимолетном впечатлении: «Наша героическая попытка казалась какой-то фантасмагорией, маскарадом, пасторалью, поддельной Аркадией, в которую вздумали играть взрослые мужчины и женщины, устроив себе каникулы в отведенный им на земле век» (249).² Мотив маскарада, выражающий неистинность, поддельность, иллюзорность всего предприятия, присутствует в романе и в дальнейшем.

Постепенно рассказчик теряет чувство реальности, способность отличать фантомы от подлинности. Наконец он приходит к выводу, что «ни один разумный человек не сохранит свой разум, если, находясь среди реформаторов и передовых людей, он не будет время от времени возвращаться к привычному укладу жизни, чтобы внести поправку в свои взгляды…». Здесь вновь звучит мотив коллективного безумия «передовых людей». Пожив в коммуне, Кавердейл ощутил насущную потребность общения с консерваторами, «которые при всей превратности и непостижимости жизни вцепились мертвой хваткой в одну или две допотопные идеи, не соблазняясь теми, что вошли в моду лишь со вчерашнего дня» (345). Кавердейл покидает общину, и спустя годы с горечью свидетельствует о своем разочаровании в утопической вере: «Что касается прогресса человечества, то… пусть в него верит кто может и споспешествует ему кто хочет. Если бы я был способен на первое или второе, у меня было бы куда легче на душе».

Как и его герой Кавердейл, Готорн покинул Брук Фарм, разочарованный в утопическом эксперименте. Но пережитой опыт требовал художественного осмысления, а общественная атмосфера, заряженная социальными идеями, вынуждала вновь обращаться к теме реформ.

В рассказах и очерках Готорна последующих лет нередко упоминаются расхожие схемы улучшения жизни, а два-три рассказа, специально посвященные теме прогресса, показывают, что Готорн уже вряд ли мог найти общий язык с фурьеристами. Существенно, что он не присоединился к Уитьеру, Лоуэллу и Грили в их издании «Вестника», органа коммуны Брук Фарм с 1845 по 1849 гг. «Вестник» писал о «повсеместных признаках приближения общественой реформы», а в преамбуле к новой редакции конституции коммуны исповедовалась вера в то, что божественное мироустройство ближе, «чем обычно думают» и «что человечество наконец готово войти в тот всемирный порядок, к которому оно неуклонно стремилось».

В то время как создавались подобные манифесты, Готорн писал новеллы «Процессия жизни» и «Всесожжение земли». Последний рассказ («Всесожжение земли» (1844)) представляет собой ясный и точный ответ писателя реформаторам, диагноз социалистическому движению в целом. Напомним кратко суть этого программного произведения.

Притча-фантазия «Всесожжение земли» повествует о попытке человечества избавиться от накопившегося веками культурного «хлама» через предание его огню посреди обширной прерии. Инициаторами всесожжения выступают энтузиасты-реформаторы; их неизменно поддерживает восторженными криками толпа. Каталог того, что подлежит сожжению в огромном костре, открывают атрибуты иерархического устройства общества: знаки геральдики и военного отличия, дворянские грамоты и скиптры царей. Затем сторонники воздержания сжигают все горячительные напитки, пацифисты - все оружие, филантропы - все орудия казни и насилия. В огонь также летят все книги, освобождая мысль от груза прошлого. Время быстро превращает в золу модные наряды, любовные письма, диплом студента, лекарства аптекаря, библиотеку медика, проповеди священника, свод правил хорошего тона. Эмансипированные особы избавляются от предметов туалета и манер, отличающих их от противоположного пола, свободомыслящие пары - от брачных контрактов, анархисты - от законов и конституций. Наконец, огню предаются все священные символы и атрибуты религии, в том числе Библия, которая, однако, не поглощается огнем. Таким образом, уничтожено все, что каким-либо образом связывает и «порабощает» человека.

Но в рассказе всесожжение сопровождается не только рукоплесканиями толпы, но и одинокими скептическими или горестными голосами, которые бросают тень сомнения на целесообразность происходящего. Наконец, присутствующий здесь некий инфернальный персонаж злорадно заявляет, что все титанические усилия реформаторов являются тщетными, поскольку они не затрагивают источника всех зол на земле - человеческого сердца. «Если это правда – заключает рассказчик – то как прискорбен вывод, что извечное стремление человека к совершенствованию сделало его посмешищем для сил зла, потому что допустил человек роковую ошибку в самой сути борьбы. Сердце, сердце, пространство столь малое, но не знающее пределов, в котором гнездится порок, а все преступления и все страдания мира всего лишь проявления его. Пусть очичтится это пространство внутри нас, и многие из зол, терзающих людей и кажущиеся им единственной реальностью, обратятся в туманные фантомы и исчезнут сами по себе, но если мы, не погружаясь в глубины сердца, станем пытаться понять и исправить наши ошибки только немощными средствами разума, то все достигнутое нами будет призрачным сном…»³

Придя к такому выводу и выразив его, Готорн мог переключиться на другие предметы, хотя тема реформ присутствует в его позднейших произведениях. Самую обширную и суровую разработку эта тема получила в уже рассмотренном нами «Романе о Блайтдейле» и биографии Франклина Пирса. Эссе 1862 года «Преимущественно о военных вопросах» и письма последних лет показывают, что Готорн оставался верен своим убеждениям до конца дней.

В чем же причина упрямого скепсиса Готорна в отношении идей, безраздельно владевших умами большинства его современников? Причин, наверное, несколько.

Готорн внимательно изучал историю, которая дает много примеров того, как благороднейшие цели приводили к трагическим результатам, будь то религиозные преследования в пуританских колониях, истребление индейцев, кровь испанской инквизиции и французской революции.

Кроме того, непосредственные впечатления, поверяемые критическим анализом и здравым нравственным чувством, не внушали Готорну доверия к реформаторам. Среди них он видел шарлатанов, зарабатывающих капитал на легковерии публики, искривленные души, ищущие спасения от внутренней пустоты во внешней деятельности. Другие были искренние, но заблуждающиеся искатели лучшей жизни.

Однако значение этих наблюдений и размышлений было бы невелико, если бы не естественная склонность ума и сердца Готорна. Известно размышление Меллвила о свойственному Готорну переживанию греховной поврежденности человеческой природы, благодаря чему, по словам Мелвилла, «ему доступны глубины несравненно большие, чем те, каких может достичь обычный критик».⁴ Насколько иначе понимал природу Эмерсон! Реформатор, получающий прямые внушения от Бога, был для него бесспорной фигурой. Напротив, как мог примирить Готорн идею человеческих преобразований с верой, что под поверхностью безукоризненной праведности может скрываться темный грех? Зло, порождаемое реформой, уравновешивает добро, и человечеству не становится лучше, несмотря на искренность и усердие благотворителей.

Поскольку человеческая природа остается неизменной, нравственный прогресс сомнителен. В позднем эссе о военных вопросах (1862) Готорн писал: «Поставьте людей лицом к лицу, с оружием в руках, и они так же готовы убивать друг друга сегодня, после стольких лет игры в мир и благоволение, как и в самые грубые времена, когда не было благотворительных обществ».⁵

Таким образом, скепсис Готорна по поводу реформ связан с убеждением, что усилия по улучшению общества не приведут ни к чему, пока не очищено человеческое сердце. Но очистить свое сердце так же невозможно для человека, как совершить истинно доброе дело. Естественным исходом мышления Готорна был своеобразный фатализм. В Биографии Ф. Пирса он писал: «Ни одно человеческое усилие, по большому счету, не приводило к намеченной цели. Достижения всегда случайны… Мы обычно не достигаем блага, к которому стремились, но делаем добро, о котором и не помышляли».⁶

Готорн понимал, что его неверие в реформы исключает его из круга современников. Но жизнь свидетельствовала о его правоте. Все коммуны XIX века, о которых мы упоминали, очень быстро распались. Внешней причиной был как правило экономический провал, внутренней - угасание воодушевления. Но коренной причиной было то, что рациональные схемы не учитывали реальность человеческой природы. Как признал в свое время Роберт Оуэн, «Практика показала невозможность образования коммун из несовершенного человеческого материала».

Несмотря на этот отрицательный опыт предшествовавшего столетия, двадцатый век был свидетелем попыток воплощения в жизнь утопических проектов в несравненно больших масштабах. Самой грандиозной и самой трагичной из них был коммунистический эксперимент в России. Идеал Третьего Рейха также имел явственную религиозно-утопическую окраску. В результате этого опыта у нас выработался иммунитет, по крайней мере на время, к подобным идеологиям. Но в мировом масштабе мечта о построении земного рая отнюдь не ушла в прошлое.

Америка видится сейчас наиболее благоприятным полем для возникновения утопических идей. К имевшимся ранее факторам, среди которых важнейшим является архитипический пуританский идеал «Града на холме», недавно прибавился уникальный статус единственной в мире сверхдержавы, носителя «высших ценностей» социальной свободы и демократии и гаранта их торжества во всем мире в рамках Нового мирового порядка.