Глава 21. Несколько мифов о писательстве

Глава 21. Несколько мифов о писательстве

Надо признать, что о писательстве, как ни о какой другой профессии, кроме, кажется, актёрства и службы в полиции, сложена куча легенд и мифов. Не скажу, что все они далеки от реальности, зерно истины в некоторых из них есть… Вот фиксации некоторых мифов и поиску этого зерна, а также трезвому сравнению обоих искомых величин я и посвящаю эту главу.

Надо сказать, что я приложу все усилия, чтобы не злорадствовать по поводу своей работёнки, по поводу своих друзей и вообще всего, в чём вынужден барахтаться последние годы. В конце концов, у меня есть богоданная свобода воли, а значит… Впрочем, об этом ниже.

ВДОХНОВЕНИЕ – РЕШЕНИЕ ВСЕХ ТРУДНОСТЕЙ

Кажется, ни один другой миф, даже легенда об Атлантиде, не является в головах нормальных людей такой яркой и в то же время такой далёкой от истины, как легенда о вдохновении. И дело не в том, что его не существует. Скорее всего, оно, как и многие прочие радости нашего бытия, каким‑то образом всегда оказывается в прошлом, по крайней мере, так подсказывает память, опыт, да и результаты работы.

То есть вдохновение на поверку почти всегда оказывается чем‑то малореальным, с большими задатками оказаться ненастоящим, а то и вовсе ложным, И трезво, «документально» определить, истинным ли оно было, возможно лишь тогда, когда от самого момента Х прошло немало времени.

Хотя бывает и так, что признаешь: да, бывало, случалось. Приходило. Тогда смотришь на текст и поражаешься себе – надо же, ведь без единой ошибочки сделано. И мог бы навалять, но вот почему‑то не «навалял», не допустил ни единого промаха, ни разу не «поскользнулся» – и это единственный верный признак вдохновения.

Формулировка Паустовского, который пытался определить этот чудной период как «строго рабочее состояние», мне лично кажется неверной. Хотя бы потому, что и у отпетого графомана бывают приступы работоспособности. И у профессионального писаки бывают такие запои трудом, что за пару дней иногда чуть не треть романа удаётся изложить. Или разом, в один присест написать план огромного, листов на двадцать, романа. Или резко, стартуя с нуля, прийти к редкостной, волшебной мысли…

Которая, как правило, пришла в чужие головы на много десятилетий, а то и веков раньше. И тогда становится ясно, что все только что происшедшее было простым и незамысловатым взрывом работоспособности, желанием разгрузить нервы, спонтанной энергией хорошо отдохнувшего организма, и не более того.

Собственно, потому‑то все эти порывы и кажутся такими фальшивыми. Они и в самом деле ненастоящие. Потому что не приводят к качественному скачку, к настоящей находке, к определению себя, своих и только для себя приемлемых правил труда. Они просто – работа, чуть более удачная, потому что находился в хорошей форме. Но форма, даже самая распрекрасная ещё не «приход», не прорыв (исходя из английского термина – breakthrough, которому в русском, к сожалению, удачного аналога нет).

А вот настоящее вдохновение – действительно прорыв. Причём качественный, неоспоримый. Например, в такие слои сюжета или в глубины изучаемого предмета, знания о которых за собой даже не подозревал. Словно это и не ты делал, словно твоей рукой водила чужая воля, несравненно более просвещённая, мудрая и свободная.

Впечатление после такого порыва – ужасающее. Истощение после безумной ночи любви – цветочки по сравнению с тем, что наступает после приступа подлинного вдохновения. Похмелье после долговременного запоя – вполне конкретно и не вызывает такой потребности в многодневном восстановлении, как подобное… вдохновение. Пожалуй, следующее сравнение нужно делать с наркотической ломкой, но тут я не спец – не имел, потому что не потребляю.

И всё‑таки что же думает обычный человек об этом самом вдохновении? Что это такой сиропчик, в который окрашен весь мир, что это очень приятно, что случается часто или достаточно часто, чтобы на этом топливе написать весь роман. Наконец, что это оставляет приятные воспоминания, и этого жаждешь, как в жаркий день хочется выпить свежего пива…

В общем, все это чепуха. Кроме, пожалуй, одного. Это в самом деле жаждешь испытать снова, но не из‑за волшебных переживаний, а потому, что в этот момент вдруг да удаётся решить все главные проблемы – найти героев, определить сюжетный пик, найти оригинальнейший, нигде прежде не описанный ход, разрешить труднейшую психологическую коллизию, найти интонацию, при которой текст зазвучит, как симфония…

Так что же, в самом деле, вдохновение – решение всех проблем? Нет, не всех, это слишком ценное состояние, чтобы его разбрасывать на все проблемы. Умный, технически подготовленный литератор будет тратить это время только на решение главных, узловых проблем своего текста. Менее умный попробует писать, что попало. И у него получится нечто промежуточное, необязательное, пусть даже и сделанное неплохо, но всё равно, при этом главные сцены он безусловно провалит, потому что подойдёт к ним на «усталых ногах», как говорят футболисты. И этим погубит работу в целом.

Отсюда я делаю вывод. Вдохновение – не рабочее состояние, а миг краткого и в общем‑то очень тяжёлого для всех рабочих кондиций прозрения, которое следует использовать так, словно оно даётся последний раз в жизни. То есть это не та краска, которой можно выкрасить весь забор. Оставь её только для столбиков у калитки и, может быть, для приветственной надписи – на остальное её просто не хватит. Но зато если угадаешь, то они будут действительно сиять – глаз не оторвёшь.

ЗДОРОВОЕ ЛИ ЭТО РЕМЕСЛО?

Каким‑то образом возник и укрепился миф, что писательство очень здоровое, невредное занятие. Наверное, он появился в советские годы, когда по телевизору изнурённые коммунистической подёнщиной работяги время от времени слушали радостные трели очередного представителя «народной боли», «совести нации», «властителя дум» и «вершителя духовных поисков».

Даже без обычного грима они выглядели «приятственно», здоровенько и вполне благодушно. Что и говорить, жизнь у них оказывалась не очень обременительной, а кроме как согласовывать свои опусы с «внутренним» цензором стрессов они, по‑настоящему, ничего не знали.

Правда, были и другие литераторы, худые, с лихорадочными глазами, какие‑то неопрятные, частенько пьяненькие, клянущие судьбу то ли за недостаток денег, то ли за неудачи у женщин… В общем, неудачников было легко не замечать, ведь в каждом деле есть свои аутсайдеры.

В логическую схему не укладывалось лишь то, что эти‑то неудачники, как правило, и производили что‑то дельное. Их‑то тексты и ходили по рукам в списках, их‑то и приглашали на всякие иностранные симпозиумы‑посиделки, на которые, разумеется, их не пускали, и приходилось ездит тем, другим, с этаким благостным жирком, какой бывает лишь у хорошо кормленных кабанчиков да цековских из братских компартий. Ещё здорово подводила статистика жизни литераторов даже классической, довольно неспешной и потому не самой «утомительной» школы. Лишь единицы умерли в преклонном возрасте. А подавляющее большинство не доживали не то что до пожилых лет, но даже не заканчивали литературного младенчества. И чем активнее, новее для своего времени работал литератор, тем короче оказывался его путь. Про насильственные смерти пушкинского образца говорить не будем, хотя и тут не все понятно – не по пьяному же бездумью этот гений, знаток всего, что только можно встретить в «свете», в который он был вхож с детства, полез под пистолет Дантеса? Несмотря на бесконечные дуэли (более ста двадцати, по последним подсчётам!), в результате немалого спиритуалистического опыта, «солнце нашей словесности» отлично знал все опасные моменты своей жизни, верил этим предсказаниям и совсем не склонен был рисковать столь глупо. Небось не Маяковский с его азартничаньями вплоть до «русской рулетки».

Но эти‑то «неправильности» статистики и приводят к действительному пониманию проблемы. Что‑то случается с этими людьми, что‑то с Ними происходит такое, отчего своя жизнь им, как отпетым жиганам, не мила становится. И вряд ли какие‑либо утверждения, даже таких авторитетов, как Моэм, что писать на самом деле легко и просто, способны эту картину хоть сколько‑нибудь заметно изменить.

БОГАТЫЕ И УМНЫЕ

Ещё один миф – о невероятном, фантастическом богатстве этой профессии. Которым оплачен труд этих исключительно умных, дьявольски начитанных, великолепно образованных людей.

Кажется, в конце восьмидесятых годов Литературная газета провела расчёт, сколько получает средний, нормальный автор за свой труд, и сколько – те, кто просто штампует его труд за пультом печатного пресса. Я уж не говорю о тех начальниках, которые распоряжались «бурным потоком» литпроцесса в те годы, кому давали дачу, кто разъезжал по загранкомандировкам, кому предоставляли неограниченные возможности вываливать на головы населения многотомники и проч., и проч.

Сравнение оказалось резко не в пользу литераторов. Ещё раз оговорюсь – нормальных. Которые книжки пишут, а не в президиумах заседают. Причём очень здорово не в их пользу, раза в полтор‑два по сравнению с обычными, тоже не богатыми работягами советской поры. Главная хитрость была в том, что печатник получал оклад каждый месяц, а литератору давали возможность издать книжку раз в шесть, а то и семь лет. И гонорар платили, соответственно, практически раз за весь этот срок. Остальное время приходилось перебиваться авансами (которые, правда, иногда можно было и не отрабатывать) или подачками Литфонда.

Так вот, сейчас Литфонд – только для ещё более избранных, чем в былые годы. Авансы многие коммерсанты не платят, потому что им это не нужно, и их всегда приходится отрабатывать, может быть, даже себе в убыток. Так что по сравнению с прежними временами – с доходами стало труднее. Только одно легче – не довлеет начальство, печатайся хоть каждый год. Хоть вообще «запечатайся» до смерти, если хватит с ил и азарта…

Итак, чтобы достойно кормить семью и не чувствовать себя зависимым от каждого дурака, как признался в своём интервью «КнигОбозу» Ник Перумов, нужно писать как минимум три полноценные книги в год.

Я согласен, год можно так работать, два, пожалуй, тоже. Три, если железное здоровье и нет ещё благоприобретённой усталости – можно попробовать. А потом? Работать многие годы в таком режиме – невозможно, такого варварского отношения к телу, интеллекту и нервной системе не выдержит Терминатор, не то что живой человек.

Значит, все – откат, падение производительности или, в лучшем случае, падение качества, что немедленно отразится на гонорарах, на Отношении издательств к тебе, на издательских планах.

Не веришь? Сравни ранние и нынешние романы Марининой. И я буду последний, кто кинет в неё камень (хотя ох как не люблю эту «русскую Агату», потому что понимаю этот механизм, со знаю, как это происходит. Мне бы хотелось, чтобы понимал это и ты, иначе выбор может быть неправильным, ориентиры – ложными, а исправление ошибок – чрезмерно тяжким. Если вообще возможным.

ГЛАВНОЕ ЛИШЬ ПРОБИТЬСЯ?

Сколько раз я слышал, что, разок‑другой напечатавшись, пробившись любой ценой на издательскую арену, остаётся лишь раз‑два в год пописывать что‑то, и можно не заботиться о том, как текст выглядит, как звучит, как он сделан. То есть ремесло вывезет, а если и нет, то поможет удача прежних, когда‑то сделанных романов. И издатель «не заметит» слабины, просто потому что «накат» не даст остановиться, не позволит затормозиться карьере и гонорарам…

Нет ничего более глупого и далёкого от действительности, чем этот миф. Собственно, я даже не знаю, откуда он появился. Ни один сколько‑нибудь разумный человек не скажет, что врачу достаточно сделать первые операции, а потом можно особенно и не стараться, мол, «само зарастёт». Почти все время актёры, даже теледикторы, которые проторчали перед камерой десятилетия, признаются, что от ужаса перед профессией у них горло спазмирует, руки дрожат, ноги не держат.

А у литераторов как бы все наоборот. Главное, разок пробиться, а там – трава не расти.

Я разговаривал об этом с очень известными литераторами. И вот что они мне в один голос поведали. Чем дальше – тем страшнее. Чем громче слава, тем контрастнее будет выглядеть любая ошибка. Сущая мелочь покажется серьёзным ляпом, ляп будет казаться проблемой, а действительная проблема – полным сходом с круга.

Самое интересное, что из‑за этого страха, и только из‑за него, как я думаю, практически сошли с дистанции очень способные, но излишне мнительные люди, вроде Сэликджера. Этот вообще заперся в одиночку на огромном участке, чтобы даже шум мимоезжих автомобилей не пробивался через купы кустов и деревьев, перестал принимать журналистов и отказался от встреч с друзьями. Не знаю, принимает ли он родных и есть ли у него прислуга, но не удивлюсь, если годами не было и их тоже.

От страха перед чистым листом, кажется, отказался в своё время работать даже такой мэтр из мэтров, как Сименон. В день семидесятилетия он решил не участвовать в «крысиных гонках», изложил план очередного романа, как он почти всегда делал, – на обороте использованного конверта, а потом отложил его и… больше не писал. Правда, слова накапливались у него где‑то, мешали жить, тогда он купил себе диктофон и сделал ещё почти два десятка томиков знаменитого сейчас на весь свет «Я диктую». Но он сам первый признавал, что это просто отдушина, не настоящее письмо. Хотя бы потому, что печатали эти тексты секретари, а он лишь правил их, да и были они настолько свободны, настолько несвязанны, насколько это вообще допустимо.

И вот смотри, что получается. Чем больше сделано, тем как бы выше тебе подняли проволоку, а страховки нет, и ноги уже не те, подрагивают, хотя от них как раз так много зависит… Нужно идти, стоять – нельзя. Вот тогда‑то идёшь и думаешь – зачем только это все придумали? Зачем я в это влез? Неужели других профессий нет?

ТАК КТО ЖЕ ВСЕМУ ГОЛОВА?

Кто в литературе заказывает музыку, кто вершит окончательный суд над всем, кто определяет, куда плывёт ладья? Вопрос не так прост, как может показаться. В самом деле, кто решает, что писать, что читать, что издавать? Каждый из участников процесса кивает на кого‑то другого. И в целом это разрушает миф о том, что литератор столь же свободен, как, скажем, дельфин в океане.

Кажется, от критиков пошла волна мнений, что в конечном итоге всем должны командовать читатели. Литераторы, которые привыкли играть на публику, тоже это признают, но те, кто почестнее, говорят, что они ориентируются только на общественное мнение. А это не одно и то же. Читатель, если он не критик, общественного мнения не создаёт. По моему не очень старательному расследованию выходит, что для литератора общественное мнение создаёт… редактор. Вернее, даже господин редактор. Они ведь тоже бывают разные, среди них попадаются и главные, которые рассуждают о том, что сейчас «пойдёт», а что не очень, что «нужно народу», а без чего он «обойдётся».

Таскание по издательствам и в качестве литератора, и в качестве литагента заставило меня немало времени провести в обществе этих самых редакторов, в том числе и главных. И вот что я вывел из наблюдений: как правило, это довольно интересные люди. Особенно главные, которые при своей должности ещё не разучились читать. Но все они жалуются, что их не понимают, что порывы их священного творчества остаются невостребованными, пропадают втуне, что они зависимы, наконец. И всему книжному процессу голова – издатели.

Будучи в некоторых случаях консультантом и составителем темпланов ряда книжных серий, не говоря уж об отдельных проектах, я сталкивался с издателями разной специализации, разного калибра, разного отношения к делу. И все они в один голос вопили, что им не дают развернуться книготорговцы. Если книгоиздатель бывал одновременно и торговцем (а такое случается сейчас сплошь и рядом, потому что чистый издатель не способен добраться до денег, не говоря уж о том, чтобы хоть минимально контролировать финансовый поток, и слишком опосредствованно получает практическую отдачу за свой труд), тогда такой «торговоиздатель» голосил, что его подводят партнёры. Прямо сели на шею и погоняют, как могут. Там, у его партнёров, чистых торговцев, и находятся деньги, там находятся и головы, которые всех нас учат жить и мучают своими претензиями…

Хорошо. Было время, когда я довольно пристально разглядывал торговцев. даже специально катался в Олимпийский, чтобы связаться с тем или иным торговцем, посмотреть, как он работает, не собирается ли чего издать «сверх» своей обычной профессии, а если только торгует, то о чём думает, над чем грезит? И почти всегда слышал рефрен – читатель!… Читатель то, читатель се, нос воротит, сюда не смотрит, нами не интересуется. Послушать их, так у нас вообще перестали книжки покупать, даже если сам господин торговец приезжал ко мне жаловаться на жизнь на темно‑вишнёвом БМВ сроком выпуска никак не дольше трех лет.

Ну, о читателях мне рассказывать не нужно. Сам из таких, толкался и в очередях лимитных ещё подписок, оформлял безлимитные, простаивал часами перед разными лотошниками. И на ссылку на моё мнение реагирую, как старый полковой конь на звук трубы, то есть мгновенно… И, по моему мнению, довольно основательно.

Итак, нет ни одного читателя, который бы полагал, что с ним считаются. Лишь изредка «нарываешься» на литератора, с произведением которого было бы интересно прожить хотя бы один вечер, не говоря уж о дальнейшей перспективе. А то, что издатели готовят именно те книги и серии, которые сразу и надолго хотелось бы коллекционировать, от которых не оторвёшься, что торговцы с толком представляют книги, а не пытаются всучить нечто, что слишком часто оказывается безответственной трухой из слов, бумаги и краски… Это все болтовня, которую стыдно было бы излагать даже школьникам, ещё не разучившимся кое‑чему верить. Словом, читатель головой издательского процесса никак не является, и считать, что он что‑то там такое формирует, – нелепо.

Конечно, всегда и везде справедливо утверждение, которое я впервые услышал у Джеймса Хогана, очень неплохого английского фантаста, который живёт сейчас в Штатах: «девяносто процентов чего угодно – хлам»… Ну, в общем, он использовал не этот почти благородный технический термин, под который можно подвести что угодно, от шлака до брака, но за смысл я ручаюсь.

Итак, в литературе, как во всяком другом «что угодно», процент недоброкачественной продукции может быть даже выше оговорённых девяноста процентов.

А значит, ответа на приведённый выше вопрос я не знаю, я лишь свидетельствую, что наше дело идёт как‑то странно, как‑то так, что никто в особенности и не думает, что же, собственно, делается и каким образом это происходит. А голова, которая задаёт всему идею (что бы под этим термином не подразумевалось), находится неизвестно где.

Но всё‑таки колесо крутится. И хотя я не знаю, как это происходит, это идёт по нарастающей. То есть, хотя миф неверен, остаётся надеяться, что мы ещё просто не дозрели до настоящей, верной и единственно правильной гипотезы. И кажется, такая ситуация наблюдается не только у нас, но и в других странах. Ещё раз подчеркну: хотя миф неверен.

жүктеу/скачать 0.51 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: