«Творчество Велимира Хлебникова в контексте мировой культуры ХХ века». VIII международные Хлебниковские чтения. 18-20 сентября 2003 г. Научные доклады и сообщения. Часть Астрахань, 2003. С. 214-217 Салдусова А. Г

Род человечества – книги читатель,

А на обложке – надпись творца,

Имя мое – письмена голубые.

Да, ты небрежно читаешь,-

Больше внимания!

(В.Хлебников. Единая книга)
Жизнь в калмыцких степях навсегда оставила свой след в жизни Велимира Хлебникова. Складывается такое впечатление, что он и не покидал ее; что запах «благовонного» кизячного дыма от костра, сложенного калмычками зарей, вошел в плоть его стиха и стал его словом. Выходя в сансарический мир (мир чувственного сознания), он уже знал, что здесь нет самодовлеющих ценностей, что они существуют только в связи с духовными целями или индивидуальными обстоятельствами. Потому в своем творчестве он создал особый мир, где, говоря словами Гете, присутствует высшая истина, но нет и следа реальности. Тайна его слова и его языка притягивает к себе и, каждый, кто прикасается к его миру, неизбежно открывает самого себя.

Обычно об уровне развития языка судят по письменным источникам. Однако как бы ни был богат язык, на котором существует литература, его невозможно представить как «определенную и завершенную величину». Язык для человека является каналом речи, или проводником его «творческих первосил». Здесь заключена энергия его духа, существование и природу этой энергии, - по словам Вильгельма фон Гумбольдта, - невозможно постичь, но нельзя и отрицать».¹

Слово Велимира Хлебникова, по замечанию Р.Дуганова, не подчиняется известным дотоле законам, и не укладывается в имеющиеся «архитектонические схемы». В нем, присутствует некий высший порядок. Этот порядок Р.Дуганов видит в том, что В.Хлебников соединяет механику и биологию, обогащая опыт Запада мудростью Востока².

С этого мы и начнем. Однако, прежде всего, хотелось бы обратить внимание на мотивацию, которая просвечивает сквозь мысль поэта, чтобы понять суть поисков нового языка. Было ли это созданием новой формы или игрой слов, или же это дань времени, которое стремилось создать свой язык. Ни то, ни другое не может исчерпать этого вопроса. Поэтому я предлагаю свою интерпретацию, которая была подсказана одной его фразой: «Я умер и засмеялся».

Она может рассматриваться и как неожиданное образное решение, и как некая загадка его мировидения. Сам герой произведения думает, что разгадка этой фразы очень проста. Она и предлагается как игра. Игра, в которой меняются знаки: плюс на минус или наоборот. Поменять что-то, значит, изменить исходное. Если поменять точку видения - изменится весь мир. Он будет виден иначе, чем всегда. К примеру, большое может оказаться малым, а малое большим³. Но для этого надо просто «умереть».

Приблизимся ли мы к смыслу этой фразы, следуя привычной логике, которая подсказывает, что умереть – это значит «исчезнуть, прекратиться», перестать жить. Это слово живет уже сформировавшимися ассоциациями и смыслами, которые сложились в понятийном диапазоне противопоставления одного другому: жизнь – смерть, печаль – радость. Но есть и другая точка зрения, где умереть – значит перекрыть поток привычных рефлексий. В результате этого действия приобретается совсем иное качество видения. Жизнь предстает в ином, неожиданном свете. Человек как бы рождается заново. Потому и засмеялся наш герой, что он остановил механизм рождения стереотипов мысли.

Засмеялся же он не потому, что родился вновь. Он засмеялся потому, что пережил состояние «открытого сердца», которое снимает противоречия мысли с его делением мира на «я» и «другой», «свой» и «чужой». В результате этого движения, которое в дзэн-буддизме называется как «хлопок одной рукой», мир предстал в иных измерениях. Его «ау» из-под блюдечка – это возглас восторга и полноты переживания. Само блюдечко в данном контексте является символом нового пространства, где нет привычных размеров соотношений от «себя».

Однако игра, которую он предложил миру, не была принята им. Его смех радости от переживания открывшегося ему пространства, повис в воздухе. Весь мир оказался там, на другом берегу. Тогда он «закрыл глаза и умер во второй раз, прорыдав: как скорбен этот мир!».

Он, одинокий, снова ощутил свою непохожесть. Его ощущение непохожести, особенно заметно в выражении «видеть» мир «против течения». То есть, в его мире существует иное движение, нежели в том, где он есть конкретный человек с именем Хлебников Велимир. В нем, как мы видим, иные измерения и возможности. По этому пути идут только настоящие поэты и чудаки, а таких единицы. Не случайно их часто не понимают и не воспринимают. Они непохожие.

Сложившиеся точки зрения составляют общественное мнение. Оно, в свою очередь, увеличивает массу отвердевших понятий и слов. Потому и существуют во все времена единицы, которые приходят со своим словом, чтобы разбудить старый мир. Иначе он погибнет под грузом мертвых знаний. Герой рыдает от мертвого знания этого мира, которое приносит одни страдания.

Что же это за мир, где движение совершается «против течения», где «ветхим временем текут волосы Белуна», где «сияют еще не постарелые глаза», где «идутные идут, могутные могут. Смехутные смеются». Здесь «мирязи слетались и завивались девиннопёрыми крылами начинать молчать в голубизновую звучаль. И в страдоче немолей была слышна вся прелесть звуков. Ах, каждый стержень опахала кончался грустным лицом» ⁴.

Здесь слова не просто несут информацию или смыслы. Они обладают свойствами звука, запаха, движения, объема и еще нечто такого, что создает вневременное состояние. Реальность, которую создает Хлебников, вмещает в себя не только настоящее, она содержит его прошлое и будущее. В ней «текут волосы Белуна» - образ седого, древнего и безгранично протяженного времени, протекающего через настоящее с идущими, могутными, смеющимися, то есть живущими сейчас людьми, и уже начинающими молчать в будущее мирязями. Будущее – еще таинственная голубизна, уже звучит в его реальности. Оно в вибрациях «страдоче немолей», отраженных в концах опахала девиннопёрых крыл мирязя, потому непонятного и таинственного существа. Многозначны и как бы неокончательны, открытые к движению смыслов, новые слова Хлебникова.

Можно утверждать, что словотворчество Хлебникова не является самоцелью. Оно необходимо ему как инструмент самореализации, при помощи которого он возвращает привычным словам первобытную свежесть, непосредственность, которая ощущается только в детстве. Подобное, недифференцированное умом и материей, ви́дение подразумевается под тем, что мы называем душой. Здесь лежит тот предел, за которым ограниченное становится всеобъемлющим, всеобщим, космическим.

В его восприятии мира ясно обозначается свойство, присущее взаимодействию с иными культурами, которое подразумевает не «перекладывание содержания» из одной головы в другую, а «возбуждение»⁵, в известном, новых импульсов для творчества. Именно таким образом отражается влияние культуры кочевников на Хлебникова. Оно не было прямолинейным, оно взошло новыми ростками мысли, которые и поставили его фигуру над своим временем. Можно утверждать, что Хлебников до сих пор в своем далеке остается одним из немногих, сумевших преломить древние учения Египта, Индии, Тибета, Монголии и оставить в своем творчестве свет открытого сознания, осознающего мир как объемную голограмму.

Философия его слова открывает тайну творчества. Об этом так откровенно свидетельствует «3 и его околица» (1915), впервые опубликованная в книге «О простых именах языка»⁶.

Это произведение построено на убеждении в неслучайности всех явлений жизни. Отсюда появляется тяготение к символу, обобщению. Взаимообусловленность всех вещей и явлений под небом – это проявление всеобщего космического закона. В его концепции закона «колеса рождений» героев, народов, государств, уживаются Восток и Запад, которые соединяются мыслью о пульсирующем ходе истории в треугольнике Солнца, Земли и числа. Божественная геометрическая симметрия греческой философии красоты и гармонии придает стройность отношениям между «гражданином неба» и «гражданином тела». Все, что наверху имеет отражение в том, что внизу,- так формулируется этот закон в философии буддизма.

Это пространственное понятие находится в основе восприятия им слов. Формула его отражена в законе о «равенстве угла падающего луча углу отраженного луча». Этот закон отражения, закон зеркала проявляется в звуке 3. С 3 начаты, считает он, все виды зеркал и все виды отраженного луча. Имена мировых зеркал – это «Земля как мировое зеркало, в которое смотрится солнце», звезды. Отраженными являются слова, в которых он видит действие подобное тому, «когда земля наиболее отражает солнечный свет, наиболее исполняет обязанности зеркала», в этом случае отражение земли «носит название зимы (зимний холод). «Отраженные лучи – это слова заря, зарево, зарница. Отражение бури – мертвая зыбь, зыбун – болото, где каждый шаг вызывает отражение волны, зеркало шагов. Озноб, зябнуть – зеркало холода. Зной – прямое отражение, зелень, зерно – косвенное отражение. Зелень, зерна – как склады солнечных лучей; само солнце – великий оптовый склад; его отделения – зеленые листья. Удивительно, что язык знал об открытии Тимирязева до Тимирязева»⁷.

Сведение звуков, значений и смысла слов воедино, рождает космическое единство и открывает творение слова как процесс. Это ощущение неразделенности, нахождение в самом процессе в качестве его сознательной части, помогает ему познать световую природу мира. Словотворчество для него становится одним из видов человеческой деятельности, который таит в себе глубинный смысл. Смысл, который он ищет. Погружение в слово дает ему возможность выйти за пределы разрозненных проявлений мира к «состоянию однородности».

Интересно отметить, что погружение в «надмирное единство» дает ему возможность пережить это единство как существующее. Ощущение, которое делает его похожим на ребенка. Но он и чувствовал себя ребенком. «Он был настолько ребенок, что полагал, что после пяти стоит шесть, а после шести – семь. Он осмеливался даже думать, что вообще там, где мы имеем одно и еще одно, там имеем и три, и пять, и семь, и бесконечность»⁸. Потому он считал, что «слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки одного великого, протяженного многообразия». Многообразие жизни непрерывно изменяется, стремясь соединиться, «как молния соединяет две надувшихся» тучи; как в предсмертный миг в голове человека со страшной быстротой происходит «ощущение порядка». Многообразие становится видимым подобно тому, как становятся видимыми спицы колеса, замедлившего скорость «пробегания». Не потому ли человек не ощущает этого единства, что его существование протекает с «быстротой, не позволяющей остановиться на них сознанию».

Хлебников, по сути, первым создал реальность, находящуюся за пределами обусловленного мира, не замкнутую рациональным рассудком, его выводами и суждениями. По своей природе она аналогична мифам, в которых слово является не выражением мысли, а средством ее создания. Потому сложные для выражения готовой мысли, образы в его произведениях, определенные и конкретные, живут бесконечно. Они живут в иной реальности, где «каждая точка есть центр целого, и следовательно целое беспредельно и бесконечно» (1.135).