Вагнер Георгий Карлович Из глубины взываю



бет1/19
Дата18.06.2016
өлшемі0.99 Mb.
#145097
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   19
Вагнер Георгий Карлович

Из глубины взываю...

(De profundis). - М. : Круг, 2004. - 271 с. : ил.

За правых — провидение.



Девиз на гербе Головкиных

Высказывать правду — мучительно.

Обречь себя на вынужденную ложь много хуже.

Оскар Уайльд.

Тюремная исповедь. (De profundis)

ОТ АВТОРА

В начавшемся 1993 году мне исполнится 85 лет. Так как я последний в роду, то с моим уходом уйдет в небытие и все накопленное в родовом сознании. Мои воспоминания не преследуют никакой общественно-литературной цели. Я не общественный деятель и не писатель. Между тем, в моей жизни, сломленной трагедией 1937 года, было немало такого, что предать забвению нельзя.

Взятые мной эпиграфы не случайны. Девиз рода Головкиных, к которому я принадлежу (по матери), объясняет, как я остался жив после «колымского ада», из которого, как некоторые считают, не возвращаются. Изречение Оскара Уайльда определяет жанр моего повествования. Это, собственно говоря, не столько воспоминания, сколько история одной личной жизни, обрисованной не извне, а из глубины (De profundis*), как это сделал Оскар Уайльд в своей тюремной исповеди. Великие произведения неподражаемы, но присматриваться к ним никому не возбраняется.

Я предвижу, что история моей жизни покажется многим читателям очень скупой на рассуждения. И они будут правы. Рассуждения — не мой удел. К тому же они не очень прочны, быстро устаревают. Мне же хочется, чтобы сказанное здесь никогда не подверглось конъюнктуре.

- 11 -

ИСАДЫ И СПАССК

Если бы я начал писать свои воспоминания много раньше, то, вероятно, не смог бы сделать те обобщения, которые могу сделать теперь. Для обобщений нужно очень много видеть и пережить, осмыслить. Так, например, сейчас я могу определенно сказать, что сложение мое как человека с определенной судьбой — это не цепь случайностей, а результат в основном действия среды, в которой я родился и провел юность, когда все воспринимается особенно остро. Родился я в Спасске — уездном городе Рязанской губернии в десять часов вечера 6(19) октября 1908 года, причем, по семейному преданию, — в сорочке.

Я родился в семье чиновника акцизного ведомства Карла Августовича Вагнера, происходившего из курляндских немцев. От немецкой натуры отца мною унаследовано немало полезного и хорошего, что помогло мне выжить в самые трудные годы. Может быть, тут сыграло свою роль и мое рождение в сорочке? Во всяком случае, вряд ли из меня получилось бы то, что получилось, если бы отец женился на какой-нибудь спасской горожанке. Неизвестно, какими путями отец познакомился с дворянской семьей помещика Владимира Николаевича Кожина, имение которого находилось в селе Исады на реке Оке, в 8-9 километрах от Спасска. Вероятно, это произошло в порядке несения моим отцом своей акцизной службы, в задачу которой входило наблюдение за производством продукции, подлежащей акцизу. У В. Н. Кожина был картофельный завод, производивший крахмал. Я думаю, что отцу приходилось ездить в Исады по этому поводу. Здесь и произошло его знакомство с В. Н. Кожиным и его семьей.

Я никогда не интересовался родом дедушки — кто он, от кого происходит. Мне это было безразлично. Только в зрелые годы мне стало известно, что род Кожиных ведет начало от слу-



- 12 -

жилого человека Великого князя Василия II (XV в.), от которого получил прозвище «Кожа». В числе предков Кожиных был чудотворец Макарий Калязинский (1-я пол. XV в.). Среди Кожиных было много военных. Село Исады было куплено у князей Ржевских в 1815 году Иваном Артамоновичем Кожиным, моим прадедушкой (или прапрадедушкой?).

Семья В. Н. Кожина состояла из его жены — Елизаветы Николаевны, урожденной Головниной, дворянский род которой восходит (по боковой линии) к известному мореплавателю и вице-адмиралу Василию Михайловичу Головкину (родовое гнездо Головкиных находилось в деревне Гулынки соседнего со Спасским Пронского уезда) и пятерых детей: Наталии, Людмилы, Ивана, Киры и Нины. Наталия, Людмила и Иван к тому времени, то есть к 1906/7 годам, уже обзавелись своими семьями. Таким образом, моему отцу выбирать не пришлось, он посватался за Киру. Судя по старой фотографии, свадьба была справлена в Исадах, а венчание происходило в усадебной (она же и сельская) церкви.

Если я не ошибаюсь, и мама действительно вышла замуж последней, то напрашивается размышление: почему так? Мне думается, что здесь сыграло роль поверхностное отношение мужчин к женской внешности. Судя по фотографии, мама была менее красива. Она была скорее в отца, у которого проскальзывали монголоидные черты. Ее мать (моя бабушка) была красавицей. Но мама была очень женственна, и, я думаю, папа оценил это. Вообще он был не дурак.

По сравнению с другими зятьями и невесткой из дворян, мой отец («из мещан») был самым незнатным. Чем он расположил к себе моего деда? Точно ответить на это я не могу, но думаю, что В. Н. Кожин как рачительный хозяин довольно солидного имения «заприметил» в моем отце по-немецки делового человека, что ему импонировало, вернее, внушало доверие, а может быть, и надежду видеть в нем делового помощника. На сына Ивана он, кажется, не очень надеялся, так как тот уже проявлял интерес к социал-демократическим настроениям. На других зятьев — тоже.

После свадебной поездки в Ялту отец и мать обосновались в городе Спасске, где вскоре я и родился. Тогда у родителей еще не было собственного дома, они снимали квартиру в деревянном доме Полетаевой, что находится напротив современного Райкома. Судя по кованым гвоздям, дом этот один из старейших в Спасске. Он стоит и до сих пор.

О своей жизни в этом доме я, конечно, ничего не помню. Не знаю также, когда мы переехали в другой дом на бывшей Озер-

- 13 -

ной улице (теперь ул. Фаткина, д. № 18), который, по рассказам, был куплен и подарен моим родителям дедушкой. С этим домом у меня связаны яркие и светлые воспоминания.

По словам Анны Ахматовой, «Говорить о детстве и легко и трудно. Благодаря его статичности его очень легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство. Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными, другим — слишком счастливыми. И то и другое обычно вздор»1.

Несмотря на мое глубокое уважение к великому поэту, я не могу с этим согласиться. Все зависит от «нацеленности» и «настроенности» воспоминаний. Как я сказал в самом начале, мои воспоминания не носят литературного характера. Они скорее — дань родственникам, которые моложе меня и которые, следовательно, не знают того, что знаю я. Фактологическая сторона воспоминаний мне дороже, нежели эмоциональная. Поэтому, надеюсь, слащавости мне удастся избежать. Что же касается «вздора», то, в противовес мнению Анны Ахматовой, мне было с чем сравнивать мое детство, значит, я мог уже тогда его «чувствовать», а со временем это чувство оформилось в сравнительную оценку. Насколько это внушает доверие — пусть судит читатель.

Дом № 18 на Озерной улице имел по фасаду шесть окон и крыльцо в виде «фонаря» с разноцветными стеклами (не сохранилось). Довольно большую протяженность дом имел и в глубину двора. В доме имелись большая гостиная, столовая, детская комната, спальня родителей, кабинет отца и, конечно, передняя, кухня и комната для нашей няни. (Пишу для «нашей», так как вслед за мной родились мои братья Владимир и Орест). Кроме того, во двор, за которым располагался сад, выходила терраса. Это был уютный дом, обставленный без претензии на роскошь, но все же добротно. Мне запомнились большие буфеты и картины в гостиной. Одна из картин принадлежала кисти Крачковского; две других — безымянных художников. В гостиной стоял черный рояль фирмы «Ratke», на котором играла мама. К роялю и игре на нем матери я еще вернусь.

Как это ни странно, но наиболее ранние воспоминания у меня связаны не со Спасском, а с Исадами. Здесь, у гостеприимного дедушки, проводили летнее время не только мы, но и семьи дру-




1 Анна Ахматова. Сочинения. М., 1986. Т. 2. С. 243 — 244.

- 14 -

гих детей деда — Лихаревы (Наталия вышла замуж за Николая Матвеевича Лихарева, владельца мелкой усадьбы Плуталово), Кашкаровы (Людмила вышла замуж за ихтиолога Даниила Николаевича Кашкарова), Кожина (семья Ивана Владимировича) и Лызловы (Нина вышла замуж за музыканта и прокурора Бориса Николаевича Лызлова). Места хватало всем, так как в имении деда было два больших каменных двухэтажных дома — «красный», в котором жили зимой, и «белый», в котором проводили время летом. Дома эти, и вообще все имение, не были созданием деда. Как уже было сказано, имение было куплено дедом Владимира Николаевича Кожина, то есть моим прапрадедом — Иваном Артамоновичем Кожиным в 1815 году у Ржевских, некогда князей, но утративших княжеский титул. Мой дедушка появился в Исадах только в 1881 году и быстро привел захиревшее владение в хорошее состояние2.

Я вспоминаю Исады как земной рай. Оба дома стояли на высоком правом берегу реки Оки, «белый» — почти у кромки обрыва, а «красный — отступя от него, так что перед ним оказалось место громадному цветнику, которым «владела» бабушка. За дворовыми фасадами домов располагались конюшня, скотный двор, птичник, амбары для зерна, большой колодец с конным приводом и на самом дальнем конце — гумно с молотилкой. Все эти постройки обрамлялись с одной стороны оврагом, заросшим лесом («Детинух»), а с другой — громадными садами и церковью, за которыми находилось село Исады. За «Детинухом» простирались дедовские поля. За Окой, на так называемой «Дегтянке», располагались покосные луга. Для нас, маленьких детей, это был огромный мир, полный самых разнообразных романтических впечатлений. Начать с домов. Большая часть «красного» дома (второй этаж), который дедушка, не склонный к идеализации, называл «сундуком»3, была довольно непрезентабельной, так как все это были владения детей и внуков, съезжавшихся в Исады летом. Зато комнаты дедушки и бабушки вызывали у меня лично какое-то благоговение. Сюда мы допускались редко, и каждое посещение накладывало свой отпечаток. Комнаты дедушки, размещавшиеся в торцовой части дома с видом на церковь, были похожи на кунсткамеру. Чего только здесь не было, начиная с громадных шкафов с книгами и кончая бивнями мамонта! Где-то в глубине, за всей этой ученостью, стоял большой письменный


2 См. подробнее: Кошин В.Н. Село Исады на Оке-реке. Рязань, 1915.

3 Село Исады на Оке//Столица и усадьба. Пг., 1916. № 52.

- 15 -

стол, за которым чаще всего и находился дедушка. Он не был особенно строг, конечно, любил всех нас, давал всем внукам забавные прозвища (меня, например, почему-то называл Гурликом, брата Владимира — Максом...), но фамильярности с нами он никогда не допускал, почему между нами и им всегда (даже позже) сохранялась какая-то психологическая дистанция.

Бабушкины комнаты запомнились мне в виде оранжереи, среди которой расставлена мягкая мебель. Бабушка была чудесной доброты и всегда чем-нибудь нас угощала. Поразительно, что она никогда не кичилась своим родством с вице-адмиралом Головкиным, хотя хранила память о нем, о чем я скажу ниже.

В центральной части «красного» дома находилась большая столовая, за длинным столом которой по звону специального колокола, располагавшегося близ дома, собирались все. У всех были свои места, дети сидели около своих родителей. Распоряжалась едой бабушка, но все сидели под наблюдением дедушки. Прием еды происходил чинно, я не помню никаких затрапезных вольностей.

Почему-то мне не запомнились завтраки и ужины, а также чаепития. Зато хорошо запомнились обеды. Пристрастия к вину не было. Блюда подавал лакей Иван. Он подносил их бабушке, которая и наполняла тарелки всех по очереди. Нам, детям, конечно, после всех.

У дедушки с бабушкой был хороший повар. Я до сих пор помню ароматный суп с гусиными потрохами, стерляжью уху, телячьи окорока, цыплят в сухарях, гренки со шпинатом, спаржу, шоколадную яичницу, рыбный кокиль, просвирки в корице. (Странно, что кухня была на первом этаже. Приготовленные блюда нужно было нести по большой деревянной лестнице наверх. Но еда всегда была горячей!)

«Белый» дом казался более романтичным. Его большие комнаты были похожи на залы дворца, наиболее парадные комнаты были меблированы в стиле ампир, на стенах висели громадные портреты в сложных рамах, по углам располагались стойки с различными чубуками. Были здесь стеклянные витрины с дорогой посудой и прочим. Но мне почему-то больше всего запомнились песочные часы. Было очень интересно смотреть, как из одной колбы в другую струится тончайший песок. Никакой ассоциации с быстротечностью жизни у меня, конечно, не возникало, я еще не знал, что такое Жизнь!

Для нас, детей, главной примечательностью «белого» дома был большой балкон, шедший вдоль выходящего на Оку длинно-



- 16 -

го фасада. Здесь летом обедали. В углу балкона стояло древко с флагом, которым любому дозволялось размахивать в адрес проходящего парохода. Это было одним из любимых наших развлечений. Стоило услышать шлепание колес парохода или увидеть его приближение из-за поворота Оки, как мы бежали на балкон и приветствовали пароход. С парохода, как правило, отвечали. Этот обмен приветствиями, возникавший совершенно непроизвольно, заронял в наши души зачатки этики.

За «белым» домом узкая тропинка среди кустов сирени вела на так называемую Красную горку — площадку на самом острие мыса, образованного высоким берегом Оки и оврагом «Детинух». Здесь стоял большой деревянный гриб со скамьями под ним. Отсюда открывалась перспектива на уходящую вправо (вниз по течению) Оку и на видневшееся вдали имение Муратове — владение Кашкаровых (имение Муратове было подарено дедушкой). Берегом вдоль реки туда мы нередко бегали. Но об этом — в своем месте.

Наиболее поэтические воспоминания связаны, естественно, с «Детинухом» и обширными дедовскими садами. «Детинух» в то далекое время представлял густой лес. По дну оврага бежал ручей Шуриха, берущий начало у святого колодца. Почему он назывался святым — никто из нас не знал, но здесь все ветви кустов были обвешаны разного цвета лоскутками и крестиками, внушавшими почтение, так что наше отношение к этому месту было проникновенным.

На старых деревьях «Детинуха» в изобилии гнездились грачи. Залезть на дерево, посмотреть или даже достать (для коллекции) грачиное яйцо — было особой доблестью. Этим отличался Юра Кашкаров. Но мы его за это осуждали.

Среди «Детинуха» возвышался бугор, или останец, носивший название Лысая гора. Видимо, это название дал кто-то из старших, может быть, под впечатлением музыки Мусоргского. Ни Мусоргский, ни его музыка нам, детям, в то время не были известны, но что-то страшное, ведьмаческое с Лысой горой ассоциировалось, и мы ее избегали.

С дедушкиными садами связаны яркие воспоминания, не столько романтические, сколько игровые. В Исадах у дедушки было два больших сада — верхний и нижний. Они разделялись бульваром, ведущим из имения в деревню. Верхний сад считался дедушкиным, а нижний — бабушкиным.

Верхний сад скорее всего отцом Владимира Николаевича был обсажен елями, которые в дни нашего детства образовали тенис-



- 17 -

тые густые аллеи, густые настолько, что в них стоял полумрак и одному идти по аллее даже днем было страшновато. Так и казалось, что вот-вот кто-то выскочит из-под ели. В некоторых местах из аллеи были лазы в сад, и мы скоро хорошо изучили и запомнили, у какого «лаза» находятся яблони или груши с особо вкусными плодами. В глубине сада можно было заплутаться, а отдаленные части его так и оставались нами «не освоенными». Недалеко от садовых ворот росли вековые липы, под которыми иногда пили чай. По соседству находился громадный амбар, или, вернее, шалаш, крытый дранкой на два ската. Сюда, в специальные дощатые отсеки собиралась из сада падаль плодов. Аромат в шалаше стоял чудесный. Богатство сортов яблонь и груш рано развили в нас знание сортов самих плодов, большинство из которых из-за суровых зим и экспериментов Мичурина совершенно вывелись. Сейчас, например, мало кто знает, что такое «терентьевка» или «чернодеревка»...

В саду находились плантации клубники. Сюда без разрешения нам заходить запрещалось, но так как «запретный плод слаще», то сторожа нередко гонялись за нами с палкой. Свободный доступ зато был в вишневник, и нам доставляло большое удовольствие залезать на старые вишни, чтобы клевать ягоды сверху. Особое любопытство почему-то вызывал застывший на стволах вишневый сок, из которого делали клей. Мы никакого клея, конечно, не делали, но эту смолу собирали и даже жевали.

Нижний (бабушкин) сад рос на более низкой приречной террасе, был более молод, разрежен и прозрачен. Его преимущества для нас состояли в том, что садовый склон, спускаясь к реке, переходил в лес, называвшийся почему-то Английским садом (вероятно, по иррегулярности?). Вот здесь-то мы и играли в фенимор-куперовских героев, копали в склонах берега пещеры, строили крепости, устраивали засады и т. п.

За пределы имения мы удалялись лишь в таких случаях, как поездка на лошадях в Спасск, прогулки в соседнее Муратове, походы за ягодами на «Дегтянку». Последнее было связано с увлечением греблей; несколько шлюпок всегда было в нашем распоряжении. На шлюпках мы уплывали на песчаный остров у поворота Оки, где было отличное купание. Здесь можно было играть и в Робинзона. Купаться нас отпускали под присмотром Лели Лихаревой, нашей старшей кузины, очень красивой девушки. Любопытно, что ее красоту я переживал уже тогда! Не было ли это чувство врожденным? Из Исад в Спасск (и обратно) обычно ездили на тройке серых «в яблоках» лошадей (коренник

- 18 -

Барон был белый) с поддужными колокольчиками. Дорога проходила через поля, овраг Марицу и выходила к Оке у Старой Рязани. Здесь переправлялись через реку на пароме. Тройка дедушки всегда ставилась в центре.

В Муратове мы любили бегать по тропинке вдоль Оки. Запомнились выходы яркой голубой глины и красноватого песка в склонах берега и запах ивняка. В Муратове все было скромно, но по-чеховски поэтично. У Муратова Ока делала поворот, за которым было село Срезнево. Там, мы знали, жил святой отец Филарет. Я помню этого худого рыжебородого монаха — он бывал в Исадах и пользовался глубоким уважением как ясновидец. В 1930-е годы он погиб в концлагере.

Летнее пребывание в Исадах воспитывало чувство природы, ее красот, причем красот не экзотических, а обычных среднерусских. Вероятно, поэтому у меня формировался интерес больше всего к сочинениям Тургенева, отчасти — Льва Толстого, но не Достоевского. Думаю, в этом проявилось и то, что окружавшие нас взрослые — все были своего рода облонские, ростовы, Левины, долли, китти, но ни коим образом не Карамазовы. Даже не было кого-либо подобного Анне Карениной и Вронскому.

Хочу добавить, что наше общение с исадской природой было не созерцательным, а активным. Например, нам, мальчишкам, очень нравилось бывать в конюшне, гладить мягкие носы лошадей, давать им куски хлеба. Особый восторг вызывало проникновение в каретный сарай, где кроме выездных летних экипажей стояло много старых зимних возков. Здесь стоял особый запах кожи, конского пота, здесь можно было, взгромоздившись на козлы, воображать себя кучером, управляющим горячей тройкой.

Любовь к лошадям распространялась и на работу, которую они выполняли. Нам доставляло большую радость, если рабочие (у деда работали пленные австрийцы)4, вывозившие навоз на поля, брали нас с собой. На обратном пути нам разрешалось сесть на




4 У пленных австрийцев было трогательно-любовное отношение к нам. Дедушка, видимо, относился к ним хорошо. Осип работал дояром. По вечерам он любил сидеть на скамейке под окнами дедушкиного кабинета. Мартын хорошо рисовал. Мне он дарил нарисованные акварелью открытки. Он же и столярничал. Когда однажды в столярке я порезал себе ногу ножом, то Мартын с километр нес меня на руках к дому. Шрам на моей ноге до сих пор напоминает мне о благородстве этого человека.

- 19 -

лошадь верхом, и тут начинались скачки наперегонки через поля, без всяких дорог. Иногда нам удавалось сесть на лошадь верхом без упряжи, когда их гнали на водопой. Но это было страшновато.

К стаду коров нас не влекло, тем более, что в стаде гулял громадный злой и бодучий бык. На его лбу всегда была прикреплена доска.

Из полевых работ нам больше всего нравилась жатва. Для вывоза с поля снопов хлеба «мобилизовывались» не только рабочие, но и выездные лошади, и мы, конечно, пристраивались к возам, чтобы, лежа на самом верху, на духовитых снопах, затем возвращаться с пустыми телегами снова на поле, но уже бешеной рысью, даже галопом.

Нездоровой стороной усадебного быта было то, что за нами особенно не наблюдали, и в поле нашего любопытствующего зрения попадали иногда такие картины, как случки лошадей и коров. Сути этого необходимого в хозяйстве дела мы не понимали, но яркие картины производили свое впечатление, отразившись даже на наших домашних играх в лошадок. Я до сих пор переживаю чувство стыда, когда меня кто-то укорил в бесстыдстве подобных игр.

Ездить летом к дедушке в Исады мы продолжали до 1918 года, когда его выселили из имения. К тому времени мне исполнилось 10 лет. Что-то, как говорится, я уже «начал соображать». Я, например, уже не просто сидел в экипаже, но наблюдал, как пашут крестьяне, как плоха дорога, как поэтично выглядят кусты шиповника в кюветах. Это отразилось на особом восприятии «Хаджи Мурата» Толстого и даже на моей книге «Рязанские достопамятности», написанной через... 60 лет! Вот какова сила исадских впечатлений! За проведенные в Исадах годы я, конечно, смог достаточно глубоко впитать в себя усадебный дух, любовь к природе, к сельскохозяйственным работам, что позднее сказалось и на моем мировоззрении.

* * *

Жизнь в Спасске я начал помнить примерно с того времени, как меня стали готовить в школу. Это совпало с началом Первой мировой войны. Так вот, мне запомнилось, что нас — трех карапузов — соседские мальчишки дразнили:



- 20 -

Немец-перец колбаса —

кислая капуста!

Съел мышонка без хвоста,

показалось вкусно!

Дразнение, однако, не переходило во вражду. Дети есть дети, а не политики.

Что было до 6 лет — я совсем не помню. С шести или семи (?) лет меня определили к одной старой учительнице — Марии Сергеевне Селезневой, которая у себя на дому подготавливала ребят к первому классу. Это была очень добрая старушка, которая иногда спрашивала уроки, находясь за шторами в соседней комнате, и у меня иногда хватало бесстыдства, пользуясь этим, отвечать, подсматривая в учебник. Конечно, я был на этом пойман и устыжен безмерно. Надо же было случиться этому на Законе Божием! Между прочим, я уже тогда почувствовал себя не очень способным к учению. Я мог вслед за преподавателем (это было уже в начальной школе) повторить подряд несколько строф прочитанного перед этим стихотворения («Помнишь, Саша, как лес вырубали...), но когда приходилось отвечать по арифметике (позднее по математике, алгебре и проч.) я робел и часто проваливался.

В начальной школе мне запомнился чудесный преподаватель и добрейший человек Александр Михайлович Постников. Других учителей я не помню. Перейдя потом в бывшее реальное училище (так называемая первая ступень), я тоже не обнаружил ни способностей, ни интереса к учителям. И только с переходом в бывшую гимназию (школа второй ступени) началось мое «влечение к предметам» и учителям. Но это было время, когда уже ушли в небытие Исады. Хочу немного рассказать об этом событии. Оно было поворотным в моей жизни.

Конечно, в происходящих в стране исторических переменах мы, дети, ничего не понимали. Взрослые об этом, несомненно, говорили, но до нас их разговоры не доходили. Каков бы ни был дедушка, может быть, даже очень хорошим в мнении исадских крестьян, но ему грозила потеря всего имения. И это состоялось. Хорошо помню, как однажды (это было, кажется, в 1918 году) зазвонил в набат колокол усадебной церкви, около «красного» дома собралась толпа, и мы узнали, что пришла новая власть и нашей жизни в Исадах приходит конец. Это произошло не сразу. Сначала у дедушки отобрали «белый» дом и заселили его детьми погибших «коммунаров». Конечно, с этими детьми мы вскоре познакомились, даже вместе играли, научились нехорошим словам. Однажды за обеденным столом я произнес вслух одно из



Достарыңызбен бөлісу:
  1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   19




©dereksiz.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет