Языковой миф Иосифа Бродского

Муц Валерия Игоревна

Студентка Московского государственного университета, Москва, Россия
Тема «языковой миф Иосифа Бродского» занимала многих выдающихся исследователей творчества поэта: Р. Измайлова, В. Полухину, Л. Лосева, И. Плеханову, В. Куллэ и других. Язык у поэта подобен Богу, творящему подлинное бытие. Жрецом его выступает поэт. Он преодолевает перспективу небытия посредством творчества. Это возможно за счет того, что Бродский называет «диктатом» языка. Об этом поэт много рассуждает в эссе, в Нобелевской лекции, в многочисленных интервью. Но представляется важным, основываясь на предшествующих работах, более глубоко раскрыть некоторые значительные стороны этой темы: как именно в творчестве осуществляется противостояние поэта небытию, и какую роль играет здесь язык и сам творческий акт.

Небытие у Бродского наделено следующими характеристиками: это – пустота, тишина и разрушенные пространственно-временные связи. Единственное, что в творчестве поэта способно противостоять небытию – язык.

Стихотворения, в которых такое преодоление происходит, можно разделить по двум принципам: хронологическому и жанрово-тематическому. Хронологически эта тема интересовала Бродского почти с самого начала творческого пути, она появляется в редуцированном виде еще в ранних стихотворениях, например, «Как тюремный засов…» (1964 г.). Позднее тема эволюционирует в одну из главных в его творчестве. Это подтверждается и жанрово-тематической классификацией. Среди стихотворений, в которых возникает и развивается данная проблематика, можно выделить следующие разновидности: большие стихотворения («Осенний крик ястреба», «Примечания папоротника», «Каппадокия»), циклы стихотворений («Строфы» (1968), «Натюрморт», «Строфы» (1978), «Эклога 4-я (зимняя)», «Эклога 5-я (летняя)», «Римские элегии», «Келломяки», «Послесловие»), эпитафии, и, наконец, стихотворения-воспоминания, посвященные не конкретному человеку, а какому-то периоду, моменту, иногда даже целой эпохе («Конец прекрасной эпохи», «Пятая годовщина», «Ломтик медового месяца», «Песни счастливой зимы», «Ты забыла деревню, затерянную в болотах», «Помнишь свалку вещей на железном стуле»). Третью разновидность можно разделить по характеру адресации на следующие типы стихотворений: стихотворения, посвященные историческим лицам («Двадцать сонетов к Марии Стюарт»), творцам слова («Большая элегия Джону Донну», «Литовский ноктюрн Томасу Венцлова», «Декабрь во Флоренции», «На столетие Анны Ахматовой»), умершим знакомым и близким людям («Письмо в бутылке», «Элегия» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…»), «Памяти Т.Б.», «Памяти отца: Австралия», «Памяти Геннадия Шмакова»).

Каждое из этих стихотворений по-своему стремится нивелировать одну из характеристик небытия, о которых сказано выше. Чаще всего небытие в лирике предстает как тишина и молчание, а умирание характеризуется утратой языка и удушьем. Жизнь, напротив, соотносится с речью, с языком, с движением пера по бумаге, со звуком. Лирический герой часто сравнивает себя и других со звуком или буквой. Например, в эпитафиях, посвященных ушедшим близким, память о их жизни предстает только как память о их голосе, а не о визуальном образе и чертах характера («Памяти отца: Австралия», «Элегия»). Тесно связана с этим постепенная утрата героем языка и грядущее замолкание как смерть (например, «Письмо в бутылке», в котором герой жив, пока длится его речь, а перерывы в ней знаменуют близость к смерти; «Послесловие», в котором, старея, лирический герой постепенно умолкает). Наконец, апофеозом утраты языка выступает тишина как непременный атрибут небытия. И единственное, что способно ее нарушить – творческий акт в языке. Например, в стихотворении «Примечания папоротника»: «посмертной тишине» противопоставлен «скрип пера / в тишине по бумаге - бесстрашье в миниатюре». В «Осеннем крике ястреба» птица (прообраз лирического героя) разрушает тишину надвигающейся смерти криком (творческим актом). В «Строфах» (1968) поэт утверждает прямо, что творчество в языке нивелирует страх перед смертью: «чем гуще россыпь / черного на листе, / тем безразличней особь / к прошлому, к пустоте / в будущем».

Здесь упоминается другой атрибут небытия – пустота (встречается в «Похоронах Бобо», «Римских элегиях» и др.). Он напрямую связан с поэтикой вещности у Бродского. Детальные перечни вещей призваны заполнять пустоту небытия, зафиксировать мир в языке и тем самым удержать его от распада. Стихотворение, по мысли исследователя Р. Измайлова, оказывается «языковым миротворением» [Измайлов 2004: 10].

Наиболее показательны в этом плане стихотворения, посвященные творцам слова. Все они варьируют одну тему – поэт, посредством которого существовал и развивался язык, тем самым в какой-то мере преодолел смерть, поднялся над небытием, создал свой собственный «памятник», потому что его языком теперь говорит «толпа». «Бог сохраняет все. Особенно – слова…».

Наконец, последний атрибут небытия – разрушенные пространство и время, присутствуют, в той или иной мере, почти во всех стихотворениях Бродского. Расправляется с ними поэт при помощи языка. Например, ярко проявляется это в стихотворениях «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря» и «Из Альберта Эйнштейна».

Таким образом, небытие у Бродского предстает как тишина, пустота, разрушение пространства и времени. Противостоит этому только творческий акт в языке, возвышая тем самым язык до божественного начала, неподвластного небытию. Поэт тоже оказывается неподвластным ему, пока длится его речь, и даже после – пока остается его «памятник», та самая «кириллица», которая знает, как «чернеть на белом, покуда белое есть, и после».