Зигмунт Бауман
жүктеу/скачать 2.12 Mb.
|
|
объектами собственности или делать последние долговечными, а, с другой – тенденцию ассоциировать социальные слабости и лишения с вещами временными и преходящими. Это соотношение, характерное для большинства, если не для всех, известных обществ прошлого, сегодня активно пересматривается. Признаком привилегированности становится путешествовать налегке и избегать длительной привязанности к собственности; признаком нищенства оказывается приверженность вещам, отжившим свой естественный срок службы, и неспособность с ними расстаться. Входным билетом в новую глобальную элиту является «готовность к жизни среди хаоса» и способность «процветать в условиях неустроенности»; клубной картой становится умение «позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной пожизненной специальностью»; а визитной карточкой оказывается «согласие разрушить созданное собственными руками», «отпустить, если не отдать» – то есть все черты, отмеченные в уже упоминавшейся книге Ричарда Сеннетта, где исследован характер Билла Гейтса, эмблемы и знаковой фигуры новой элиты кибернетического века. Все эти черты становятся основным фактором стратификации – по сути метафактором, привносящим значимость и приводящим в движение прочие атрибуты социального положения, – именно потому, что они оказывают совершенно противоположное влияние на человека, в зависимости от того, каковы обстоятельства его жизни. Особенности характера, порождающие в высших слоях общества бьющую ключом радостную спонтанность, оказываются «саморазрушающими для тех, кто трудится на самом низком уровне этой подвижной системы». В самом деле, новая свобода современных реинкарнаций абсентеистских собственников с каждым днем делает режим жизни людей более низкого ранга все более гибким (и тем самым менее определенным, безопасным и надежным); если даже этого нет в замысле, то таковы непреднамеренные, но неизбежные последствия. Как сострил Роджер Фридланд, очутившиеся наверху «прославляют то, от чего страдают остальные». Чарующая и радостно принимаемая легкость бытия обращается в проклятье жестокой и необузданной судьбы, когда мы спускаемся вниз по социальной лестнице. Хаос перестал быть главным врагом рациональности, цивилизации, рациональной цивилизованности и цивилизованной рациональности; он уже не является воплощением сил тьмы и невежества, которые поклялась уничтожить эпоха модернити, и сделала для этого все возможное. Хотя на словах предписания национальных правительств и судебной власти суверенных государств по-прежнему основываются на принципах правопорядка, их повседневные действия сводятся к постепенному, но неуклонному демонтажу последних препятствий на пути к «творческому беспорядку», выражающему искренние стремления одних и молчаливо воспринимающемуся другими как приговор судьбы. На современном политическом жаргоне «господство порядка» означает не более чем систему утилизации социальных отбросов, неизбежного следствия новой гибкости жизнеобеспечения и самой жизни. Впереди же нас ждет лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость – полная противоположность господству порядка. Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утратило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, кто столь слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой работы, даже если знает, что его усилия несомненно будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти. Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым. 3 Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза Семьдесят лет назад Зигмунд Фрейд заметил в работе Das Unbehagen in der Kultur: «Цивилизованный человек променял часть своих шансов быть счастливым на определенные элементы безопасности». Счастье, указывал Фрейд, «проистекает из… удовлетворения потребностей, прежде в значительной мере подавлявшихся». Таким образом, счастье, означает свободу: свободу действовать на основе порыва, следовать своим инстинктам и желаниям. В поисках «элементов безопасности» человек жертвует именно этим типом свободы, или, по крайней мере, хотя бы несколько его ограничивает. Безопасность, в свою очередь, означает защищенность от трех видов страданий: от тех, что исходят «от нас самих», «от внешнего мира» и «от наших отношений с другими людьми». Безопасность обеспечивается только тогда, когда бесконтрольный, необузданный и беспорядочный (зачастую даже взрывной) всплеск желаний заменяется порядком – «видом принуждения, которое определяет (после того, как закон принят однажды и для всех), когда, где и что должно быть сделано так, чтобы при подобных обстоятельствах можно было избежать колебаний и неопределенности». Неопределенность не является приятным душевным состоянием, и поэтому установление порядка приносит ощутимые выгоды. Поскольку, однако, он является принудительным и, тем самым, ограничивает свободу человека, порядок постоянно находится под угрозой сдерживаемых потребностей. «Стремление к свободе» «направлено против определенных форм и потребностей цивилизации или против цивилизации как таковой» [1], а это значит, что оно противится обретению элементов безопасности такой ценой, или даже самому принципу обмена свободы на безопасность. Порядок, который мы называем цивилизацией, уязвим и ненадежен, и обречен таковым оставаться. Следует отметить, что обмен свободы на безопасность – это не выбор между добром и злом. Если что из описанного Фрейдом и выглядит однозначно отталкивающим и бесчеловечным, так это сам обмен. Для человека желанны обе ценности; потому при любом акте обмена выгоды сопровождаются потерями. Каждый поступок двусмысленен как по своим мотивам, так и по его последствиям. Свобода, сопряженная с опасностями, может породить не меньше несчастий, чем безопасность без свободы. Компромисс между ними, поскольку он неизбежно влечет за собой определенные жертвы, также не дает гарантии счастья. Людям необходимы как свобода, так и безопасность – и принесение в жертву одного или другого вызывает страдания. Однако жертвы не избежать, а следовательно, и счастье обречено на несбыточность. Счастье, утверждает Фрейд, «по самой своей природе возможно лишь как эпизодическое явление… Мы устроены так, что можем извлекать глубинное удовольствие только из контраста, и лишь в очень малой степени – из стабильного положения вещей» [2]. Но это значит, что цивилизация никогда не достигнет своей цели. Неудовлетворенность сохраняется при любом общественном устройстве, и именно эта неудовлетворенность, присущая цивилизованной жизни, обусловливает динамизм цивилизации, препятствует ее окостенению в одной из устоявшихся форм. Возможно, устойчивое равновесие между свободой и безопасностью логически противоречиво и нереализуемо на практике, но само по себе оно представляется мощнейшим стимулом для поиска наилучших формул обмена одного на другое. Между ангелом и бесом По мнению Фрейда, наиболее типичная для цивилизованной жизни беда проистекает из подавления личной свободы, имеющего своим следствием психические издержки и редко, если вообще когда-либо, принимаемого людьми окончательно. Противоречия между свободой и безопасностью склонны к интернализации и последующему подтачиванию личности «изнутри» – в виде борьбы между супер-эго (этим «гарнизоном в захваченном городе» [3]) и «Я» (хранилищем подавленных желаний), борьбы, идущей на территории «эго». Таким образом, недуг, характерный для цивилизованной личности, сосредоточен внутри человеческой психики. Именно там его следует искать, диагностировать и лечить. Можно согласиться с тем, что именно цивилизация «в основном ответственна за наши несчастья», и личность «становится невротической из-за неспособности вынести множество разочарований, на которые общество обрекает ее в угоду своим культурным идеям» [4], – но всепроникающая власть цивилизации (то есть ограничений, навязываемых во имя безопасности) над любым человеком столь же неоспорима, как и «принцип удовольствия», толкающий его на поиски счастья. Ситуация обречена воспроизводиться вновь и вновь; недуги, одолевающие «цивилизованную личность», будут возвращаться к ней впредь, и единственным способом, позволяющим смягчить несчастья, сопряженные с жизнью в таком обществе, является приспособление страдающей личности к тем различным видам прессинга, от которых нельзя избавиться и которые не уйдут сами по себе. В своей недавно вышедшей книге [5] Ален Эренберг, этот неутомимый исследователь новейших мутаций современного индивидуализма, напоминает своим читателям об альтернативной диагностике сегодняшних психических расстройств, некогда предложенной Жанетом, безуспешно оспаривавшим методы Фрейда. По мнению Жанета, причиной характерных болезней современной личности выступает «дефицит эго» – ее неспособность справиться с действительностью, впитать ее и найти в ней собственное место. Вместо навязываемых фрейдовских «культурных идей» – откровенных, определенных, недвусмысленных, не терпящих вопросов – Жанет рассматривает социальную реальность как субстанцию, протекающую сквозь пальцы и ускользающую от понимания: плохо различимую, бессмысленную, неустойчивую, неуловимую. Диагностика Жанета, полагает Эренберг, заждалась своего времени, и сегодня, пусть и с запозданием, должна обрести заслуженное признание. Не мощное давление идеала, недостижимого для современных мужчин и женщин, обрекает их на страдания, а отсутствие идеалов, недостаток подробных рецептов достойной жизни, ясно сформулированных и надежных ориентиров, четко определенной цели жизненного пути. Умственная депрессия – ощущение своего бессилия, неспособности действовать, и в особенности неспособности действовать рационально, адекватно отвечая на жизненные вызовы, – становится характерным недугом переживаемого нами периода поздней модернити или постмодернити. Бессилие, несостоятельность – вот названия позднемодернистской, постмодернистской болезни, das Unbehagen der Postmoderne. И это не боязнь не-приспособления, но неспособность приспособиться. Не ужас, вызываемый нарушением запретов, а террор полной свободы. Не требования, превышающие возможности личности, а беспорядочные действия в напрасных поисках надежного и непрерывного пути. Мы склонны называть свободой отсутствие навязываемых и подстерегающих на каждом шагу ограничений и запретов. Большинство из нас, живущих в обществе поздней модернити и постмодернити, свободны в этом смысле настолько, что наши предшественники могли лишь мечтать о такой свободе. И ведь они действительно мечтали; волшебное исчезновение норм и ограничений было соблазнительным видением, когда жизнь проходила в повседневном страхе перед нарушением запретов. Кошмаром наших предков, живших пятьдесят и сто лет тому назад, были сверхчеловеческие силы с их сверхчеловеческими требованиями. Страшной и ненавидимой фигурой был Старший Брат, денно и нощно следивший за любым шагом каждого и немедленно наказывавший всякого, кто посмел выйти из строя, а бесами-искусителями были те, на кого каждый хотел походить. Избавление от всего этого означало эмансипацию – победу свободы, и не было мечты более притягательной, чем такая победа. Ныне, однако, власть предержащая обратила взор в другую сторону, либо сама скрылась от взоров, а строй, из которого можно выпасть, вообще стал почти неразличим, так что Старшему Брату, если бы он захотел призвать нас к ответу или наказать, пришлось бы задуматься, с чего начать; что же до бесов-искусителей, то их теперь так много – непохожих друг на друга и идущих своими путями, – что они менее всего озабочены нашей борьбой за обретение «истинного и аутентичного» облика. Не по своему, разумеется, недомыслию, наши предки представляли себе свободу как состояние, в котором человек не обязан выслушивать, что ему следует делать, и принуждается делать то, чего он делать не хочет; следуя таким взглядам, они описали бы ситуацию, в которой мы сегодня находимся, как само воплощение свободы. Но они не предвидели и не могли предвидеть, что тип свободы, о которой они мечтали, окажется имеющим цену, и цена эта будет высокой. Такой ценой является не-безопасность (или, скорее, неуверенность, – Unsicherheit, – куда более комплексный дискомфорт, наряду с отсутствием безопасности включающий в себя неопределенность и незащищенность); это действительно высокая цена, если учесть, с каким множеством вариантов выбора свободной личности приходится сталкиваться ежедневно. При этом такой выбор осуществляется вне уверенности, что предпринимаемые шаги приведут к ожидаемым результатам, что сегодняшние затраты обернутся завтрашними приобретениями, что отказ от вариантов, которые сейчас кажутся неверными, не таит в себе болезненных потерь. Неясно, кому и во что можно верить, поскольку не видно никого, кто контролировал бы общий ход вещей, – никто не может гарантировать, что все пойдет в ожидаемом направлении. Жизнь в условиях не-безопасности – это жизнь в условиях риска (Risikokoleben), и человек, принимающий решения, должен сам платить за риски, на которые он идет. Сами по себе, мы выстоим; сам по себе, я не устою Название, данное Нобертом Элиасом своей последней, посмертно опубликованной книге – «Общество индивидов» [6], безошибочно улавливает суть проблемы, изначально преследовавшей социальную теорию. Порвав с традицией, восходящей ко временам Гоббса и воплощенной Джоном Стюартом Миллем, Гербертом Спенсером и либеральной ортодоксией в doxa – доктрину нашего столетия, рамки которой были непреодолимы для всех последующих исследований, – Элиас сместил центр дискурса с воображения двух сил, сошедшихся в смертельной и все же бесконечной борьбе за свободу и господство, в направлении «взаимообязывающей концепции», предполагающей общество, которое формирует индивидуальность своих членов, и личности, которые формируют общество своими действиями, укладывающимися в русло приемлемых стратегий поведения в сети взаимных зависимостей, сотканной обществом. Отношение к своим членам как к индивидуальностям является торговой маркой современного общества. Такое отношение не возникло, однако, в единичном спонтанном акте, подобном божественному творению мира; оно представляет собой ежедневно воспроизводимую деятельность. В своей деятельности по «индивидуализации» современное общество существует в той же мере, в какой действия индивидов состоят из повседневного пересмотра и обновления сети их взаимных зависимостей, называемой обществом. Ни один из партнеров не может долго стоять на месте. Тем самым смысл индивидуализации постоянно меняется, принимая все новые очертания, – как и материализованные результаты его оставшейся в прошлом истории устанавливают все новые и новые правила и делают все новые ставки в игре. «Индивидуализация» означает сегодня нечто весьма отличное от того, что понималось под этим словом сто лет назад или чем представлялась она в ранние периоды Нового времени – в эпоху восторженного «освобождения» человека от плотно сплетенной сети всепроникающих зависимости, слежки и принуждения. Книги Ульриха Бека «Jenseits von Klasse und Stand?», за которой через несколько лет последовало его «Общество риска: навстречу новой модернити» [7], – открыли новую главу в нашем понимании «процесса индивидуализации». Эти две работы представили его как продолжающуюся и неоконченную историю, имеющую четкие стадии, но лишенную telos, некоей предопределенности, вместо которой была предложена неустойчивая логика крутых изгибов и поворотов. Можно сказать – подобно тому, как Элиас «историзировал» фрейдовскую теорию «цивилизованной личности», исследовав цивилизацию как событие в (современной) истории, Бек историзировал представления Элиаса о рождении индивидуальности, истолковав последнее как [один из] аспектов непрерывной и продолжающейся, вынужденной и всепоглощающей модернизации. Вместе с этим Бек отсек от картины индивидуализации ее временные, преходящие черты, которые скорее затуманивают смысл процесса, чем проясняют его (прежде всего – представление о линейном характере развития, о «прогрессе», выстраиваемом в координатах эмансипации, растущей автономии и свободы самоутверждения), открыв тем самым для внимательного изучения все многообразие исторических тенденций индивидуализации и их результатов, а также предоставив возможность лучше понять отличительные черты ее нынешней стадии. Оглядываясь назад, можно сказать, что классовое деление (или разделение общества по признаку пола) было побочным следствием неравного доступа к ресурсам, открывавшим возможности для эффективного самоутверждения личности. Деление на классы охватывало весь диапазон личностей и все возможности выбора между ними. Люди, наделенные меньшими ресурсами и потому обладающие меньшими возможностями выбора, вынуждены были компенсировать свои индивидуальные слабости «силой численности», сплочением рядов и участием в коллективных действиях. Как подчеркивал Клаус Оффе, коллективные, классово-ориентированные действия оказались для тех, кто стоял на нижних ступенях социальной лестницы, столь же «естественными» и «обыденными», сколь естественными были для их работодателей индивидуальные поиски жизненных целей. Считалось, что «чрезмерные», если так можно сказать, лишения, породившие понятие «общих интересов», поддаются исключительно коллективному преодолению: «коллективизм» был естественно признан стратегией тех, кто на себе испытал последствия индивидуализации, но не был в состоянии самоутвердиться за счет собственных, им лично контролируемых и явно неадекватных ресурсов. При этом классовая ориентация людей более состоятельных оставалась эпизодической и в некотором смысле производной, выступающей на передний план только тогда, когда распределение ресурсов начинало оспариваться и становилось объектом претензий. Можно, однако, сказать, что [сегодня] «лишние» люди классического периода модернити получили новые возможности и автономные институты для поисков места под солнцем.
Не следует заблуждаться: сейчас, как и прежде, индивидуализация – это судьба, а не выбор: стремление избежать индивидуализации и отказ принимать участие в этой игре явно не стоят на повестке дня, если ты оказался на территории личной свободы выбора. То, что людям некого винить в своих разочарованиях и бедах, не означало ни в прошлом, ни теперь не означает, что они в состоянии защитить себя от подобных разочарований, пользуясь своими домашними средствами, или вытащить себя из трясины неприятностей подобно тому, как барон Мюнхгаузен вытащил себя из болота за собственные помочи. Если они заболевают, то только потому, что не были достаточно решительны и последовательны в соблюдении здорового образа жизни. Если они остаются безработными, то оттого, что не научились проходить собеседования, не очень-то старались найти работу или же, говоря проще и прямей, просто от нее уклоняются. Если они не уверены в перспективах карьеры или дергаются при любой мысли о своем будущем, то лишь потому, что не слишком склонны обзаводиться друзьями и влиятельными знакомыми или же не смогли научиться искусству самовыражения и производить впечатление на других людей. Так, во всяком случае, им говорят, и они, похоже, верят этому, всем своим поведением показывая, будто и на самом деле все именно так и обстоит. Исчерпывающе и язвительно говорит об этом Бек: «Образ жизни человека становится биографическим решением системных противоречий». Риски и противоречия по-прежнему исходят от общества; индивидуализируются разве что долг и необходимость учитывать и преодолевать их. Короче говоря, имеет место нарастающий разрыв между индивидуальностью как предназначением и индивидуальностью как практической способностью самоутверждения («индивидуацией», как говорит Бек, чтобы отличать самостоятельного и саморазвивающегося индивида от просто «индивидуализированной» личности, то есть от человека, у которого не остается иного выбора, кроме как действовать так, как если бы индивидуация была достигнута); и сокращение этого разрыва не является, что особенно важно, частью этой способности. Есть ли в индивидуализированном обществе место политике? Способность индивидуализированных людей к самоутверждению, как правило, не отвечает потребностям их подлинной самореализации. Как заметил Лео Страус, оборотной стороной безграничной свободы является незначительность выбора – если две стороны определяют одна другую, зачем запрещать то, что в любом случае не имеет большого жүктеу/скачать 2.12 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|