• «Военная литература» • БиографииБиографии Гигант в путах

Идеализм высшей пробы отмечал работу маршала Жукова как в отношении союзников, так и местного населения. Идеализм, отвечавший сущности нашего государства в его представлении. Читайте, например, на странице 360 третьего тома "Воспоминаний и размышлений": "По просьбе Коммунистической партии и лично В. Ульбрихта Советское правительство установило для берлинцев повышенные нормы продовольствия".

"В Германии ко мне обратился из ЦК компартии Ульбрихт, — докладывал Серов Сталину, — и рассказал, что в трех районах Берлина англичане и американцы назначили районных судей из немцев, которые выявляют и арестовывают функционеров ЦК Компартии Германии, поэтому там невозможно организовать партийную работу. В конце беседы попросил помощь ЦК в этом деле. Я дал указание негласно посадить трех судей в лагерь.

Когда англичане и американцы узнали о пропаже трех судей в их секторах Берлина, то на Контрольном совете сделали заявление с просьбой расследовать, кто арестовал судей.

Жуков позвонил мне и в резкой форме потребовал их освобождения. Я не считал нужным их освобождать и ответил ему, что мы их не арестовывали. Он возмущался и всем говорил, что Серов неправильно работает. Затем Межсоюзная комиссия расследовала, не подтвердила факта, что судьи арестованы нами. ЦК компартии развернул свою работу в этих районах... Абакумов начал мне говорить, что он установил точно, что немецкие судьи мной арестованы, и знает, где они содержатся. Я подтвердил это, так как перед чекистом не считал нужным скрывать. Тогда Абакумов спросил меня, а почему я скрыл это от Жукова. Я ответил, что не все нужно Жукову говорить. Абакумов было попытался прочесть мне лекцию, что "Жукову надо все рассказывать", что "Жуков первый заместитель Верховного" и т. д. Я оборвал его вопросом, почему он так усердно выслуживается перед Жуковым. На это мне Абакумов заявил, что он Жукову рассказал об аресте судей и что мне будет неприятность. Я за это Абакумова обозвал дураком, и мы разошлись. А сейчас позволительно спросить [145] Абакумова, чем вызвано такое желание выслужиться перед Жуковым".

Серов со слезой и дрожью пера заклинал вождя: "Сейчас для того, чтобы очернить меня, Абакумов всеми силами старается приплести меня к Жукову. Я этих стараний не боюсь, так как, кроме Абакумова, есть ЦК, который может объективно разобраться. Однако Абакумов о себе молчит, как он расхваливал Жукова и выслуживался перед ним как мальчик. Приведу факты, товарищ Сталин. Когда немцы подошли к Ленинграду и там создалось тяжелое положение, то ведь не кто иной, как всезнающий Абакумов, распространял слухи, что "Жданов в Ленинграде растерялся, боится там оставаться, что Ворошилов не сумел организовать оборону, а вот приехал Жуков и все дело повернул, теперь Ленинград не сдадут". Теперь Абакумов, несомненно, откажется от своих слов, но я ему сумею напомнить" и т. д.

Откуда такой накал злобы у Серова к Абакумову, попытки забить его до смерти увесистыми политическими обвинениями, главное из которых — мнимая связь с Жуковым? Частично, наверное, потому, что Серов платил той же монетой Абакумову, а главное — Серов стремился вывернуться из неприглядного положения. Докладная Сталину ушла в самом начале февраля 1948 года и посвящалась делам минувшим по той причине, что абакумовское МГБ, в ведение которого была передана оперативная работа в Германии, первым делом кинулось разбираться с соперниками — органами МВД, трудившимися под руководством Серова в Германии. Обращение Серова к Сталину последовало буквально по пятам за представлением Абакумова Сталину соответствующих материалов. Абакумов переслал вождю протокол допроса арестованного генерал-майора А. М. Сиднева, в 1944 году заместителя начальника Управления СМЕРШа 1-го Украинского фронта, где его высмотрел Серов и вытянул в 1945—1947 годах на пост начальника оперативного сектора МВД Берлина. Прекрасный был человек Сиднев, по собственному признанию: из военных инженеров, "по партийной линии был мобилизован в органы НКВД и направлен на руководящую работу. На этой работе я был всем обеспечен, честно, с любовью относился к труду". При обыске у прекрасного чекиста изъяли "около сотни золотых и платиновых изделий, тысячи метров шерстяной и шелковой ткани, около 50 дорогостоящих ковров, большое количество хрусталя, фарфора и другого добра". Озадаченные следователи допытывались, зачем ему "гобелены, место которым в музее", или "вы очищали не только немецкие хранилища, но [146] и грабили арестованных, как разбойник с большой дороги", или "шестьсот серебряных ложек, вилок и других столовых предметов вы также украли... Можно подумать, что к вам ходили сотни гостей. Зачем же вы наворовали столько столовых приборов?" Сиднев мямлил: "Затрудняюсь ответить".

Он распелся канарейкой, когда зашла речь о воровстве других. "Надо мной стоял Серов, — патетически декламировал генерал-вор, — который, являясь моим начальником, не только не одернул меня, а, наоборот, поощрял этот грабеж и наживался в значительно большей степени, чем я. Вряд ли найдется такой человек, который был в Германии и не знал бы, что Серов являлся, по сути дела, главным воротилой по части присвоения награбленного. Самолет Серова постоянно курсировал между Берлином и Москвой, доставляя без досмотра на границе всякое ценное имущество, меха, ковры, картины и драгоценности для Серова. С таким же грузом в Москву Серов отправлял вагоны и автомашины... Жена Серова и его секретарь Тужлов неоднократно приезжали на склад берлинского оперативного сектора, где отбирали в большом количестве ковры, гобелены, лучшее белье, серебряную посуду и столовые приборы, а также другие вещи и увозили с собой".

Ворюга признался, что "передал в аппарат Серова в изделиях примерно 30 килограммов золота и других ценностей". Сиднев, взяв разгон на изобличениях родных чекистов, наверняка не без внушения следователей, продолжил: "Серов же, помимо того, что занимался устройством своих личных дел, много времени проводил в компании маршала Жукова, с которым он был тесно связан. Оба они были одинаково нечистоплотны и покрывали друг друга".

Вот оно, искомое, ликовало следствие, ибо тут же последовал "уточняющий" вопрос: "Разъясните это ваше заявление!" Вор, к глубокому прискорбию инквизиторов, не мог ничего сообщить осязаемого. Он выдавил всего-навсего: "Серов очень хорошо видел все недостатки в работе и поведении Жукова, но из-за установившихся близких отношений все покрывал. Бывая в кабинете Серова, я видел у него на столе портрет Жукова с надписью на обороте: "Лучшему боевому другу и товарищу на память". Другой портрет Жукова висел в том же кабинете Серова на стене".

Абакумовские следователи, однако, достигли своей цели, повязав Серова с Жуковым. Тогда тяжкий криминал в глазах властей предержащих. Я больше чем уверен, хотя это гипотеза, нуждающаяся в подкреплении фактами: вождь улыбнулся в усы, читая стряпню абакумовцев, — Иван прекрасно [147] спра-вился со своим поручением. Влез в доверие к Жукову. То, что Абакумову представлялось изобличением Серова, на деле пошло в Ванькин актив. Провокатора и лицедея.

Жуков работал, и жизнь его в то время текла ровно в трудах и заботах, очень много времени и сил отнимали хозяйственные дела. Ездили по гарнизонам, особенно во время послевоенной кампании по выборам в Верховный Совет СССР. Георгия Константиновича выдвинули в одном из особых избирательных округов, созданных в наших оккупационных войсках. При встречах были взволнованы как кандидат, так и избиратели. Выступления Жукова прерывались неоднократно аплодисментами, как тогда говорили, "бурными и продолжительными". Конечно, Жукова избрали, и в середине марта мы примерно на неделю слетали в Москву, Г. К. Жуков присутствовал на сессии Верховного Совета. Когда я достал газету с материалами сессии, то ахнул — случилось как-то так, что в первом ряду в зале заседаний сидели военные делегаты Г. К. Жуков, маршал П. С. Рыбалко, а между ними Абакумов. Была ли это случайность или злой умысел, никто из близко знавших Жукова понять не мог. Меньше всех я.

О маршале начали распространяться самые различные слухи, обычно передававшиеся шепотом. Говорили, и очень настойчиво, что Георгий Константинович поссорился с ведомством всемогущего Берии. Не знаю, откуда, но узнали — Жуков выставил из нашей зоны оккупации Абакумова, явившегося было арестовывать генералов и офицеров. Достоверно было известно, что некоторых военных, служивших в Берлине, арестовали и тут же отпустили. Отсюда и удивление, когда увидели снимок Жукова рядом с Абакумовым на сессии [148] Верховного Совета СССР. Поползли слухи о всемогуществе маршала, "осведомленные" заверяли: со дня на день будет сообщено о его назначении министром Вооруженных Сил СССР. Все произошло по-иному.

По возвращении в Берлин почти сразу все пошло, покатилось. Маршала Жукова действительно назначили в Москву, но всего-навсего главкомом сухопутных войск. По-военному быстро собрались со всем имуществом, и к середине апреля все — Георгий Константинович с "сопровождающими лицами" — вернулись на Родину. Я в клетушку в Старопанском переулке, откуда ушел на войну. Как ушел, так и пришел. С тощим солдатским вещевым мешком. "Трофеев" не привез, хотя и проходил по спискам работавших в МГБ. Мама не находила места от радости. Сын вернулся живым и невредимым. А сколько семей в Москве оплакивали своих сыновей, братьев, мужей. Сколько инвалидов, безногих, безруких, слепых ковыляло тогда по московским улицам. Как бы то ни было, я был дома и стал планировать с мамой, братьями и сестрой, что нужно сделать по хозяйству, как наладить быт. Время было, я работал через день. Нередко Жуков даже не вызывал машину, по утрам ходил на работу пешком.

Семейным планам — розовым или не помню еще каким — внезапно был нанесен сокрушительный удар. Я в радости возвращения в Москву как-то не придал значения, что Георгий Константинович помрачнел, пребывал, по-видимому, в тяжких думах. Открылось в начале июня — маршала Жукова назначили командующим Одесским военным округом. Вот тебе и министр! Ребенку ясно — опала. Опять слухи: Жуков-де выставил из Берлина Н. А. Булганина, который сунулся решать военные вопросы. Маршал посоветовал ему, в прошлом председателю Моссовета, заниматься канализацией и мусорными ящиками. Так или нет, в Берлине аукнулось, в Москве откликнулось. Тем временем Булганин стал первым замом И. В. Сталина в Министерстве обороны. На Георгия Константиновича и смотреть было страшно. Но держался. Спокойно, уверенно дал четкие указания о сборах.

Провели по-фронтовому. Как будто вернулись золотые военные дни. Из тупика подали дорогой спецпоезд. Тот самый, боевой. Погрузили в наскоро протертый вагон-гараж машины — бронированный "мерседес" и "бьюик". В салон-вагон поднялся маршал, охрана в свой. В сумерках с каких-то запасных путей тронулись. Без провожающих. В прозрачном сумраке летней ночи поблизости маячили знакомые фигуры, топтуны из "наружки". Что-то высматривали, вынюхивали. [149]

13 июня 1946 года приехали в Одессу, спецпоезд, как в былые военные годы, приняли отнюдь не на главном пути, а на задворках станции. В войну понятно — опасались врага, удара с воздуха. А теперь от кого прятались? Одинокая группа встречающих генералов, офицеров. Растерянных, явно не в своей тарелке. Георгий Константинович не подал и виду, что заметил их состояние. Тепло, не по-уставному поздоровался, завязался разговор. Мы тем временем мигом выгрузили "мерседес" и "бьюик". Жуков и охрана заняли свои места, и две огромные, по масштабам одесских улиц, черные машины покатили к штабу округа, куда прежде всего направился новый командующий. Одесситы, не видевшие таких машин, замерли от любопытства, стараясь разглядеть, кто внутри.

Потом мы узнали, что в Одессе как-то стало известно о предстоявшем приезде маршала, и доброжелатели собрались к вокзалу, чтобы достойно встретить любимого героя. Власти, выгрузив нас бог знает где, обманули ожидания доверчивых почитателей полководца. Еще расторопнее оказались политработники, убрав из кабинета командующего округом генерал-полковника В. А. Юшкевича, переведенного в Куйбышев, портрет Г. К. Жукова. Новому командующему — Жукову — повесили в кабинет громадный портрет И. В. Сталина. Шутники! Было бы смешно, если бы не было грустно.

Штаб округа тогда помещался на улице Островидова, 64; кабинет Жукова на втором этаже. Георгий Константинович, думаю, подчеркнуто выполнял свои обязанности, которые при желании легко можно было расширить. Утром выезд: от особняка командующего округом в Санаторном переулке следовали по Пролетарскому бульвару, улице Пироговской, проезжали площадь Октябрьской революции, по улицам Пушкинской, Ярославской попадали на Островидова к штабу. Я слышал, что острые на язык одесситы шутили: утром по маршалу Жукову можно проверять часы. С одной поправкой — когда он работал в штабе, ибо большую часть времени маршал проводил в войсках , изъездив вдоль и поперек весьма значительную территорию округа. Даже свое пятидесятилетие 2 декабря 1946 года встретил не в кругу семьи, а в поездке в войска. Кажется, проводил очередное учение.

Во время этих поездок мы насмотрелись на послевоенное житье-бытье: повсеместные разрушения, причиненные войной. Ограбили и разорили красавец город румыны. Их войска оккупировали Одессу почти три долгих года. Теперь грабители убрались за Дунай, на свою территорию. С омерзением читал, когда попадались под руку, сообщения о том, как румынский [150] народ встал-де на путь строительства новой жизни. Им было из чего строить, в том числе всего, что было вывезено из обобранной до нитки Одессы. На нашу долю выпало восстанавливать и в соответствии с принципами интернационализма радоваться успехам других — недавних врагов румын и, конечно, немцев.

Невольно приходили на ум сравнения быта даже на уровне командующего округом. В Бабельсберге оставлены не только комфортабельные дома и уютные квартиры, но и отличные гаражи. Наш размещался в подвале особняка, который занимал Жуков, была мастерская, мойка. В Одессе гараж был таковым только по названию. "Группа обслуживания" маршала до начала 1947 года прожила в спецпоезде, загнанном в тупик. Только весной 1947 года мы с адъютантом маршала, старшим лейтенантом Юрой Быловым получили двухкомнатную квартиру на двоих. Прикрепление к столовой военторга спасало нас, офицеров, от голода. Очень сказалось неурожайное лето 1946 года, принесшее засуху. Не раз с подведенными животами с тоской вспоминали фронтовой паек. Горько шутили — с Жуковым работаем как на фронте, только живем не по-фронтовому.

Я с большой личной заинтересованностью стал относиться к единственному отвлечению Георгия Константиновича от дел — охоте. Охотничьи ружья мы всегда возили с собой. Специально на охоту выезжали на "бьюике" охраны, машину так и прозвали "охотничьей". Георгий Константинович бил уток в плавнях, гонялись в степи за зайцами. Бывало, набьет маршал шесть-семь зайцев, возвращаемся домой, и он дает распоряжение "прикрепленному" Васе Казакову: отберите зайца покрупнее для Александра Николаевича. Обязательно делился и добытыми утками. Коль скоро маршал иной раз превращался в нашего кормильца мясом, охота равняла всех сидевших с ним в машине.

Как-то мы ехали в Николаев. Вблизи города "бьюик" не одолел крутой подъем, я развернул машину, направил вниз, и мы очутились на проселке. Едем по нему. На обочине мертвая лошадь. Георгий Константинович говорит Казакову: "Сейчас что-то будет. Достань ружье". Из-под лошади вдруг выскочила громадная лиса и, петляя, помчалась в степь. Мы за ней. Жуков палит, и все мажет. Я кручу баранку и в азарте кричу:

"Бей!" Снова промах. Жуков неожиданно стал ногой жать на акселератор, тесня меня. Я ударил его по ноге. Лиса тем временем юркнула в лощину и ушла. В Николаеве, как мне говорили, Жуков шутя-серьезно жаловался командирам: вот меня [151] собственный водитель "побил". Я глубоко уверен, что Георгий Константинович, убивая досуг на охоту, стремился избежать разговоров о политике. Он сумел не войти в бюро обкома партии, что полагалось по положению командующего округом. Маршал уклонился от контактов с первым секретарем Одесского обкома партии, вельможным, разжиревшим партийным бонзой А. И. Кириченко. К политике, в обыденном понимании, маршал, по всей видимости, не хотел иметь никакого касательства.

Перед 7 ноября 1946 года Г. К. Жуков решил устроить прием для командования округом. Он пригласил генералов с женами. Среди нас, водителей, было немало шуток — губернские дамы, приятные во всех отношениях и просто приятные, пришли в страшное волнение, готовили наряды, гадали, как лучше выглядеть в глазах прославленного маршала. Они ожидали бесед на политические темы на приеме, иные кинулись читать газеты. Георгий Константинович удивил всех. Когда приглашенные собрались, маршал сурово предложил: о службе, работе не говорить — и заразительно рассмеялся. Осмелевшие генеральши зааплодировали. Лед был сломан, и долго после приема по Одессе ходили восторженные рассказы об обаятельном полководце, осчастливившем своим пребыванием город.

Георгию Константиновичу приходилось все время быть настороже, чтобы не дать пищу недоброжелателям. Они использовали любую мелочь. Юра Былов попросил меня отвезти его на мотоцикле к знакомой девушке. Он уселся за спиной, и мы покатили по Дерибасовской, оба в форме — старший и просто лейтенант. У меня на груди колодка орденов и медалей, по количеству редкая тогда у младшего офицера. В глазах рябило. Мне пришла в голову шальная мысль — прокатиться на глазах гуляющих одесситов на мотоцикле стоя. Юра встал на заднем сиденье, я поднялся со своего, и мы, вызвав всеобщее удивление и, наверное, восторг у некоторых разинувших рты, промчались по оживленной улице. Когда я возвращался один, стражи порядка уже поджидали. Цепь милиционеров, взявшихся за руки, преградила путь. Я сделал вид, что "сдаюсь", сбавил скорость, подъезжая к ним, а, оказавшись в нескольких шагах, внезапно рванул ручку газа, мотоцикл взревел, я пригнулся, проскочил под расставленными руками и был таков.

На следующий день Георгий Константинович вызвал меня и с порога огорошил: на вас, Александр Николаевич, пришла "телега". Какая? А кто хулиганил вчера на Дерибасовской? Пришлось покаяться. Жуков не ругался, а только тяжко [152] вздохнул. Мне стало неловко. Тем более что, как я узнал, как раз в это время в Одессу приехал из Москвы по поручению ЦК очередной контролер Жукова, генерал Аношин из ГлавПУРа. Пополнять "компромат" на маршала. Его шофер, мой приятель, москвич Володя Ходнев рассказал, что генерал большая дрянь. Одно слово — политработник.

Получилось, что я в какой-то мере "подставил" маршала. Для себя постановил — вести аккуратнее. С фронтовиков в то время установили повышенный спрос, все в строку. Меня и без того шутливо прозвали "генералом" из-за количества орденов и медалей. По наущению партийных органов, где, на удивление, в руководстве было мало участников войны, за нами, фронтовиками, смотрели в оба. Чуть что, начинались внушения — забываетесь, вы не на фронте, позволяете себе вольности. А стоит огрызнуться, как упитанная тыловая крыса скрипела — распустились там на фронте, не только вы, все воевали. Вся страна. Верно, но по этой физиономии было видно, где воевал такой — в Средней Азии или за Уралом.

Конечно, мне приличествовало быть солиднее, я взял твердый курс на брак. В Одессе я познакомился с артисткой окружного театра Красной Армии Ниной, Ниной Сергеевной Колесниковой по мужу, с которым она была в разладе. Девичья фамилия Нины Марцынковская, отец поляк, мать украинка. Родители умерли, не достигнув сорока лет, во время голода на Украине в 1933 году, оставив Нину (1916 года рождения) со старшей сестрой и младшим братом. До войны Нина по окончании театрального училища работала в театре Красной Армии в Киеве. Когда Германия напала на СССР, Нина ушла во фронтовую бригаду и прошла всю войну от звонка до звонка в героическом кавкорпусе прославленного генерала Н. С. Осликовского.

Нина рассказывала, что Осликовский был без преувеличения отцом-командиром, заботливо опекал немногих девушек, несших очень нелегкую службу. Она была награждена полагающимися медалями за войну, а после ее окончания осела в Одессе. Замечательная добрая женщина мечтала свить свое гнездо, но при общей неустроенности мы и помыслить не могли о совместной жизни. Встречались от случая к случаю. Нина занялась делом, отнявшим почти три года, — разводом с мужем. Все свободное время я проводил с Ниной, ходил в театр, где ей давали небольшие роли. Для меня, конечно, лучшей актрисы, чем Нина, на свете не было. Любили мы друг друга безоглядно. [153]

Работа у Г. К. Жукова шла своим чередом, напряженно и интересно. Уже через несколько месяцев он глубоко "врос" в дела Одесского военного округа. Работал сам и заражал своим примером других. Учения шли за учениями, невзирая ни на что. В суровую зиму в феврале 1947 года маршал направился по железной дороге в район Тирасполя. Снега намело много, по линии железной дороги Одесса — Кишинев местами заносы достигали высоты вагона. У села Кучургай, что в 30 километрах юго-восточнее Тирасполя, состав окончательно застрял. Жуков вызвал по радио из Одессы самолеты Ан-2. Они приземлились рядом с железной дорогой, и маршал продолжил путь. Не война, можно было бы отложить учения. Но не таков был Жуков, командиры ждут, значит, командующий должен прибыть в назначенное время.

К лету 1947 года я хорошо изучил территорию округа, объехав с маршалом все основные города — не говоря об Одессе, Николаев, Кишинев, Бельцы, Тирасполь, Бендеры. Жуков проводил не только учения, но и показные занятия. Особенно любил Георгий Константинович дивизию, дислоцировавшуюся в районе станции Раздельная. Маршал ставил дивизию в пример, настаивая, что ни одна другая часть в наших Вооруженных Силах не может сравниться с ней. Возмездие не замедлило. Из Москвы именно в эту дивизию приехала инспекция Министерства обороны во главе с маршалом Говоровым, сухим и малоприятным человеком. По всем показателям боевой и политической подготовки дивизии, образно говоря, выставили "неуды". Коль скоро Жуков считал ее лучшей в округе, значит, и сам округ...

Взбешенный необъективностью инспекции, Жуков спросил в лоб Говорова, почему он так поступил. Последовал бесподобный ответ, возмущался при мне Георгий Константинович, — "по указанию товарища Сталина". Инспекция и явилась поводом для смещения Г. К. Жукова с поста командующего Одесского военного округа. Но я забежал вперед.

Ранней осенью 1947 года я наконец вырвался в отпуск. Первый за годы войны и послевоенное время. Сил было много, и я решил посвятить часть отпуска участию в мотогонках в Москве на первенство Вооруженных Сил. Победил! Занял первое место на своем БМВ. Старт и финиш на 23-м километре Минского шоссе, четыре конца по 75 километров до 98-го километра и обратно. Установил сразу три всесоюзных рекорда (для машин с объемом двигателя 500, 750 и 1000 кубов). Участие в гонках чуть не кончилось неприятностью. На скорости 180 километров в час прокол, полетела покрышка, и [154] финишировал на ободе. Хорошо, что это случилось в конце 300-километровой дистанции.

В награду получил 12 тысяч рублей, по тем временам порядочные деньги. По-моему, в тот же день или в крайнем случае на следующий мне позвонили на Старопанский, где я с родными переживал радость победы: "Позовите Александра". Беру трубку, слышу голос В. И. Сталина: "Сейчас подъеду, поговорить надо. Куда подъехать?" Объяснил. Вышел из подъезда, подкатывает знакомый "кадиллак" генерала Власика, начальника охраны И. В. Сталина. В машине Василий. Он привез меня на дачу. Небрежно заметил — раньше на ней жил главный маршал авиации Новиков. "Теперь сидит", — махнул рукой Василий.

Усадил за стол, хорошо угостил. Без предисловия объяснил, зачем встретились. "Поговори с самим, чтобы отдал "паккард". Что за блажь! В Берлине уже выпросил один "паккард", теперь подбирается к нашему парадно-выездному черному "паккарду", который стоит в ГОНе и на котором Георгий Константинович ездил по Москве при вызовах с фронта. Машину мы не взяли в Одессу, берегли.