• «Военная литература» • БиографииБиографии Гигант в путах

У меня чисто личный вопрос, когда вам стало совсем невмоготу на "конвейере": летом или зимой?

Дорого мне обошлась в 1950—1952 годах случайная встреча с Файнмонвилем в 1937 году и то, что в 1945 году по долгу службы я несколько раз возил Дуайта Эйзенхауэра.

Довольно быстро с пугающей отчетливостью вырисовывалось — шпионаж и прочее, предъявленное мне, по всей вероятности, разминка, разгон следствия перед выполнением основной задачи, поставленной перед этими негодяями, — заставить меня очернить Георгия Константиновича Жукова. Соразмерно величине задачи постепенно претерпели изменение методы следствия. Подполковник Мотавкин популярно объяснил, что режим внутренней тюрьмы, уже доведший меня до умопомрачения, — санаторный. Упорствующих, закоренелых [167] преступников, к которым отношусь я, отправляют в тюрьму в Лефортово и там с ними "говорят как следует". Хочешь жить, признавайся, пока в "санатории", в противном случае...

Мотавкин заключил: незачем защищать Жукова, у МГБ о нем свое нелестное мнение. "Твой Жуков, — распаляясь, внушал мне подполковник, — Моська, а Сталин слон". Поможешь следствию изобличить Жукова, тебе будет хорошо, испортишь с нами отношения, пеняй на себя. Все эти светлые мысли, конечно, оформлялись в иных выражениях. Шла сплошная матерщина, висел густой, отвратительный мат. Как последний аргумент — если будешь упорствовать, раздавят как "козявку". Перед самым моим носом на своих толстых пальцах с неопрятными ногтями он показывал, как "берут к ногтю" эту самую упрямую "козявку". "Не таких обламывали", — хвастался подполковник.

В сентябре 1948 года был арестован Герой Советского Союза генерал-лейтенант В. В. Крюков, в войну командир 2-го гвардейского кавкорпуса. Его заключили во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В заявлении в ЦК КПСС 25 апреля 1953 года В. В. Крюков описал, как от него домогались ложных показаний против Жукова. Началось с того, что "на протяжении месяца я проводил бессонные ночи в кабинете следователя. Обычно вызывали на допрос в 10—12 дня и держали до 5—6 вечера, затем в 10—11 часов вечера до 5—6 часов утра, а подъем в тюрьме в 6 часов утра. Я понимал, что это тоже один из методов следствия, чтобы заставить меня говорить то, что нужно следователю, и причем так, как это ему нравится. Из бесед со следователем я понял, что меня обвиняют в участии в каком-то заговоре, во главе которого якобы стоит маршал Жуков".

Боевой генерал, много раз смотревший в лицо смерти во всех войнах, которые вела страна с 1914 года, не поддавался угрозам. Он требовал предъявить ему факты. В ответ В. В. Крюкова перевели в Лефортовскую тюрьму, где следователь заявил: "Я буду уличать тебя не фактами, а резиновой палкой. Восхвалял Жукова?" Заключенный не уступал, тогда двое следователей повалили его на пол, и "началось зверское избиение резиновой палкой, причем били по очереди, один отдыхает, другой бьет, при этом сыпались различные [168] оскорбления и сплошной мат". На пятый день непрерывных избиений В. В. Крюкова притащили к зам. начальника следственной части полковнику Лихачеву. Тот заявил упорствовавшему Крюкову: "Ну, что же, начнем опять избивать. Почему ты боишься давать показания? Всем известно, что Жуков предатель, ты должен давать показания, и этим самым ты облегчишь свою участь, ведь ты только пешка во всей этой игре".

Крюков бросил в лицо заплечных дел мастерам: "Моя совесть чиста перед партией и Советским правительством... Ваши избиения я принимаю не от Советской власти... Я не знаю, кто из нас враг Советской власти — вы или я?" Новые истязания. Генералу было хорошо за пятьдесят, били его чекисты, годившиеся в сыновья — капитан и майор. "Избитый, голодный, приниженный... я не выдержал и подписал". В ноябре 1951 года, после трехлетнего заключения, Крюков получил 25 лет лагерей. Он "подписал", но мужественный генерал подписал не то, что от него пытались вырвать палачи, — осужден Крюков был по ст. 58-10 ч. 1 и Закону от 7 августа 1932 года. Иными словами, он все взял на себя — признался в том, что сам антисоветчик и "расхититель" социалистической собственности. Следствие объявило имущество его жены, прославленной певицы Л. А. Руслановой, заработанное еще до войны ее трудом, "трофейным", взятым в Германии. Русланова также угодила за решетку, получила 10 лет лагерей.

Несмотря на истязания, генерал-лейтенант В. В. Крюков не дал показаний против Жукова. В вашем следственном деле я усматриваю тот же сценарий его ведения, а защита, к которой вы прибегли, аналогична тому, как вел себя В. В. Крюков. Образно говоря, вы бросились на амбразуру, прикрыв собой Г. К. Жукова. Вы брали все на себя, как встали на эту позицию сразу после ареста, так и не сошли с нее до конца. Напомню.

На допросе 2 июня 1950 года вы показывали:

"Хвастаясь своей близостью к маршалу Жукову, я не жалел красок для восхваления Жукова и при этом неоднократно высказывал измышления и гнусную клевету по адресу вождя партии".

На допросе 30 ноября 1950 года вы показывали:

"Неоднократно хвастаясь своей близостью с маршалом Жуковым, личным шофером которого был с 1941 года по январь 1948 года, не жалел красок для восхваления Жукова и возводил злобную клевету на Сталина".

На допросе 2 ноября 1951 года вы показывали:

"Я клеветнически утверждал, что придет время, когда Сталин еще пойдет на поклон к Жукову, как это было в свое время с Суворовым". [169]

Понятное дело, ваши мысли пропущены через формулировки следователя. Не менее ясно, что в дело подшиты так называемые "обобщенные" протоколы допросов, одно из гнуснейших чекистских изобретений — за одним протоколом стоят десятки тяжелых допросов. Но никакие ухищрения следствия не могли сдвинуть вас с занятой позиции — не дать в руки мерзавцев ничего против маршала Жукова. Скажите, как вам удалось нащупать, вероятно, единственно верную дорогу спасти доброе имя Г. К. Жукова, не запачкав свое. Если угодно, вы работали для истории, страницы протоколов ваших допросов из бездны чекистского ада доносят голос честного, мужественного человека, сумевшего выстоять.

Глубокой ночью вертухаи подняли меня и отвели в бокс, похожий на тот, в котором обычно проводились обыски тела. Страшное унижение, повторявшееся в тюрьме периодически с интервалом в три-четыре недели. Раздевайся догола, "открыть рот, раздвинуть ягодицы, поднять член". Обыскивающие что-то задержались. Я прождал несколько часов под ослепительным светом сильных ламп. Под утро явился заспанный вертухай со свертком одежды и предложил мне принять ее. Когда он развернул пакет, у меня потемнело в глазах — я узнал бушлат брата Алексея. Я сказал, что вещи не мои. "Как же не твои", — зашипел вертухай, ткнув мне в лицо квитанцию на имя А. Н. Бучина. "Так я Александр, а не Алексей", — несколько раз повторил я тюремщику. Когда до него дошло, что он натворил — перепутал заключенных, вертухай обозлился и в один миг я был водворен в камеру. На допросе я не отказал себе в удовольствии спросить Мотавкина, за что посадили брата. Он рявкнул: "Откуда знаешь?" С еще большим удовольствием я поведал пламенному чекисту о ночной прогулке с вертухаем в бокс за вещами. Подполковник помрачнел.

Уже по выходе из тюрьмы я узнал о злоключениях Алексея. Он попытался вызволить меня. Даже добрался до Г. К. Жукова, когда тот был в командировке в Москве. Но что [170] мог сделать маршал, сам ожидавший со дня на день ареста! Алексей широко рассказывал знакомым о том, что со мной поступили несправедливо, высказывал предположения о причинах моего ареста и, естественно, крайне нелестно отзывался о властях. Алешина активность не прошла мимо внимания стукачей, и братскую любовь уважили — его отправили поближе ко мне, то есть в тюрьму. Мы повидались на очных ставках, где следователи, глумясь над нами, вдоволь потешились над исконными человеческими ценностями вроде брат постоит за брата и т. д. Не только вздевались сами, но и приглашали своих коллег заходить, полюбоваться на "дураков". Тем временем пострадал и мой младший брат Виктор. Он работал инструктором по лыжному спорту в 6-м управлении МГБ СССР. В связи с моим арестом был выгнан, унизительно и грубо. Виктор превратился в безработного.

Мотавкин примерно в то время, когда я узнал об аресте Алексея, стал бросать темные намеки о том, что "прижали" Нину. Как именно, я узнал только на свидании с Ниной уже в лагере. В один прекрасный зимний день к дому, где жила Нина, подкатил грузовик. Рекомендованный мною на работу к В. И. Сталину Соколов послал своих людей с автоматчиками, поднялись на пятый этаж и выбросили Нину из квартиры прямо на улицу с нашими нехитрыми пожитками: периной, кухонным столом и мотоциклом. В мороз. Когда она спросила, куда ей деваться, в ответ прозвучало: "Куда хочешь. Но чтобы твоей ноги вблизи этого дома не было". Пристроив кое-как мотоцикл у знакомых, Нина ушла к брату, боевому летчику-штурмовику, провоевавшему всю Отечественную на Ил-2. Ее брат, сестра (она была замужем за полковником ВВС) и мои родные поддерживали Нину, пока я был в заключении. Когда я вышел на волю, случайно встретил Соколова и спросил его, как он мог выбросить женщину в мороз на улицу и отнять у нас комнату. Он, нисколько не смущаясь, сказал: "Иди выясняй у Василия Иосифовича Сталина. Я только выполнил его приказ занять комнату".

С начала 1951 года следователи по нарастающей требовали у меня признаний. Мотавкин иначе как "холуй" Жукова меня не называл. Он все внушал, что единственный выход для меня — изобличить маршала. Постепенно в ночных допросах стало все больше угроз отправить в Лефортово. Во внутренней тюрьме первые семь месяцев я сидел один, потом мне стали подсаживать одного-двух сокамерников. Некоторые из них рассказали о Лефортовской тюрьме и еще более страшной загородной Сухановке. Мое просвещение пошло гигантскими [171] шагами, и, не скрою, стал возрастать страх. Впоследствии в лагере я узнал, что, по-видимому, некоторые из сокамерников были "наседками", в задачу которых входила моя "внутрикамерная разработка", то есть попытки установить мое отношение к следствию, добыть какие-нибудь сведения плюс запугать меня.

Н. Я.: Знакомые до омерзения приемы, которые и я испытал во время заключения во внутренней тюрьме. Одного не понимали нелюди с холодными головами — "наседки" были видны как на ладони. Очень вам досаждали тем, что обеспечило В. В. Крюкову 25 лет ИТЛ, — домогались ли сведений о "мародерстве" Г. К. Жукова?

А. Б.: Еще как! Они надеялись, что я как водитель освещу эту сторону жизни маршала. Разоблачать-то было нечего, в моральном отношении Жуков был чист как хрусталь. О чем я говорил следствию, и неоднократно. Очень расстраивался Мотавкин. Он-то, если бы была возможность, не упустил бы случая что-нибудь украсть. А может быть, и крал, физиономия у подполковника была самая ненадежная.

Н. Я.: Что меня, Александр Николаевич, крайне поражало, так это пристрастие товарищей чекистов к чужой собственности. Генералы, понятно, воровали по-крупному, по-генеральски, Но эти-то вертухаи, стоявшие ниже нижней ступеньки лестницы чекистской иерархии, тянули что могли. У меня, заключенного во внутренней тюрьме, сперли пару нижних рубашек, носки. В цитадели железного Феликса, оплоте социалистической законности — на Лубянке! У заключенного в одиночке! Воспользовавшись тем, что я был на допросе. Эти с длинными чистыми руками дело знали. В описи вещей заключенного значилось все, что у меня было, поэтому вертухаи подложили вместо украденного рвань. Правда, выстиранную.

А. Б.: Другого от них и ожидать не приходилось. У меня не украли ничего, ибо красть-то было нечего. В тюрьму не дали собраться, торопились, а передач не принимали.

Коль скоро разговоры со мной в "нутрянке" ничего не дали, видимо, меня признали безнадежным и на воронке свезли в Лефортово. Было это уже летом 1951 года. В Лефортове следователи как с цепи сорвались, казалось, трудно было превзойти ту брань и угрозы, которые они обрушивали на меня во внутренней тюрьме, однако Мотавкин оказался способным на [172] это. Как я понял, дело шло к развязке, применению средств физического воздействия, проще говоря, мерзавцы в форме МГБ собрались избивать меня. К чему и рекомендовали подготовиться "жуковскому холую". Под градом угроз я твердо решил — умереть, но маршала в обиду не давать.

Подготовился к худшему, тоскливо шел на очередной допрос. Однако ничего не случилось, довольно скоро меня вообще оставили в покое. Не вызывали несколько месяцев, а когда осенью 1951 года допросы возобновились, они велись вяло, без больших угроз. Нельзя сказать, чтобы Мотавкин переродился, но он определенно изменился.

Н. Я.: МГБ чутко реагировало на то, что происходило в наших "верхах". Я недаром сравнил происходившее с вами с судьбой генерал-лейтенанта В. В. Крюкова. Генерал опередил вас на два года, то есть был арестован примерно на два года раньше и успел испить горькую чашу до дна, попал под избиения в Лефортове. Вам повезло. Летом 1951 года был арестован Абакумов, который и добивался "изобличения" Г. К. Жукова. Повезло по-крупному. Иначе пришлось бы искалеченному утешаться тем, чем утешался В. В. Крюков — не виновата-де партия и Советская власть, а некие "враги" истязают вас в лефортовских застенках, и оглашать их приличествующими случаю возгласами. Согласитесь, утешение очень слабое.

А. Б.: У меня тогда сложилось впечатление, что возвращение следователей в человеческий образ продиктовано какими-то обстоятельствами, над которыми они не властны. Следствие пережевывало одно и то же, шло все по тому же заколдованному кругу. Полюбуйтесь на извлечение из протокола одного из допросов на заключительном этапе моего пребывания в тюрьме. Вот мои показания:

"В беседах со своими знакомыми я лично всячески превозносил Жукова и наряду с этим заявлял, что он якобы находится в опале, сравнивал его с Суворовым, а руководители Советского правительства несправедливо отнеслись к нему, в частности также и глава Советского государства. Я утверждал при этом, что придет время, когда глава правительства поклонится Жукову. Когда речь шла о предательстве Тито и его фашистской клики, я также высказывал клеветнические измышления о главе Советского правительства, его недальновидности...

Припоминаю, что в беседах о моих встречах в Германии с американскими шоферами я восхвалял и их внешний вид, и [173] одежду, в то же время плохо отзывался об одежде и внешнем виде советских шоферов.

Я высказывал антисоветские измышления по поводу предстоящей поездки Маршала Жукова в Америку и клеветнически утверждал, что Жукова не пустили будто за границу. Что касается предъявленного мне обвинения о преступной связи с американским военным атташе Файнмонвилем, то этого я не признаю. Я с Файнмонвилем встретился в 1937 году при обстоятельствах, изложенных мною следствию на предыдущих допросах. После этой встречи я с ним никогда не встречался и никакой преступной связи не имел. Более подробное показание я дал следствию ранее".

В апреле 1950 года я рассказал кому-то о том, что в 1946 году я возил с маршалом Жуковым прилетевшего в СССР тогда генерала Эйзенхауэра в подмосковный колхоз "Заветы Ильича" и высказал при этом, что этот колхоз является очень богатым, образцовым и якобы он организован для того, чтобы пускать пыль в глаза иностранцам.

Он согласился с моим клеветническим выпадом и, со своей стороны, добавил, что надо было бы свозить Эйзенхауэра в Щелковский район Московской области, тогда стало бы понятно иностранцам, что собой представляют наши колхозы".

Ради этих "сведений" меня почти два года продержали в тюрьме как важного государственного преступника! Помимо прочего, сколько здоровых мужиков — им бы пахать и на них пахать можно — кормились на моем "деле", получая сытую зарплату. В тюрьме на собственной шкуре я прочувствовал все лицемерие разглагольствований насчет моих прав как советского гражданина.

Н. Я.: Наверное, крах иллюзий касательно сути нашего строя был самым страшным, что испытывал человек, пройдя через тюрьмы МГБ СССР. Помимо истязаний, на это, как ни парадоксально, была направлена вся система "воспитания" в застенках. Не только от следователей приходилось выслушивать дикие, ни с чем не сообразные суждения, как вы, Александр Николаевич, о Г. К. Жукове, но и тюремный персонал брался при случае "воспитывать" заключенного.

Когда я оказался в тюрьме, то, естественно, был во власти иллюзий не только о чекистах, ожидая от них справедливости, припомнил еще хрестоматийные примеры, как в царских тюрьмах революционеры пополняли свое образование. Посему спросил у солдата-библиотекаря, явившегося в камеру со стопкой книг, принести мне "Капитал" К. Маркса. В институте [174] я не очень внимательно проштудировал монументальный труд, за что корил себя. Солдат шепотом (в "нутрянке" так говорили) прошелестел: "Нет". — "Как нет "Капитала"?" — удивился я. "Не достоин", — был ответ. "А если так, у вас водятся романы Дюма." — "Конечно". — "Тогда несите".

В марте 1952 года вертухай отвел меня к какому-то бородатому прокурору, который дал расписаться в бумажке: решением ОСО МГБ СССР я осужден на 5 лет ИТЛ по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР. Одновременно отобрал подписку "не разглашать". Чуть не на следующий день отвезли меня в воронке в Бутырскую тюрьму на пересылку. Для начала сунули в громадную камеру, где было человек 50, многие такие же "преступники", как я, иные странные люди и, увы, несколько уголовников, терроризировавших при поощрении администрации осужденных по 58-й статье. Стоит ли все это вспоминать теперь, когда только ленивый не поносит культ Сталина. О моем годе с небольшим в лагере можно написать книгу. Книгу о человеческих страданиях. Людей ни в чем не повинных. Написали, пишут и еще напишут. Я же ограничусь несколькими штрихами к тому, что ныне хорошо известно.

Год этот — странствование в безумном мире несчастных, оказавшихся в лапах садистов. Первые впечатления в пересылке в Бутырке. Я, отвыкший за два года в основном одиночного заключения от людей, присел на нары, оглушенный гулом голосов и задыхаясь от зловония. Подкатил безногий, на досочке с колесиками стрельнуть покурить. "А тебя за что, сердечный?" Невероятный ответ: "В метро на Кировской кричал: "Да здравствует Трумэн!" Червонец и пять по рогам!" Значит, 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах жалкому обрубку человека, место которому в психиатрической клинике — показывать как экспонат, а не в тюрьме.

Месяц невероятных страданий, месяц безумных рассказов, где правда и выдумка неотделимы и ложь правдоподобнее правды. Месяц тошноты от одного вида многоведерной параши, немытых тел, трупного дыхания беззубых ртов. Я чувствовал, что медленно схожу с ума, задыхаюсь в прокуренной, вязкой атмосфере пересылки. В тюрьме за два года я отощал, а здесь за месяц дошел, хоть прощупывай позвоночник через живот. [175]

Этап. На запасных путях на Курском вокзале набили как сельдей в бочку в "Столыпин". На обед и ужин выдали красную кету, жрите! Я не прикоснулся к пересоленной рыбе, уголовники жадно заглотали. Всю ночь вагон ревел — воды! Конвой не реагировал. На узловой станции "Столыпин" разгрузили, конвой посадил всех в грязь, вокруг немецкие овчарки, иные рвутся с поводков. Меня определили в Горьковскую область, пересадили в теплушку и доставили на станцию Рассвет, где размещался Унжлаг МВД. Там мне предстояло отбывать свой срок.

Двое урок неторопливо подошли ко мне, приставили бритву к шее и сняли сапоги. Конвойные ублюдки равнодушно смотрели на разбой. На станции Рассвет отделили двоих, меня и хорошего паренька Лешу. Пешком погнал здоровый конвоир с ППШ и немецкой овчаркой на поводке. За двенадцать километров дороги Леша успел рассказать о своем "преступлении". Служил в армии, вел дневник. Кто-то передал дневник замполиту. Срок — 10 лет ИТЛ.

В лагере определили в тракторную бригаду, трелевщиком. Работа тяжелая, вязать бревна в связи, цеплять к тракторам. Но все же лето. Приехала на свидание Нина. Поговорили. Как-то стал приспосабливаться, считал дни до освобождения. Тут бригадир потребовал отдать гимнастерку и бриджи. Не отдал и загремел на общие работы, готовить лесополосы. Наступила осень. Холод, слякоть, грязь. Идем на работу, цепляясь друг за друга, по лежневке — доскам, проложенным для тачек. Скучающему конвоиру угодно, чтобы мы брели по колено в грязи. Согнал с лежневки. Мы стали. Краснорожий конвоир заставил сесть в грязь и принялся развлекаться — стрелять из ППШ поверх голов. Насладился нашим унижением и снова по лежневке (по грязи мы так и не пошли) на лесополосу.

Так день за днем, в холод, мороз. Ночь за ночью в бараке, где спим в тяжком забытье. Осень, зима, ждем весны. Вдруг однообразное течение наших мучений прерывают новые впечатления — охрана внезапно растерялась. Иные мерзавцы плачут, да, плачут, размазывая слезы и сопли по нечеловеческим лицам! Умер Сталин! Повеяло чем-то новым. Хотя ничего еще не случилось, мы полны ожиданий, жадно ждем. Конвоиры тушуются, и даже злобные овчарки, кажется, перестают скалить зубы и рычать. Или это нам только кажется? Как всегда, лагерь полон слухами об амнистии.

Для многих радостная весть осталась слухом, а меня с "детским" сроком, как ни странно, 3 мая 1953 года освободили по амнистии. Опять подписка — ничего "не разглашать". [176] Приехал к маме худой, изможденный. Стоит ли описывать встречу с семьей. Поклонился Нине за помощь, внимание, приезды на свидания в лагерь. Вернулся из заключения брат Алеша. Собрались все вместе, опять на Старопанском, комнаты мы с Ниной лишились навсегда. Нужно было начинать новую жизнь. Хотя сначала меня в Москву не пускали, все же удалось прописаться.

В июле устроился в 3-й автобусный парк. Сначала с месяц возил на легковушке начальника Абрама Аркадьевича Логунова, очень хорошего человека. Он вошел в мое положение и без подсказки пересадил на автобус. В парке была 5-я колонна, обеспечивавшая на ЗИС-155 междугородные перевозки. Наши автобусы ходили в Харьков, Симферополь, Минск и другие города. Работа сложная, но хорошо оплачиваемая. Так я вступил в систему автохозяйства, в котором мне было суждено проработать без одного года 38 лет.

Память о тяжелых годах быстро рассеивалась. Товарищи по работе, знавшие о моих злоключениях, относились внимательно, сердечно. Причинившие зло при случайных встречах делали вид, что они-то никакого отношения к злодействам сталинских времен не имели. Бледной тенью прошлого прошел Коля Кленов, которого я встретил в автобусном парке. Он был в числе тех, кто арестовывал меня.

По газетам, радио, а потом и телевидению следил за Г. К. Жуковым, безмерно радовался за него. Справедливость восторжествовала! Прав оказался я, сражаясь в тюрьме за честь маршала. Кое-кто, знавшие о моей работе с маршалом, подбивали обратиться к нему с просьбой помочь хотя бы с квартирой. Иногда я даже колебался: не стоит ли, в самом деле, напомнить о себе? Одним из самых моих дорогих воспоминаний было, как летом 1945 года в Берлине после встречи с союзниками Георгий Константинович сел в машину, обнял меня и сказал: "Спасибо, Саша, за все". Единственный раз он так назвал меня! Но это еще не повод, чтобы докучать ему с моими бедами. Нужно будет, разыщет сам.

Между тем положение выпущенного из заключения по амнистии было отнюдь не сладким. Работники отдела кадров и члены парткома косились на меня. За спиной кто-то распускал гнусные сплетни, до меня доходило, что некоторые осмеливались даже именовать меня "уголовником". Хотя я не придавал этому никакого значения, пришлось заняться реабилитацией. Я навел справки и выяснил, что нужно писать на имя Н. С. Хрущева. 30 сентября 1955 года я направил в этот адрес следующее заявление (воспроизвожу полностью, до точки): [177]

"В Президиум ЦК КПСС тов. Хрущеву Н. С.

Мне было предъявлено тягчайшее обвинение по ст. 58-1 "а", 58-1 "б", 58-10 ч. 1.

Следствие по моему делу вела следственная часть по особо важным делам МГБ СССР, нач. отд. полковник Герасимов и следователь подполковник Мотавкин (за период с 29 апреля 1950 года по март 1952 года). В период следствия я долгое время отказывался от необоснованных обвинений в преступлениях, которые я никогда не совершал. Но так как следствие велось запрещенными советским законодательством методами: 1) пытка бессонницей, 2) голодом, 3) холодом, 4) не давали отправлять естественные надобности, 5) отказ от вызова свидетелей и очных ставок, б) от предъявления документов обвинения, 7) в течение 7 месяцев был заточен в одиночную камеру со строгим режимом, 8) отсутствие прокурорского надзора и другие приемы, — все это в течение ряда месяцев до предела физически и морально измотало меня, так я уже не мог все это вынести, а угроза ареста и высылки: жены, матери, братьев и других близких родственников — вынудила меня подписаться под протоколами, показанными Герасимовым и Мотавкиным. Основными мотивами предъявленных мне обвинений было то, что я возводил злобную клевету на партию, правительство СССР и лично на тов. Сталина, что я являюсь шпионом американской разведки, а также холуем маршала Жукова (у которого я проработал в течение 7 лет, с 1941 по 1948 год). Они настоятельно требовали от меня сведений о его личной материальной стороне жизни, маршала Жукова, говоря, что Жуков обогатился за счет германского народа, использовав свое служебное положение, и Мотавкин в течение всего следствия принуждал меня вспоминать все, что я знал, слышал и видел при общении с тов. Жуковым: его разговоры с окружающими, в частности, с советскими солдатами, офицерами, генералами, а также с иностранными военными представителями (Эйзенхауэр и др.).

Кроме того, Мотавкин принуждал меня давать вымышленные и ложные показания на брата, Алексея Николаевича Бучина, в то время сотрудника МГБ СССР, впоследствии арестованного МГБ СССР по моему "делу", который якобы вместе со мной восхвалял маршала Жукова, противопоставляя его тов. Сталину и партии.

На допросах Мотавкин угрожал мне, что если я не буду давать нужных им показаний, то я буду раздавлен как козявка [178] (при этом делал жест "к ногтю"), заявляя: "Мы и не с такими, как ты, расправлялись".

В итоге 2-годичного следствия в марте 1952 года ОСО МГБ СССР я был осужден по ст. 58-10 ч.1 на 5 лет ИТЛ. В 1953 году по амнистии я был освобожден из Унжлага МВД СССР и прибыл по месту жительства матери в Москву. В настоящее время я работаю, но черное пятно, которое лежит на мне, ни в чем не повинном советском человеке, тяготит меня и не дает мне спокойно жить. Я честно прожил всю жизнь и никогда и нигде никакой антисоветской пропаганды не вел, я искусственно был превращен в преступника и до сих пор ношу на себе это страшное клеймо.

Прошу Вас дать указания о пересмотре моего дела честными, объективными людьми, которые после тщательного разбора моего "дела" помогут мне полностью реабилитировать себя и вернуть мне незаконно отобранную квартиру, так как живу я в очень тяжелых жилищных условиях.

Бучин А.".

Теперь я с легкой насмешкой перечитываю это заявление, отражающее мое мировидение середины пятидесятых. Что делать, документ эпохи. На исходе того, 1955 года мне сообщили, что 17 декабря 1955 года Военная коллегия Верховного суда СССР реабилитировала меня. Судьи, конечно, были бессильны вернуть мне уничтоженные следователем, как значилось в протоколе от 6.2.1952 г., "письма разные на 35 листах, фотокарточки разные 35 шт.", но они могли восстановить мои права на жилплощадь. Этого они не захотели делать. Какие бы лицемерные речи ни произносились, у нас человек, побывавший в тюрьме, навсегда заклеймен. Что с ним считаться. Реабилитируя, Военная коллегия властно напомнила об этом. Знай!

Не скрою, что в дальних рейсах, а я накручивал многие тысячи километров ежемесячно, я иной раз размышлял о том, вспомнит ли Жуков "Александра Николаевича" военных лет. Но нет, занят. Министр обороны! Не шутка. Насколько помню, обиды на маршала я не таил, ибо уже тогда стал понимать — Георгий Константинович человек своего времени. Случилось так, что мне пришлось напомнить о себе Г. К. Жукову.

Когда в октябре 1957 года с шумом, громом, треском маршал Жуков слетел со всех постов, я решил подать голос, если возможно, сказать слова сочувствия. С некоторым трудом по цепочке сослуживцев добыл дачный телефон Георгия Константиновича. Позвонил. Было это через несколько дней после того, как маршал перестал быть министром обороны СССР. [179]

Георгий Константинович, как мне показалось, обрадовался звонку и пригласил приехать на дачу в Сосновку. Я быстро проделал на такси знакомый путь. Позвонил у ворот, впустили. По двору слонялись эти, из охраны, некоторых из них я помнил. На меня они смотрели плохо, как на бандита.

Георгий Константинович позвал в дом, оглядел: "Вот вы какой стали, Александр Николаевич!" — "Да какой есть". Пригласили отобедать. Жуков расспрашивал, что говорят в народе о его смещении. "Народ говорит, что неправильно убрали вас, и я так считаю". Жуков помолчал, а потом промолвил: "Ты знаешь, Александр Николаевич, я царем не собирался быть, ты знаешь".

Я в общих чертах рассказал о случившемся со мной. Георгий Константинович припомнил приход к нему в 1950 году Алеши. "Ты понимаешь, Александр Николаевич, что в тогдашнем моем положении я ничего не мог сделать". Конечно, все правильно, и тем маршал утешил меня, да, наверное, и себя. Поговорили еще на отвлеченные темы. Тогда пошли слухи, что Жукова назначат начальником какой-нибудь военной академии, и он спросил, хочу ли я, если это случится, снова работать у него. Я согласился. Как известно, надеждам Георгия Константиновича вернуться хоть к какой-то работе не суждено было сбыться. Получив приглашение заходить и звонить, я откланялся.

С этой поездки на дачу в Сосновку возобновилось наше знакомство. Я не злоупотреблял вниманием и временем Георгия Константиновича. Обычно звонил по праздникам, поздравлял. Когда получал приглашение, приезжал. Старался не быть навязчивым. По собственной инициативе посещал маршала крайне редко. Один из случаев — мой приезд на дачу уже на собственной машине сразу после падения Хрущева в 1964 году. Я нашел Георгия Константиновича в приподнятом настроении, очень оживленным. Заговорили о Хрущеве. Я сказал, что снятие Никиты подтверждает справедливость известной истины: "Не рой другому яму, сам попадешь". Георгий Константинович принес бутылку коньяка и предложил выпить. Надо понимать, за радостное событие. Я сказал, что за здоровье Георгия Константиновича готов опрокинуть хоть стакан, но ведь за рулем. Остановят, обнюхают, потеряю работу. Все же приложился к маленькой рюмочке. День был уж очень радостный. Разговорились, и вдруг Георгий Константинович заметил: "Ты же знаешь, Александр Николаевич, Хрущев не был таким тогда". [180]

Заявление меня крайне удивило, и, пожалуй, впервые я с болью заметил, что незлобивость, которая всегда была в характере Жукова, начинает прорываться с годами как чуть ли не христианское смирение. Чудно это было мне, уже заматеревшему, не только как водителю автобусов, но и тяжелых грузовиков. Новые навыки, накладываясь на фронтовой и тюремный опыт, не способствовали меланхолическим гадательным размышлениям о побуждениях Хрущева. Чтобы не обижать маршала, я пропустил его реплику мимо ушей. У меня было свое мнение о Никите.

Во время одной из встреч в 1967 году Жуков расспрашивал, как я живу. Пришлось признаться, что мы втроем, жена, сын Володя, родившийся 3 июня 1956 года, и я, ютимся по углам. Георгий Константинович раскипятился и написал письмо Промыслову, председателю Моссовета, На следующий год мы получили квартиру — две комнаты, 25 кв. метров, на 13-м этаже блочного дома, в которой живу по сей день. Я позвонил Жукову и поблагодарил за хлопоты. Когда вскоре после этого мы увиделись, Георгий Константинович, определенно гордясь собой, расспрашивал о квартире. Видимо, он, не обнаружив особого восторга в моем рассказе, бросил упрек — почему я не пришел, когда он был министром обороны, тогда он мог бы дать хорошую квартиру. Я объяснил, что и пытаться было бесполезно, все равно не пустили бы. "Нужно было быть понахальнее", — сказал Жуков. Я пообещал учесть на будущее.

Мне кажется, что в последние годы жизни единственное, что поддерживало Георгия Константиновича, обеспечивало ему жизнеспособность, была работа над книгой "Воспоминания и размышления". При каждой редкой встрече он неизбежно сводил разговор на прошлое, делился, как он описывает тот или иной эпизод минувшей войны. Он советовал и мне заняться мемуарами, совершенно упуская из виду, что мне нужно было работать, чтобы прокормить семью.

Книга Жукова вышла в 1969 году. Он безмерно гордился сделанным, говорил, что в последующем издании что-то изменит, добавит, исправит. Вручение экземпляра с дарственной надписью мне гордый автор сопроводил небольшой речью. Но прежней энергии больше не было. Опала, почти полное забвение, видимо, начали сказываться на Георгии Константиновиче. Что особенно удручало — все нараставшее всепрощение. При таком настрое немудрено, что Г. К. Жуков угасал. На глазах. Я с прискорбием замечал во время очередной встречи после длительных разлук беспощадные следы времени. [181]

18 июня 1974 года Георгия Константиновича не стало. В эти дни я случился в Москве и прошел через зал в Доме Красной Армии, простился с покойным. На похороны на Красную площадь пропуска не дали.

Мое дело — гонять тяжелые грузовики по Европе. Когда шел по трассе на Берлин, мысленно перевоевывал минувшую войну. Не преувеличиваю, чуть не от Москвы был знаком каждый поворот, пройденный в свое время рядом с маршалом. Переименованный на польский манер в Гожув-Велькопольски, отвоеванный нами для Польши, для меня оставался все тем же Ландсбергом, немецким городом, в котором в 1945 году стоял гордый штаб 1-го Белорусского фронта в канун штурма столицы "третьего рейха".

Кому нужно, знали о том, что я работал у Г. К. Жукова, отсидел за него, а люди эти обладали цепкой памятью. Хотя "Совтрансавто" обслуживало перевозки и в капиталистические страны, я как "невыездной" не смел и помыслить о них. К глубокому сожалению, отразилось мое положение и на сыне.

В 1977 году, отслужив два года в армии, Володя поступил на подготовительное отделение Института международных отношений. Через год был отчислен, на экзамене по иностранному языку нашли, что он отвечает очень "тихо".

Он очень был партийным и принципиальным, этот Лебедев. Поставил милицию у входа в институт, ввел пропускную систему, боролся с курением. Только в короткий период пребывания Ю. В. Андропова во главе государства был разоблачен как проходимец, в свое время подделавший документы об участии в партизанском движении в годы войны, изобличен в различных злоупотреблениях. С позором выгнан с поста ректора. [182]

А. В.:

А.Н. Бучин в качестве почётного гостя на мотокроссе