А. Федоров. Отцовская линия

Ремесло ныне это практически забытое, но вдруг кому захочется повторить это эксклюзивный теперь инструмент. Хорошо отлаженный свисток звучал громко и пронзительно, по крайней мере, несколько дней, пока не высыхала кора.

А простейший свисток отец научил меня делать из зеленых стручков желтой акации. Для этого надо сорвать зеленый стручок, аккуратно раскрыть его, проведя предварительно ногтем пальца по линии соединения створок, потом вычищаешь недозрелые семена, аккуратно закрываешь стручок в прежнее положение, и, держа его двумя пальцами где-то в средней части, дуешь. При удачном исполнении из устройства можно извлечь сильный резкий свист.
Как готовить пищу в загранице.
Давно хочу рассказать про кухонные дела по прибытию заграницу. Я уже упоминал выше о первых квартирьерах, которые преподнесли об ожидающей нас действительности самые отрадные вести. Что кухни прекрасно оборудованы, по европейскому стандарту, и допотопные наши керосинки, примусы и керогазы, на которых готовили в Союзе, надо оставить там. «Будете готовить на газе или электричестве» - так было сказано и …сделано, в том смысле, что все керосиновые приборы для приготовления пищи были оставлены в Союзе.

Только мать, наученная горьким опытом жизни, взяла на всякий случай пару примусов. На них мы готовили в долгой дороге, и они, в первое время после приезда, были единственными приборами для приготовления пищи для всего нашего этажа в общежитии, потому, что помещение, выделенное под кухню, было девственно пусто. Мне думается, что наши квартирьеры, летчики, делавшие пробные рейсы на аэродром Вернойхена, вряд ли заглядывали на кухни и свои через чур оптимистические выводы сделали, исходя из общих соображений о предполагаемом общем развитии кухонного хозяйства Западной Европы.

На пользование примусами ежедневно устанавливалась жесткая поминутная очередь. Вместо керосина, пути добывания которого еще не были разведаны, в дело пошло реактивное топливо для самолетов.

Это потом уже установили стальные, выложенные изнутри огнеупорным кирпичом, плиты, которые топились невиданным тогда в России прессованными брикетами из бурого угля, которые завозили к специально построенному для этой цели дощатому сараю, построенному позади дома. Все в городке делалось по российским меркам, как привыкли, европейское влияние в быту сказывалось слабо.

У многих моих приятелей велосипеды появились раньше. Я же не умел кататься, да и как-то не стремился к этому. И вот, как-то раз, когда меня попросили подержать велосипед, я, шутя, сел в седло, оттолкнулся…и поехал. От неожиданности я начал судорожно крутить педали и руль. И ехал, но только не смог, почему-то, объезжать препятствия. При включении в траекторию движения велосипеда дерева, на пример, я, как загипнотизированный, не смея ни отвернуть, ни остановиться, врезался в него передним колесом. Правда, уже через несколько дней я преодолел эту детскую болезнь ступора и гордо продемонстрировал пораженным родителям свое так неожиданно приобретенное умение. И скоро у меня появился первый в моей жизни велосипед школьного класса.

Мы, мальчишки, любили играть в военные игры, благо, что у старших еще не забылась память о войне, она постоянно присутствовала в темах их разговоров, и все события их жизни дифференцировались на « до войны и после войны», уж слишком еще была свежа память о ней.

Все мальчишки делились на различные команды по месту жительства. Они должны были знать секретный пароль и отзыв для обмена с членами собственной же команды, досконально им известным, уж не знаю для каких надобностей. Просто пароль непременно был атрибутом каждого военного фильма.

Каждый уважающий себя мальчишка должен был иметь свою саблю из сплющенной и заточенной алюминиевой трубки, благо их можно было достать на кладбище самолетов неподалеку от дома. Где-нибудь в гуще непролазного кустарника мы устраивали свой «штаб», где хранили свое личное оружие и коллективное, старые пулеметы, винтовочные и автоматные стволы. Этого добра можно было набрать в старых окопах и землянках, еще во множестве встречавшихся тогда в городке, ведь городок в войну наверняка готовился к обороне, и, похоже, что на его территории даже шли боевые действия. По крайней мере, в округе было много разрушенных до фундамента домов, уже заросших травой и деревьями.

Из-за обладания одним крупнокалиберным пулеметом или малокалиберной пушкой, которую с трудом несли на палках три пары мальчуганов, разразились между двумя командами нешуточные боевые действия с кровопролитием, прибежавшие мамы были не в силах прекратить побоище, пришлось срочно вызывать отцов со службы.

В окопах в изобилии встречались проржавевшие патроны, постучав по пули которых, можно оную было вынуть и воспользоваться находящимся там порохом.

В городке осталась таинственные места. Во-первых - многоэтажный железобетонный куб около аэродрома без окон со странными боковыми входами и еще более странной планировкой внутри. По периметру каждого этажа располагались помещения, а внутри через все этажи шел пролом в потолках-полах, метра 3х3. Когда мы бросали вниз камень, внизу раздавался плеск. И еще интересный факт – на крыше бункера располагался бетонный грибок с узкими окнами. Так вот, хорошо помню, как мы поднимались по лестницам, но когда дошли до последнего этажа, лестницы наверх, в бетонный гриб, не оказалось.

(Потом, на сегодняшних снимках, я рассмотрел железную лестницу из скоб, ведущую к грибку по стенам).

Вертолетов тогда не было на вооружении, и вопрос с грибком остался открытом и интригующим. Рядом, в валах стрельбища, высоких, более двух метров, были узкие бетонированные ходы, ведущие вниз. Но глубже, на ступеньках лестницы, тоже стояла вода. Помню разговоры, что пытались откачать эту воду, но она не убавлялась после многих часов откачки, возможно ходы соединялись подземными каналами с какими-то водоемами.

Вообще, профессия отцов определяла характер наших игр.

С отцом и матерью мы часто вечерами ходили в кино, а в выходные – я один на детские сеансы. Тогда вовсю гремел Радж-Капур, его «Бродягу» пела вся страна, индийских фильмов вообще было много, также много было китайских военных фильмов – помню «Лестницу тысяча ступеней». Из наших запомнился «Свинарка и пастух» с молодым Зельдиным, играющим и сейчас, «Убийство на улице Данте» с начинающим Казаковым. Для этого существовал киноконцертный зал в доме офицеров, где немецкие фрау-билетеры пропускали нас в зал по билетам. Но больше я любил ходить к отцу в казармы, где по выходным солдатам показывали фильмы в битком набитых комнатах для занятий. Там я впервые посмотрел документальный « Разгром немцев под Москвой», «Разгром немцев под Сталинградом. Был и летний вариант этого просмотра – на улице, где уже глубоким вечером вешался экран, подозреваю из сшитых простыней, и на него проектировался фильм. Зрителям, конечно, нужно было приходить со своими предметами для сидения.

-о первых годах обучения в школе.

Вот в первом классе помню, учились Валерка Корнев, Кошкин, мои соседи по дому, братья Моторжины, тоже соседи, жившие в большой, остекленной со стороны коридора комнате, лучший друг Женя Полозов, тоже сосед, учившийся на год старше, с которым мы не расставались в свободное время.

Когда в третьем классе, уже не в Вернойхене, мне задали писать сочинение о лучшем друге, я написал именно о нем. Помню даже последние строчки сочинения: - «Прощай, Женя! Прощай наша дружба…!», на что моя новая учительница «резонно» написала: - «А почему «Прощай…?», ведь она могла продолжаться». Продолжаться на расстоянии двух тысяч километров – нет, в то время мы были явно не способны на такое. Состоялся обмен несколькими письмами между нами и все.

Девчонок на фото помню многих в лицо, помню даже их характеры, но фамилии… Единственно помню Лену Руденко, но она была дочерью наших друзей, и была постарше. Помнится отчество первой учительницы – Яковлевна. А вот имя забыл.

Нас попытались подружить с немецкими ребятами-школьниками, в киноконцертном зале дома офицеров для нас они устроили концерт и поставили какую-то антифашисткою пьесу, судя по всему, ведь язык мы не знали, кроме нескольких слов и фраз. Тем не менее, пьеса нам очень понравилась, главное образом своей атрибутикой – очень похожими на настоящие деревянными винтовками. В перерыве немцы неосмотрительно сложили свои деревяшки в трибуну на краю сцены и нашим ребятам с первых рядов, по нашему первому впечатлению, очень повезло. Они быстро растащили винтовки, а нам, сидящим от сцены дальше, их не хватило. Впрочем, это завидование длилось недолго, разразился грандиозный международный скандал, по залу забегали учительницы, разоружая народ и записывая фамилия счастливцев, родителей которых на следующий день вызвали в школу. На этом смычка с немецкой молодежью закончилась.

Вообще, с немцами было мало контактов. Разве, что с вольнонаемными в городке. Помню, как к нам пришел водопроводчик, немец, ремонтировать водопровод. Для этого он разжег паяльную лампу. Она гудела, выбрасывая тугой синий сгусток пламени. И тут ко мне зашел сосед по дому и одноклассник Корнев. Увидев горячую лампу, он что-то вообразил и стал говорить: - « Огонь по немцам!». Я его толкал в бок, показывая на водопроводчика. А тот вдруг заговорил…по-русски. Оказывается, он был у нас в плену в войну. Слова, которые он сказал, врезались мне в память; - «Прошло уже десять лет после окончания войны, а даже для мальчика немцы до сих пор остались врагами. Сколько же надо времени, чтобы мы снова, как когда-то, стали друзьями». И вот сейчас, когда прошло уже более пятидесяти лет после окончания войны, русские часто бывают в Германии, немцы у нас, с ФРГ у нас установились довольно дружеские отношения. Немцы осудили свое прошлое и покаялись перед всем миром. Развиваются и дружеские связи на уровне простых людей, а это самое главное.

Писали мы в то время в школе деревянными ручками, на конце которой был закреплен специальный жестяной цилиндрический патрон, куда вставлялось железное перо. Его мы окунали в чернильницу – непроливайку, которая носилась в небольшом матерчатом мешочке на веревочке, привязанной к ручке портфеля.

Каждый тип пера имел свой номер. Ученикам рекомендовалось писать, кажется, номером 11. Нас же тянуло к перьям с «шишечкой» на конце, которые после росписи – нескольких дней, пока перо несколько не отточится, давали при письме ровный по толщине след.

От нас же требовали совсем другого. Существовали так называемые прописи – толстые тетради, выполненные полиграфическим способом - образцы красивого образцового письма букв и цифр. Особенностью этого типа письма был так называемый «нажим», т.е. разная толщина письменных знаков в различных местах. Этот тип письма вышел, по-моему, из прежнего писарского письма с различными завитушками, росчерками, упомянутым пресловутым «нажимом». Для чего он был нужен - сказать затрудняюсь, наверное, это была традиция отдаленного от нас, может на столетия, времени. Когда-то этот стиль соответствовал той куртуазной эпохи.

Вспоминается трагикомический эпизод, связанный с этой официально принятой манерой писать. В тот раз мы учились писать цифру 2, большую, высотой сантиметра два. Замечу, что тетради линовались в те далекие годы отдельно для каждого класса, в первом классе высота строчек была самая большая, кроме основной горизонтальной линии были несколько дополнительных для правильного выписывания отдельных элементов письменных знаков. Были и косые линии через определенное расстояние, которые определяли ширину букв и их наклон. И вот ко мне подходит учительница, смотрит на мои каракули и говорит: - «Неплохо, но нет нажима…».

«Ах, нет нажима?» - и я старательно, высунув язык, обвел несколько раз, не жалея чернил, свои двойки. Они получились действительно с нажимом, от которого бумага в нескольких местах просто размякла и порвалась. Наградой за мой труд была такая же цифра, поставленная в конце работы, только выписанная строго каллиграфически, по всем правилам. Таким образом, я получил еще один образец правильного письма, который одновременно являлся оценкой моего скромных успехов на ниве каллиграфии.

А ведь в те годы даже существовал особый предмет «Чистописании», целью которого как раз и являлась выработка почерка «по прописям». И вообщем-то, эффект остался, сегодня я могу, если постараюсь, написать близко к стилю прописей.

И наша школьная форма, состоящая из гимнастерки (наверное, от слова гимназия?), широченных брюк, фуражки с лаковым козырьком и, наконец, широким кожаным ремнем с большой медной пряжкой, которую я драил вместе с отцом какой-то пастой до зеркального блеска, вышла, по-видимому, из тех времен.

Форма была разного качества, купить ее нам удалось только в Москве, в отпуске. Так что довелось и мне ее поносить в шерстяном, жарком исполнении, во втором-третьем классе. Главным достоинством формы считалось возможность звонко пощелкать ремнем, предварительно сняв его и сложив вдвое.

Не помню, чтобы со мной кто-то занимался или проверял. Видно все силы родителей ушли на совершенно напрасные усилия научить меня читать до школы. Этим занимался и отец, в большей степени мать, которая не работала. Но все труды были напрасны – то ли субъект обучения был туповат, то ли учителя попались без больших педагогических талантов.

Буквы я знал, и в памяти сохранился, на пример, такой урок обучения грамотности по букварю: -

«Ле, У; Ше, А».

– «А что получилось?»

На что я совершенно бездумно брякал: - «Даша!».

Вообще, тексты букваря были изумительны – там жили какие-то странные Луши, Даши, Маши – имена, которые практически вышли тогда из обращения. Эти загадочные девицы-малолетки делали еще более странные вещи, которые никто наших сверстниц не делал – на пример, мыли раму, да еще выставленную из окна, судя по рисунку. Действие тоже явно из другого времени, когда было принято выставлять на лето одну из рам окна.

В школе же я без всяких усилий овладел чтением. Там же я преуспел в катании по перилам – нынешние школьники просто не знают, что это такое. Нынешние лестничные марши из экономии поставлены вплотную друг к другу, поэтому на перила не сядешь верхом, да и сами хлипкие и тонкие перильца не выдержат такого надругательства над ними. А в школе и дома можно было лихо съехать по широким устойчивым деревянным перилам, отполированным постоянным касаниям к ним человеческих рук и других мест до зеркального блеска. В середине лестничных маршей был большой квадратный проем, так, что был риск свалиться при неумелом катании вниз с высокого второго этажа прямо на каменный пол первого. Кататься на перилах нам строго запрещалось. Ходили туманные рассказы о бедном мальчике, который вот так катался и разбился при падении насмерть в школе. Назидательная школьная легенда, по-видимому.

А школа, мне кажется, занимало в это время только левое крыло двухэтажного здания – 8 комнат, т.е., наверное, было в среднем по 2 класса каждого года обучения…

В школе буфета тогда не было, и заботливая мама давала мне с собой в школу завтрак – яблоко, бутерброд с какими-нибудь котлетами и… и накрахмаленную белоснежную салфетку. Все это надо было достать на большой перемене, расстелить на парте и честно съесть. Честно съесть не всегда удавалось. Далеко не всех учеников снаряжали такими припасами, а есть в одному в окружении одноклассников казалось как-то постыдным. Да и часто хотелось на большой переменке побегать, попрыгать, поиграть со сверстниками, а не давиться домашней снедью из-за высокой скорости поедания.

И я навострился выбрасывать пакет с завтраком по дороге к школе, в укромном месте, чтобы мама не ругала меня за несъеденный завтрак. Уж не знаю, как мама заподозрила это действо, но потом она рассказывала, как пошла потихоньку за мной в школу и видела, как я, неосторожный, выбрасываю, воровато оглядываясь, заботливо подобранный комплексный обед. Уже не помню, какие последовали санкции.

Помню, в школе у нас был кружок рисования. Штатного учителя рисования я не помню, да и был ли он. К нам же забегал на несколько минут со службы какой-то офицер кавказского происхождения, и быстро мелом на доске рисовал какой-нибудь сюжет, заказанный нами, а мы в меру своих сил повторяли его в своих альбомах. Запомнился сюжет, заказанный мною - домик в лесу.

К первому сентябрю мы с мамой ходили в ближайшие от нас немецкие коттеджи и покупали там огромные букеты разноцветных многолетних, остро пахнувших осенней горечью, георгин, которых я до этого не видел. С тех пор георгины ассоциируются у меня именно с началом учебного года. Да и когда смотришь на школьные снимки тех лет, а у меня школьные фото только первосентябрьские, видишь, что почти у каждого школьника букет в руке – как же, такой праздничный день.

Вот, кажется, и все воспоминания о полуторогодичном обучении в начальной школе №66 г.Вернойхена. Мало, конечно, да и сам я был тогда мал, и время столько после этого пролетело…
Коварные медики.
Когда случалось болеть, отец или мать водили меня в санчасть, где оказывали немудрящую скорую медицинскую помощь. Обычно это были разбитые коленки, лбы, а иногда и раны, полученные в сражениях. Самым неприятным было лечение зубов, осуществляемой нашей соседкой, смешливой полной хохлушкой тетей Галей Гальченко.

И вдруг каким-то непостижимым образом у меня обнаружились аномальные аденоиды, которые нужно было удалять в окружном госпитале в Эберсвальде. Операция…, от одного этого слова душа уходила в пятки. Ранним утром, в тот день, когда надо было ехать на санитарной машине в госпиталь, я тихо встал и стал протискиваться за шкаф, думая там спрятаться и отсидеться в наступающее лихое время. Но мама видно не спала и волновалась не менее меня. Она тут же встала и прекратила мои наивные попытки затаиться.

И вот мы в госпитале, идеи по длинным высоким гулким коридорам, вот уже улыбающаяся медсестра заводит меня в кабинет, сажает в высокое кресло и подвязывает длинный белый передник за шею. В руки, чтобы их занять, дали какую-то изогнутую эмалированную ванночку.

Теперь вступила в действие вторая продуманная линия моей обороны от операционного вторжения. Когда врач, высокий мужчина, попытался завести со мной какой-то отвлекающей разговор, я крепко сжал зубы и на все его вопросы отвечал молчанием. Наконец-то он сдался и сказал: - «Ладно, операцию делать не будем. Просто открой рот, мальчик, я посмотрю твое горлышко».

И я, как последний дурак, широко раскрыл рот. Тут же врач вставил мне в рот невесть откуда появившуюся у него в руках длинную медицинскую ложку, или как там ее называют, что-то скомандовал сестре, и вот уже в горле у меня какой-то раздвоенный на конце инструмент. Поворот инструмента – и мне приказывают сплюнуть в заблаговременно данную мне в руки (о, какая хитрость) белую эмалированную емкость. Оказывается, операция закончилась. Все та же улыбающаяся медсестра выводит меня в коридор, где уже давно моя бедная бледная мама меряет шагами коридор, ожидая моих душераздирающих от боли криков.

В награду за мое примерное поведение и с медицинскими целями – холод на рану – мы заехали в живописную сосновую рощу. И там, в кафе, меня до отвала накормили немецким мороженным в вазочках. Это было первое мороженное в моей жизни в Германии, которое я запомнил, оно не произвело на меня никакого впечатления, возможно потому, что цель угощения была какая-то не совсем гурманная, а больше медицинская.

А вообще, свидания с медиками происходили значительно чаще, чем хотелось бы по причинам в основном травматического характера.

Вот я вечером мчусь к подходящему домой со службы отцу по гаревой - шлаковой дорожке. И тут перед моим удивленным лицом стремительно проносится последовательно голубое безоблачное небо, ноги отца в начищенных сапогах, и, наконец, лицо врезается подбородком в указанную дорожку. Доставалось и рукам, но главный, первый удар обычно принимали колени, в которые прямо врезались куски шлака. И вот уже усталый отец, подхватив на руки окровавленного сына, вместе с причитающей матерью, бегут в медсанчасть, где мне промывают раны, накладывают швы и повязки, и на сладкое вкатывают укол от столбняка. Сколько я их переделал – не сосчитать. Все колени у меня до сих пор в шрамах.

Или другой казус – весело бегу, играя в какие-то свои мальчишьи игры и вдруг чувствую оглушающий удар в лоб, глаза заливает кровь, а когда я инстинктивно рукой хватаюсь за указанное место, в нем нащупывается приличная толстая плоская железяка, воткнувшаяся в упомянутую часть головы. Дальше все повторяется по вышеизложенному сценарию, только несет меня на руках уже плачущая мама, так как отец был на службе. Традиционный укол от столбняка. Швы на лоб.

Как с юмором сказал военный хирург, грузин, в чьи заботливые руки я попал, я теперь меченный, не потеряюсь, т.к. на лбу я и теперь ношу заметный косой шрам.

Домой, домой…

Несколько раз приходилось быть во Франкфурте-на-Одере, пограничной станции на границе с Польшей. Здесь мы делали пересадку на поезд Берлин-Москва. До Франкфурта от Вернойхена мы добирались местным пассажирским поездом с четырехфутовой шириной колеи и несколькими дверями в каждом вагоне, как в трамвае. Такие же тележки были и у московского поезда, в Бресте их несколько часов меняли на наши, пятифутовые, советского образца.

Когда мы уезжали из Германии с матерью насовсем, нас сопровождал отец до Франкфурта. Он привез на машине наши вещи, которые поместили в фанерные ящики на станции – в Вернойхене погрузки не было. Железнодорожник совсем по Зощенко «укреплял тару» с помощью железной полосы, изредка монотонно, как робот, с совершенно одинаковыми интонациями спрашивая: - «Инициалы?». С этим словом я познакомился и догадался о его смысле именно тогда.

Жили мы эти дни в городской гостинице. Обстановка в ней была даже для того времени аскетична – в длинном номере, покрашенной серой краской, стояли три кровати. И все. Окна гостиницы выходили внутрь каменного мешка-двора. И тут я обронил историческую фразу: - «Сидим, как в мышеловке!». Родителям очень понравилась эта квинтэссенция нашего положения.

Днем мы часто прогуливались по городу, были впервые в зоопарке, где я увидел многих зверей. Запомнилась рыжая худущая лисица, безостановочно суетливо передвигающаяся по вольеру, от которой шел такой едкий запах, что метра за два чувствовалось…

Где-то неподалеку было расположено немецкое кладбище, на котором было похоронено много немецких офицеров, погибших во второй мировой.

Ехали на Родину через Польшу, запомнились куртуазные офицеры-пограничники, в четырехугольных конфедератках, прикладывающие к козырьку фуражки два пальца, приветствуя нас:- « Пан, Пани…, Панове».

Как-то мы надолго застряли в Бресте, пропуск в ГДР был не готов, и нам пообещали прислать его прямо в Брест. Но по приезде его не оказалось и нас дальше, в Союз, не пускали. Здесь произошла еще одна вполне невероятная встреча - в почтовом отделении, куда мы зашли, чтобы в очередной раз позвонить в часть по поводу пропуска. И вдруг мама, увидев какую-то женщину, бросилась к ней со словами:- «Аля, Аля…». Отец пытался ее одернуть, но мама не унималась. Действительно, эта оказалась мамина подруга детства из глухого уголка Заволжья, которую в войну угнали из оккупированных районов немцы. После войны она осталась в Бресте, неподалеку от Германии, не стала возвращаться на малую родину. Вообщем, анализируя свою и другие, знакомые мне жизни, прохожу к выводу, что в жизни часто встречаются совершенно невероятные, кажется, события.

С последним прощанием с польскими пограничниками и закончилась пора пребывания в ГСВД, пора интересная, о которой сохранилось много детских воспоминаний, до этого времени они были отрывочные, фрагментарные. Это было пора превращения малыша в мальчика, со своими первыми серьезными обязанностями – школой. И вместе с тем, эта была пора золотого безоблачного детства, которое осталось со мной навсегда.

Наша полунищая семья сумела скопить за эти два с небольшим года службы в ГДР деньги на покупку и последующий капитальный ремонт собственного дома, которого у нее никогда не было. А как отец и мать мечтали о собственном доме! Помню, едем в поезде в отпуск, а они с матерью сидят у окна и рассматривают мелькающий городской пейзаж, иногда восклицая: - «Нам бы хоть бы такой домик!».

Судьба распорядилась так, что свой первый и последний дом родители обрели

в заволжском городке Ершове, где и прожили всю оставшуюся жизнь. О течении и превратностях жизни в Ершове, в основном своих, я поведал в первой части своего повествования, в «Старом Ершове и его обитателях. Записках провинциала», опубликованных в 11 номере журнала «Волга. 21 век»».

Так, что это произведение является естественным продолжением вышеуказанного. Но здесь главный акцент я старался сделать на жизни отца.

Нам, послевоенному поколению, наши родители, деды, как эстафету передали память о событиях своей жизни в мирное время, и о тех грозных испытаниях, которые они вынесли в Отечественную войну.