Александр Артемович Адабашьян Никита Сергеевич Михалков Транссибирский экспресс

5

В Москве стояли первые по-настоящему весенние дни. Окна были распахнуты настежь, и по темному коридору опустевшей квартиры в арбатском переулке гулял сквозняк. Все, кроме Паши Фокина, были на работе. Только соседка Екатерина Егоровна варила что-то на кухне да вернувшийся ночью из рейса машинист Полозов сидел у окна с газетой.

У Фокина была большая стирка. Поперек ванной он положил доску, на ней стояло корыто, полное пены. Паша, в повязанном поверх брюк клеенчатом фартуке, тер по стиральной доске и пел:
Белая армия, черный барон

Снова готовят нам царский трон...

— А что вы с ним разговариваете? — вспылил Полозов; он говорил громко, чтобы Паша слышал, но обращался к Екатерине Егоровне. — О чем с ним говорить? Дать ему по рогам!..

Паша решительно вышел из ванной, ни на кого не глядя, пересек кухню и скрылся за дверью. Когда шаги его затихли, Екатерина Егоровна вздохнула:

— И ведь друзей-то у него никого не осталось. Раньше хоть кто-то заходил, а теперь уже месяца четыре никто носа не кажет...

— А наверное, поудирали все дружки, — предположил Полозов. — Потому и не ходят.

В дверях появился Паша.

— Видали? — Он бережно держал в мыльных руках новенький заграничный паспорт. — Это я приобрел в советском учреждении за советские деньги! Понятно вам?.. И потому лучше бы помалкивали, а то заладили: бежит, бежит! Не бежит, а уезжает. Купил Паша Фокин в «Торгсине» паспорт и уезжает. В международном вагоне, между прочим. Может, вы, товарищ Полозов, еще и паровоз поведете. А потом из рейса вернетесь и будете на кухне вот здесь сидеть, думать, кому бы по рогам дать — Паша то уехал! А Паша придет из офиса в свой коттедж — и сам себе хозяин. Захочу — отправлюсь в кино, захочу — встану посреди города и буду орать, что в голову придет, — свобода! Я инженер, понятно вам? А тут сам стирать должен. Сплю на раскладушке, питаюсь одними консервами. То заседания, то собрания. А в свободной стране инженеры — вне политики. Пифагоровы штаны на все стороны равны — что у нас, что в Маньчжурии. — Паша аккуратно засунул паспорт в карман брюк под фартук. — Книжку бы лучше почитали, чем людей настраивать, — сказал он, проходя мимо Полозова. — А еще ответственный съемщик!

С тазом в руках Паша вышел в тенистый двор и стал развешивать на веревке выстиранное белье. Скоро под теплым ветром Пашины рубашки весело замахали рукавами.

Покончив с бельем, Фокин вынес из дома зубной порошок, развел его водой в баночке из-под монпансье и, присев на край старого, потрескавшегося фонтана, стал покрывать этим раствором свои парусиновые туфли.

Девчонки в углу двора прыгали через веревочку, а в окне второго этажа сидел Полозов и по совету Паши читал книжку. Читал вслух, медленно и внятно выговаривая слова:

— «...Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает...»

Паша терпел и изо всех сил старался быть выше декламации машиниста.

— «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах», — громко вещал Полозов.

Наконец терпение Паши лопнуло, и он метнул в Полозова недочищенный ботинок, но промахнулся. Ботинок угодил в окошко соседней квартиры, но, к счастью, стекла не разбил, а, ударившись о раму, упал на карниз. Окно со звоном распахнулось, и в нем показалось испуганное лицо гражданки в халате. Увидев перед собою на карнизе Пашин ботинок, она схватила его и с криком: «Эмигрант проклятый!» — швырнула им в растерянного Пашу. Тот пригнулся, но поздно: под ликующий возглас Полозова ботинок угодил Паше по спине...

А через несколько дней Паша уезжал.

На вокзале было многолюдно. Отправлялись в далекий путь строители Турксиба. Отовсюду слышались песни, громкие разговоры, смех. В середине перрона образовался круг — плясали под гармошку. Из окон вагонов выглядывали смеющиеся лица, повсюду мелькали цветы, лозунги, транспаранты.

Паша с трудом протиснулся к своему вагону. Вид у него был растерянный. Он поминутно вытирал платком вспотевший лоб, переступал с ноги на ногу, озирался. Какой-то парень сунул Паше огромный транспарант с надписью: «Даешь Турксиб!», а сам, натянув потуже кепку, прыгнул в круг и пошел лихо отбивать чечетку, счастливо улыбаясь. А Паша стоял с транспарантом в руке и не знал, что делать. Кругом были счастливые, радостные лица, лица людей, объединенных единой жизнью молодой страны, и среди них Паша выглядел потерянным и несчастным.

Но вот поезд медленно тронулся.

Паша, растерянно улыбаясь, шел рядом с вагоном. Поезд прибавил ходу, Паша уже бежал, но не садился. Его тянула за рукав проводница, а он смотрел с тоской назад, на вокзал, на ликующих людей. Наконец вскочил в тамбур и снова смотрел, махая кепкой...

6

Принимать товар Фан не доверял никому. Всегда делал это сам. Сам считал ящики, взвешивал, проверял бумаги, платил тоже сам — и делал все это не из большой любви к своей профессии, а просто из боязни проторговаться. Он еще не в совершенстве постиг все тонкости коммерческого искусства, а с поставщиками нужно было держать ухо востро.

В это утро на заднем дворе кабаре «Лотос» Фан руководил разгрузкой ящиков с вином. Одна бутылка разбилась, и, когда уборщица принялась убирать осколки, он громко, с раздражением сказал:

— Я не жадный, я могу подарить десять бутылок, но за каждую разбитую буду штрафовать втридорога. Только так можно научить относиться к моему, как к своему.

— Ну если так, — заметил старик повар, — то почему бы мне не отнестись к вашему капиталу, как к собственному?

— Хорошая мысль, — одобрил Фан и, приблизившись к князю, продолжил тихо: — Именно этому обучают работники Окротделнаробраза при Наркомпросе РСФСР, расположенного в настоящее время в вашем бывшем имении... С такими мыслями вас лучше поймут там... — И он скрылся в проеме черного хода, оставив князя в полном недоумении.

Узкая лестница вела в тускло освещенный коридор с обшарпанными стенами. Коридор выходил в сводчатое помещение, служившее сейчас Фану подобием склада. Все было заставлено ящиками, бочками, бутылями.

«Тут со временем можно будет сделать еще один зал», — подумал Чадьяров и усмехнулся: коммерческая смекалка работала уже вовсю.

В темном коридоре кто-то преградил Фану дорогу. Он пошарил по стене, нашел выключатель. Под потолком зажглась тусклая лампочка.

Чадьяров увидел перед собой девушку, одну из своих танцовщиц.

— Что вам, Наташа?

— Хозяин... — Девушка была очень взволнована, с трудом переводила дух. — Я хотела сказать... Вы... в общем, я встречаюсь с одним человеком... ну, из этих... из...

— Из «новой» партии, знаю, — перебил ее Чадьяров. — Знаю, ну?

— И он мне сказал вчера... Что нас... вернее, вас... они собираются громить... Только, хозяин! — Девушка схватила Чадьярова за руку, умоляюще посмотрела на него. — Он убьет меня, если узнает, что я его выдала!.. Но вы так добры к нам... Я прошу, не надо сегодня работать...

Чадьяров осторожно высвободил руку, взял девушку за плечи. Нужно было как-то успокоить ее, чтобы она не наделала глупостей.

— Успокойтесь, Наташа, — сказал он мягко. — Все будет хорошо. Успокойтесь и идите работать...

— Я клянусь вам!.. — с жаром заговорила девушка, решив, что хозяин ей не поверил.

— Хорошо, Наташа, спасибо, — улыбнулся Фан и, насвистывая, взбежал по лестнице в зал.

«Сработало», — с волнением подумал Чадьяров, направляясь к бару, на который Катя, дочь Веры Михайловны, только что поставила поднос с посудой. Он взял Катю под руку, отвел в сторону, негромко сказал:

— Хрусталь сегодня не ставь, что-нибудь попроще...

На ее вопросительный взгляд ответил короткой улыбкой и, подмигнув, побежал переодеваться.

Вечером в кабаре, как всегда, шла программа. Из зала на кухню доносилась музыка. По лестницам с подносами сновали официанты. У окошка раздачи собралось несколько человек. Подбежавший последним официант вытер вспотевшее лицо салфеткой.

— У тебя как? — обратился он к товарищу.

— Никак, — ответил тот мрачно. — Разумовский с друзьями сел, я обрадовался, а они три пива взяли и тянут пятый час. И не уходят, сидят...

— Что-что? — остановился вынырнувший откуда-то Фан.

Официанты растерялись.

— Ничего, хозяин, — смущенно улыбнулся говоривший. — Удивляюсь только, господа разумовские нынче слабо ужинают. Я думал, как обычно, а они... даже обидно...

— Худеют, наверное, — предположил Фан и побежал наверх.

«Серьезно будут бить, натрезвую, — думал Чадьяров, поднимаясь по лестнице. — Ну-ну...»

В глубине зала за угловым столиком сидело человек семь в черных рубашках, со значками на груди. Это были члены «Новой Российской партии». Они угрюмо глядели на сцену и почти не разговаривали. На столе, кроме трех полупустых бутылок из-под пива, стаканов и пепельницы, ничего не было.

Разумовский, блондин лет сорока, с редкими, гладко причесанными волосами, с крупными, всегда влажными розовыми губами, сидел, откинувшись на спинку стула, и курил. Под глазами у него набухли желтоватые мешки, выдававшие человека пьющего и больного. Он испытывал некоторый комплекс по отношению к женщинам, отчего все его романы были шумны, скандальны и скоротечны, любил нравиться, сорил деньгами и красил волосы, о чем свидетельствовала тонкая темная полоска у корней волос.

Теперь Разумовский следил за Фаном, который, лавируя между столиками, направился к ним с неизменным стаканом молока в руке.

— Слава России! — Фан, приветствуя, поднял руку. — Что с вами, господа, сегодня?

— С каких пор вы так здороваетесь? — опросил с недоброй усмешкой Разумовский. Он был бледнее обычного, отчего его розовые влажные губы броско обозначились на лице. — Или господин Фан уже член нашей партии?

— Нет, что вы! — засмеялся Фан. — Я вне политики. У меня своя партия — клиенты! — Он обвел веселым взглядом присутствующих. — Так что случилось? Траур? Крах? Банкротство?

— Это все впереди. — Разумовский глядел ему прямо в глаза.

Фан сделал вид, что не понял угрозы, пропустил ее мимо ушей.

— Ну, ваше здоровье, господа. — Он осушил свой стакан молока и стал пробираться к эстраде — скоро его выход, а у него оставалось еще одно дело: исключить приезд полиции раньше времени.

Кабинет Чадьярова был заперт. Его телефоном никто воспользоваться не мог. Но в «Лотосе» был еще один аппарат — на сцене. Чадьяров остановился за кулисами. Рядом чечеточник под музыку выбивал дробь. Чадьяров огляделся, шагнул в темноту портала, нащупал на стене телефон, снял трубку и рывком оторвал. Как ни в чем не бывало вышел на светлое пространство сцены.

Девушки уже стояли, готовые к выходу: в полосатых визитках, канотье и с тросточками.

— Пора! — зашипела Вера Михайловна.

— Спокойно, артиллеристка, — перебил ее Фан. — Веселый Фан никогда не опаздывает. — И скрылся в комнате за сценой.

Скинув пиджак, Чадьяров присел к столику, раскрыл коробочку с гримом. Он был собран, сосредоточен. Наконец опять ощутил то уже забытое им состояние напряженного покоя, которого давно не испытывал. Тело было легким, голова ясна; все было рассчитано и шло по плану. «Главное, — подумал он, — не дать себя убить».

В зале погас свет, грянул оркестр, в цветных лучах прожекторов на сцене появились девушки.

Рады всегда мы,

Мы ваши дамы, мы ваши дамы! —
бойко пели они.

При последних словах завершающего куплета: «Веселый Фан не прощается с вами!» — девушки расступились, и на сцену выбежал сам Фан — в белом смокинге, с огромным лиловым бантом и с такой же лентой на канотье. Встретили его аплодисментами.

Оркестр грянул громче. Девушки пошли по кругу; оказываясь перед Фаном, каждая опускалась на одно колено, он брал с ее головы канотье и кидал в зал. Не успевала одна шляпа описать круг и вернуться на эстраду, как над залом уже летела другая, третья... В воздухе ленты со шляп соскальзывали, захмелевшие посетители ловили их на лету.

Наконец представление окончилось, прошелестел занавес, сверкая блестками. Зал начал пустеть. Официанты с шумом сдвигали стулья, позвякивали, собирая со столов посуду.

Прямо со сцены Чадьяров вошел в гримерную Веры Михайловны.

— Чтобы через десять минут я не видел здесь ни единой души. Вам ясно? — тихо сказал он.

— А в чем дело?.. — начала было Вера Михайловна, но осеклась.

Чадьяров негромко, но очень явственно выругался. Вера Михайловна впервые услышала такое от хозяина и была изумлена настолько, что не нашлась, что ответить, бросилась подгонять переодевавшихся девушек.

Чадьярову было сейчас не до объяснений, он и так делал многое, на что не имел права. Конечно, чем больше людей пострадало бы от погрома, тем было бы лучше, выгоднее для Чадьярова, но нельзя же вмешивать девушек.

Он стоял у стены и смотрел, как танцовщицы, застегивая на ходу плащи, выходили из кабаре через артистический выход. Первой в дверь проскользнула Наташа; в течение вечера она несколько раз умоляюще смотрела на Фана, но тот упорно этого не замечал, а подойти Наташа не решилась.

Когда последняя из девушек вышла, Чадьяров запер дверь на ключ, спрятал его в карман, потом пошел по кирпичному коридору кулис, спустился в почти пустой зал и направился прямо к столику Разумовского.

— Господа, мы закончили, — улыбаясь, на ходу сказал Фан и хотел было пройти мимо.

Но Разумовский ногой преградил ему дорогу:

— Момент!

Фан в недоумении остановился.

— Товарищ, подпиши карточку. На память... — Ухмыляясь, Разумовский вынул из кармана лист бумаги со склеенной из кусочков фотографией. — Гнида! — презрительно бросил Разумовский. — Веселый Фан! Ну, ничего, мы сейчас тебе фалды-то задерем. — И он кивнул одному из своих.

Со стула поднялся огромный детина, в кулаке он сжимал что-то длинное, завернутое в газету.

— Послушайте... — тревожно начал Фан. — Господа... Я вам сейчас все объясню... Господа...

Испуганным взглядом Фан следил за бандитом, который не спеша пересек зал, зашел за стойку бара, но Катя преградила ему дорогу.

— Сюда нельзя, — вежливо сказала она.

Детина отодвинул Катю, развернул газету — в ней оказался полуметровый кусок водопроводной трубы.

Первый удар пришелся по бутылкам, второй и третий размолотили поднос со стаканами и большую пепельницу. Катя пронзительно закричала, на ее крик выскочил Лукин, он перемахнул через стойку и бросился на бандита.

— Что вы делаете, господа?! — умоляюще вскрикнул Фан.

Лукин с разбегу ударил бандита головой в живот, тот охнул, оседая на пол. Лукин бросился на него, опрокинул, и они покатились по осколкам. Бандит был сильнее Лукина, сначала он скинул его с себя, потом двумя ударами свалил под стойку. Грохнулась на пол стоявшая в углу ваза, с треском лопнули сдираемые с окон шторы.

— Перестаньте! — Фан метался по залу. — Умоляю, перестаньте!.. Что вы делаете? Я все объясню!

Он попытался схватить одного из бандитов за руку, тот ткнул его локтем в живот. Фан судорожно хватал ртом воздух. Бандит ударил его в челюсть. Фан упал, и второй удар, уже ногой, пришелся ему в бок.

«Затылок нужно беречь», — пронеслось в голове у Чадьярова. Он рванулся вперед, вскочил на ноги.

— Умоляю! — закричал он. — Господа! — Ему удалось увернуться от брошенной в его сторону тарелки.

Забившиеся в угол официанты с ужасом смотрели, как молодцы Разумовского крошили трубами оставшуюся на столах посуду.

Катя выскочила из-за стойки, кинулась за кулисы к телефону, но трубка была оборвана. Тогда девушка бросилась к артистическому выходу, однако тот оказался запертым.

Фан метался от одного бандита к другому, они отпихивали его и били. Бровь у него была рассечена, глаз затек, белый смокинг разорван.

С самого начала погрома Шпазма спрятался под лестницей и сидел там, заткнув уши. Его била мелкая дрожь, с губ срывались слова молитвы. Сначала он молился, чтобы Фана не убили, потом стал молиться, чтобы его убили, потому что, если его не убьют, он наверняка догадается, кто передал фотографию. Потом Илья Алексеевич стал молиться, чтобы убили Разумовского, потому что все это случилось из-за него. А потом уже Шпазма ни о чем не молился, только повторял: «Спаси, пронеси...»

В это время кто-то из погромщиков прошелся трубой по клавишам рояля; звон струн потонул в грохоте разбиваемых зеркал. Фан стоял посреди зала, закрыв лицо руками, и плакал. Потом в бессильном отчаянии схватил со стола какие-то тарелки, швырнул их в стену, сорвал скатерть вместе с оставшейся посудой.

— Нате, нате, громите!.. Ничего не надо! Все бейте! — Тут он заметил сидящего в стороне Разумовского и с воплем бросился на него, повалил вместе со стулом, схватил за горло.

— Вот этими руками все нажил! — хрипел в беспамятстве Фан. — Вот этими! Чуешь?! Не уйдешь! Я тебя кормил, я тебя и убью!

Разумовский выкатил глаза и завизжал. К нему на помощь кинулись сразу двое — страшный удар оглушил Фана. Он повалился на бок.

Разумовскому помогли подняться. От испуга он был близок к обмороку.

— Сволочи! — проговорил Разумовский, приходя в себя и поправляя галстук. — Все. Пошли! Веселый Фан прощается с нами! — С этими словами он перешагнул через лежащего без сознания хозяина кабаре.

Молодчики Разумовского с грохотом побросали трубы и удалились вслед за своим патроном.

Чадьяров, однако, не лишился сознания. Чувствовал, правда, себя плохо — все-таки не успел увернуться от удара сзади, просто не рассчитал, что двое подручных Разумовского подоспеют так быстро. Теперь нестерпимо ныла шея, мутило, во рту был противный солоноватый привкус.

Над Фаном склонились официанты, пытаясь понять, жив хозяин или нет.

— Что смотрите? — еле выговорил он и сам испугался своего голоса, так он был глух и слаб.

Шпазма протиснулся вперед. Кто-то принес воды, хозяину брызнули на лицо, осторожно подняли, довели до кабинета, усадили на диван.

Голова у Чадьярова кружилась, хотелось уснуть. Катя постелила постель. Попыталась помочь раздеться, но он отрицательно качнул головой.

— Вам плохо? — спросила Катя.

— Не надо, — с трудом произнес Фан.

Шпазма кинулся к телефону:

— Полицию! Немедленно вызовем полицию!

— Вон! — выдохнул Фан.

— Собственно... — опешил Шпазма.

— Все вон! — повторил хозяин.

«Догадался», — с ужасом подумал Илья Алексеевич и похолодел от этой мысли.

Оставшись один, Чадьяров посидел на диване, отдыхая. Потом осторожно встал, придерживаясь рукой за стулья и стены, подошел к двери и запер ее. Постоял некоторое время, покачиваясь. Пошел в ванную.

— Та-ак, — проговорил он, идя к зеркалу, — посмотрим...

Из овальной рамы на него смотрел человек с заплывшим глазом, с рассеченными губами. Лицо, руки, смокинг — все было залито кровью. Чадьяров покачал головой. Попытался улыбнуться. Гримаса получалась кривая, но в целом Чадьяров остался собой доволен.

— За что боролись, на то и напоролись... — почти не шевеля разбитыми губами, проговорил он и подмигнул себе. — Теперь наш ход...

Весь следующий день Фан пролежал у себя в кабинете, никого не принимал, даже начальника полиции, и только князю разрешил приносить ему молоко, соки и кашу: жевать он не мог.

Весь город знал о случившемся, и, конечно, поползли самые разнообразные слухи. Говорили и о том, что Фана чуть не убили за наркотики и что это дело «красных диверсантов». Узнать же правду никто толком не мог: двери кабаре были с утра заперты, окна завешены. Никому не разрешалось что-либо убирать в зале. Весь день Чадьяров делал примочки, ванны: перед тем как отправиться в «Фудзи-банк», нужно было хоть немного прийти в себя. И дело не в следах от побоев, они-то как раз нужны, но на продолжение второй части задуманной операции необходимы были свежие силы.

Вечером Фан позвал Шпазму. Илья Алексеевич с замиранием сердца явился к хозяину. Он был бледен, робко остановился в дверях.

— Подойди! — приказал хозяин.

Илья Алексеевич сделал шаг и остановился.

— Ближе.

— Спасибо тебе, — проникновенно сказал Фан.

Илья Алексеевич, ожидавший чего угодно, только не благодарности, с изумлением уставился на хозяина.

— Ты настоящий друг, — продолжал Фан, — я видел, как ты сражался вчера, и понял, что в тебе не ошибся.

«Или бредит, или издевается», — решил Шпазма, но промолчал и на всякий случай скромно опустил глаза.

— С этого дня я увеличиваю тебе жалованье, — сказал Фан и устало откинулся на подушку. — Завтра в девять — одеваться и молоко.

— Зеленщика вызывать?

— Нет. Иди.

Шпазма, низко поклонившись, вышел. «Я не знаю, за что его били, — весело думал он, сбегая по лестнице, — но то, что он полный идиот, совершенно ясно! Ничего не понял. С кем он меня мог перепутать в драке?.. С Лукиным, что ли? — Он вспомнил про Лукина и еще раз порадовался: — Наконец-то этот мерзавец получил сполна, до сих пор языком еле ворочает, встать не может...»

А Чадьяров, проводив своего распорядителя, мог спокойно продумать весь ход завтрашней встречи. Через час он сел к столу, раскрыл большой телефонный справочник и велел телефонистке соединить его с «Фудзи-банком».

— Прошу прощения за столь поздний звонок, — сказал Фан вежливо. — Я бы хотел поговорить с господином Тагавой...