Александр Дюма. Три мушкетера

этому большие препятствия. Но откуда было возникнуть таким препятствиям?

Этого-то кардинал и но мог знать.

Впрочем, он твердо полагался на миледи, и не без основания: он

догадывался, что прошлое этой женщины таит страшные вещи, покрыть которые

может только его красная мантия, и чувствовал, что, по той или другой

причине, эта женщина ему предана, ибо только в нем одном она может найти

поддержку и защиту от угрожающей ей опасности.

Итак, он решился вести войну один и ожидать посторонней помощи так, как

ждут счастливой случайности. Он продолжал воздвигать знаменитую дамбу,

которая должна была уморить голодом население Ла-Рошели. Созерцая, в

ожидании этого, несчастный город, заключавший в себе столько великих

бедствий и столько героических добродетелей, он вспомнил слова Людовика XI,

своего политического предшественника, подобно тому как сам он был

предшественником Робеспьера, - слова покровителя Тристана (*72): "Разделяй,

чтобы властвовать".

Генрих IV, осаждая Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и

другие съестные припасы; кардинал же приказал подбрасывать письма, в которых

он разъяснял ларошельцам, насколько поведение их начальников несправедливо,

эгоистично и жестоко. У этих начальников хлеба было в изобилии, но они не

раздавали его населению; они придерживались правила (у них тоже были свои

правила), что неважно, если умрут женщины, старики и дети, лишь бы мужчины,

обязанные защищать стены их города, оставались здоровыми и полными сил. К

тому времени правило это, правда, не получило еще всеобщего применения, но,

то ли вследствие бессилия жителей ему противодействовать, то ли вследствие

их самопожертвования, превратилось уже из теории в практику; подметные

письма кардинала подорвали веру в его неоспоримость; письма напоминали

мужчинам, что обреченные на смерть дети, женщины и старики - их сыновья,

жены и отцы, что было бы справедливее, если бы все разделяли общее бедствие,

и тогда одинаковое положение приводило бы жителей к единодушным решениям.

Эти подметные письма произвели как раз то действие, какого и ожидал их

составитель: склонили многих жителей вступить в сепаратные переговоры с

королевской армией.

Но в то самое время, когда кардинал уже видел, что испытанное им

средство приносит плоды, и радовался, что пустил его в ход, один из жителей

Ла-Рошели, который сумел перейти линию королевских войск, - одному богу

известно, как ему удалось обмануть бдительность Бассомпьера, Шомберга и

герцога Апгулемского, за которыми, в свою очередь, бдительно надзирал

кардинал, - один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, пробрался в город прямо

из Портсмута и сообщил, что он видел там внушительный флот, готовый отплыть

не позже как через неделю. Больше того: Бекингэм извещал мэра, что наконец

будет заключен великий союз против Франции и во Французское королевство

одновременно вторгнутся английские, испанские и австрийские войска. Это

письмо публично читалось на всех площадях города, копии с него были вывешены

на перекрестках улиц, и даже те, кто начал уже переговоры с королевской

армией, прервали их, решившись дождаться столь торжественно обещанной

помощи.

Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство

Между тем королевская армия, которой были чужды тревоги его

единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и

денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство

и различных забавах. Хватать шпионов и вешать их, устраивать рискованные

экспедиции на дамбу и на море, затевать самые безрассудные предприятия и

хладнокровно выполнять их - вот в чем армия проводила все время и что

помогало ей коротать дни, долгие не только для ларошельцев, терзаемых

голодом и мучительным ожиданием, но и для кардинала, столь упорно

блокировавшего их.

Кардинал, вечно разъезжавший верхом, как рядовой кавалерист, окидывал

задумчивым взглядом эти нестерпимо медленно, как ему казалось, подвигавшиеся

укрепления, возводимые под его руководством инженерами, которых он выписал

со всех концов Франции. Если при его объездах ему случалось встретить

мушкетера из полка де Тревиля, он иногда подъезжал к нему, внимательно

вглядывался и, не признав в нем ни одного из наших четырех друзей, направлял

на что-нибудь другое свой проницательный взгляд.

Однажды, томясь смертельной скукой, не надеясь больше на переговоры с

городом и все еще не получая известий из Англии, кардинал выехал из дому в

сопровождении только Каюзака и Ла Удиньера, выехал без всякой цели, лишь

затем, чтобы прокатиться. Он ехал вдоль песчаного берега, предаваясь

необъятным мечтам и созерцая необъятный простор океана. Неторопливо

поднявшись на холм, он увидел невдалеке за изгородью семь человек, которые

лежали и грелись в лучах солнца, редко проглядывающего в это время года,

причем вокруг них валялись пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши

мушкетеры, приготовившиеся слушать чтение письма, только что полученного

одним из них. Это письмо было настолько важно, что из-за него они оставили

карты и кости, разложенные на барабане.

Трое остальных были заняты тем, что снимали смолу с горлышка огромной,

оплетенной соломой бутыли колиурского вина; это были слуги наших молодых

людей.

Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а когда

К тому же у него было странное предубеждение: он всегда воображал, что

причиной веселости других было как раз то, что печалило его самого. Сделав

Каюзаку и Ла Удиньеру знак остановиться, кардинал спешился и направился к

подозрительным весельчакам, надеясь, что благодаря заглушавшему его шаги

песку и укрывавшей его изгороди ему удастся подслушать несколько слов из

разговора, казавшегося ему крайне интересным. Очутившись в десяти шагах от

изгороди, он узнал выговор гасконца, а так как он еще раньше разглядел, что

это были мушкетеры, то больше не сомневался, что трое остальных были те,

кого называли неразлучными приятелями, то есть Атос, Портос и Арамис.

Легко можно представить себе, насколько его желание расслышать их

разговор усилилось от этого открытия; глаза его приняли странное выражение,

и он кошачьей походкой подкрался к изгороди. Но едва ему удалось уловить

несколько неясных звуков, без всякого определенного смысла, как вдруг

громкий, отрывистый возглас заставил его вздрогнуть и привлек внимание

мушкетеров.

- Офицер! - крикнул Гримо.

- Вы, кажется, заговорили, негодяй! - сказал Атос, приподнимаясь на

локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.

Гримо не прибавил больше ни слова и только протянул указательный палец

по направлению к изгороди, возвещая этим жестом приход кардинала и его

свиты.

Кардинал, по-видимому, был взбешен.

- Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя! - заметил он. - Уж

не подходит ли сухим путем англичане? Или мушкетеры считают себя старшими

офицерами?

- Ваша светлость... - ответил Атос, так как среди общего смятения он

один сохранил то спокойствие и хладнокровие настоящего вельможи, которое

никогда его не покидало, - ваша светлость, мушкетеры, когда они не несут

службы или когда их служба окончена, пьют и играют в кости, и они для своих

слуг - офицеры очень высокого ранга.

- Слуги! - проворчал кардинал. - Слуги, которым приказано предупреждать

своих господ, когда кто-нибудь проходит мимо, уже не слуги, а часовые.

- Ваше высокопреосвященство, однако, сами видите, что если бы мы не

приняли этой предосторожности, то, чего доброго, упустили бы случай

засвидетельствовать вам ваше почтение и принести благодарность за оказанную

милость - за то, что вы соединили нас всех вместе... Д'Артаньян, - продолжал

Атос, - вы сейчас только говорили о вашем желании найти случай выразить его

светлости вашу признательность: случай представился, воспользуйтесь же им.

Эго было сказано с невозмутимым хладнокровием, отличавшим Атоса в

минуты опасности, и с крайней вежливостью, делавшей его в иные минуты более

величественным, чем прирожденные короли.

Д'Артаньян подошел и пробормотал несколько благодарственных слов,

которые быстро замерли у него на языке под угрюмым взглядом кардинала.

- Все равно, господа... - заговорил Ришелье, которого замечание Атоса,

по видимому, нисколько не отклонило от его первоначального намерения, - все

равно, господа, я не люблю, чтобы простые солдаты, потому только, что они

имеют преимущество служить в привилегированной части, разыгрывали знатных

вельмож: они должны соблюдать такую же дисциплину, как и все.

Атос предоставил кардиналу договорить до конца эту фразу и,

поклонившись в знак согласия, ответил:

- Надеюсь, ваша светлость, что мы ничем не нарушили дисциплины. Мы

сейчас не несем службы и думали, что можем располагать своим временем, как

нам заблагорассудится. Если вашему высокопреосвященству угодно будет

осчастливить нас каким-нибудь особым приказанием, мы готовы повиноваться. Вы

сами видите, ваша светлость, - продолжал мушкетер, хмуря брови, так как этот

допрос начинал выводить его из терпения, - что ми захватили с собой оружие,

чтобы быть наготове при малейшей тревоге.

И он указал кардиналу пальцем на четыре мушкета, составленные в козлы

около барабана, на котором лежали карты и кости.

- Будьте уверены, ваше высокопреосвященство, что мы вышли бы вам

навстречу, - прибавил д'Артаньян, - если бы могли предположить, что это вы

подъезжаете к нам с такой малочисленной свитой.

Кардинал кусал усы и губы.

- Знаете ли вы, на кого вы похожи, когда, как теперь, собираетесь

вместе, вооруженные и охраняемые вашими слугами? - спросил кардинал. - Вы

похожи на четырех заговорщиков.

- Совершенно верно, ваша светлость, - подтвердил Атос, - мы

действительно составляем заговор, как ваше высокопреосвященство могли сами

убедиться однажды утром, но только против ларошельцев.

- Э, господа политики, - возразил кардинал, в свою очередь хмуря брови,

- в ваших мозгах, пожалуй, нашлась бы разгадка многих секретов, если бы они

были так же доступны для чтения, как то письмо, которое вы спрятали, заметив

меня!

Краска бросилась в лицо Атосу, он сделал шаг к кардиналу:

светлость, и подвергаете настоящему допросу. Если это так, то пусть ваше

высокопреосвященство соблаговолит объясниться, и мы, по крайней мере, будем

знать, как нам следует поступать.

- А что, если бы это и в самом деле был допрос? - возразил кардинал. -

И не такие люди, как вы, подвергались ему и отвечали, господин мушкетер.

- Вот почему я и сказал вашему высокопреосвященству, что в его воле

допрашивать нас, мы готовы отвечать.

- Что это за письмо, которое вы начали читать, господин Арамис, а затем

спрятали?

- Письмо от женщины, ваша светлость.

- О, я понимаю! - сказал кардинал. - Относительно такого рода писем

следует хранить молчание. Однако их можно показывать духовнику, а ведь я,

как вам известно, посвящен в духовный сан.

- Ваша светлость, - заговорил Атос со спокойствием тем более ужасающим,

что, отвечая таким образом, он рисковал головой, - письмо это от женщины, но

оно не подписано ни Марион Делорм (*73), ни госпожой д'Эгильон (*74).

Кардинал смертельно побледнел, и глаза его вспыхнули зловещим огнем. Он

обернулся, словно затем, чтобы отдать приказание Каюзаку и Ла Удипьеру. Атос

уловил это движение и сделал шаг к мушкетам, на которые были устремлены

глаза его трех друзей, вовсе не склонных позволить себя арестовать. На

стороне кардинала, считая его самого, было трое, а мушкетеров вместе со

слугами было семь человек. Кардинал рассудил, что игра будет тем более

неравной, что Атос и его товарищи действительно тайно сговаривались о

чем-то, и прибегнул к одному из тех внезапных поворотов, к которым он всегда

прибегал: весь его гнев растворился в улыбке.

- Ну полно, полно! - сказал он. - Вы храбрые молодые люди: гордые при

свете дня, преданные во мраке ночи. Неплохо оберегать себя, когда так хорошо

оберегаешь других. Господа, я вовсе не забыл той ночи, когда вы охраняли

меня на пути к "Красной голубятне". Если бы на той дороге, по которой я

сейчас поеду, мне угрожала какая-нибудь опасность, я попросил бы вас

сопровождать меня. Но, так как опасности не предвидится, оставайтесь тут,

доканчивайте ваши бутылки, вашу игру и ваше письмо. Прощайте, господа!

Сев на коня, которого подвел ему Каюзак, он попрощался с ними взмахом

руки и умчался.

Четверо молодых людей, застыв на месте, не произнося ни слова,

провожали его глазами, пока он не исчез из виду.

Затем они переглянулись.

У всех были удрученные лица: они понимали, что, несмотря на дружеское

прощание, кардинал уехал взбешенный.

Один Атос улыбался властной, презрительной улыбкой. Когда кардинал

отъехал на такое расстояние, что не мог ни слышать, ни видеть их, Портос,

которому не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, вскричал:

- Этот болван Гримо поздно спохватился!

Гримо хотел было что-то сказать в свое оправдание, но Атос поднял

палец, и Гримо промолчал.

- Вы бы отдали письмо, Арамис? - спросил д'Артаньян.

- Я принял такое решение, - отвечал Арамис самым приятным, нежным

голосом. - Если б кардинал потребовал, я одной рукой вручил бы письмо, а

другой проткнул бы его шпагой.

- Так я и думал, - сказал Атос. - Вот почему я вмешался в ваш разговор.

Право, этот человек очень неосторожно поступает, разговаривая так с

мужчинами. Можно подумать, что ему приходилось иметь дело только с женщинами

и детьми.

- Любезный Атос, я восхищен вами, но в конце концов мы все-таки были

неправы, - возразил д'Артаньян.

- Как - неправы! - возмутился Атос. - Кому принадлежит воздух, которым

мы дышим? Океан, на который мы обращаем взоры? Песок, на котором мы лежали?

Кому принадлежит письмо вашей любовницы? Разве кардиналу? Клянусь честью,

этот человек воображает, что он владеет всем миром! Вы стояли перед ним и

что-то бормотали, ошеломленный, подавленный... Можно было подумать, что вам

уже мерещится Бастилия и что гигантская Медуза (*75) собирается превратить

вас в камень. Ну скажите, да разве быть влюбленным значит составлять

заговоры? Вы влюблены в женщину, которую кардинал запрятал в тюрьму, и

хотите вызволить ее из его рук. Вы ведете игру с его высокопреосвященством,

это письмо - ваш козырь. Зачем вам показывать противнику ваши карты? Это не

принято. Пусть он их отгадывает, в добрый час! Мы-то ведь отгадываем его

игру!

вполне справедливо.

- В таком случае - ни слова больше о том, что сейчас произошло, и пусть

Арамис продолжает читать письмо своей кузины с того места, на котором

кардинал прервал его.

Арамис вынул письмо из кармана, трое его друзей пододвинулись к нему, а

слуги опять столпились вокруг бутыли.

- Вы прочитали всего одну или две строчки, - заметил д'Артаньян, - так

уж начните опять с начала.

- Охотно, - ответил Арамис.

"Любезный кузен, я, кажется, решусь уехать в Стене, где моя сестра

поместила нашу юную служанку в местный монастырь кармелиток. Бедняжка

покорилась своей участи, она знает, что не может жить в другом месте, не

подвергаясь опасности погубить свою душу. Однако, если наши семейные дела

уладятся так, как мы того желаем, она, кажется, рискнет навлечь на себя

проклятие и вернется к тем, по ком она тоскует, тем более что о ней

постоянно думают и она знает это. А пока что она не так уж несчастна:

единственное ее желание - получить письмо от своего возлюбленного. Я знаю,

что такого рода товар нелегко проникает через решетки монастыря, но, как я

уже доказала вам, любезный кузен, я не такая уж неловкая и возьмусь за это

поручение. Моя сестра благодарит вас за вашу неизменную добрую память о ней.

Одно время она очень тревожилась, но теперь несколько успокоилась, послав

туда своего поверенного, чтобы там не случилось чего-нибудь непредвиденного.

Прощайте, любезный кузен, пишите о себе как можно чаще, то есть каждый

раз, как вам представится надежная возможность прислать нам весточку. Целую

вас.

- О, как я вам обязан, Арамис! - вскричал д'Артаньян. - Дорогая

Констанция! Наконец-то я имею о ней сведения! Она жива, она за монастырской

оградой, вне опасности, она в Стене! Как вы полагаете, Атос, где это?

- В Лотарингии, в нескольких лье от границы Эльзаса. Мы можем

прокатиться в ту сторону, как только кончится осада.

- И, надо надеяться, этого недолго ждать, - вставил Портос. - Сегодня

утром повесили одного шпиона, который показал, что ларошельцы уже питаются

кожей своих сапог. Если предположить, что, съев кожу, они примутся за

подметки, то я уж не знаю, что им после этого останется... разве только

пожирать друг друга.

- Бедные глупцы! - заметил Атос, осушая стакан превосходного бордоского

вина, которое хотя и не пользовалось в то время такой доброй славой, как

теперь, но заслуживало ее не меньше нынешнего. - Бедные глупцы! Как будто

католичество не самое удобное и не самое приятное из всех вероисповеданий!..

А все-таки, - заключил он, допив вино и прищелкнув языком, - они молодцы...

Но что вы, черт возьми, делаете, Арамис? - продолжал он. - Вы прячете в

карман это письмо?

- Да, - поддержал его д'Артаньян, - Атос прав: его надо сжечь. Впрочем,

кто знает... может быть, кардинал обладает секретом вопрошать пепел?

- Уж наверное обладает, - сказал Атос.

- Что же вы хотите сделать с этим письмом? - спросил Портос.

- Подите сюда, Гримо, - приказал Атос.

Гримо встал и повиновался.

- В наказание за то, что вы заговорили без позволения, друг мой, вы

съедите этот клочок бумаги. Затем, в награду за услугу, которую вы нам

окажете, вы выпьете этот стакан вина. Вот вам сначала письмо, разжуйте его

хорошенько.

Гримо улыбнулся и, устремив глаза на стакан, который Атос наполнил до

краев, прожевал бумагу и проглотил ее.

- Браво! Молодец, Гримо! - похвалил его Атос. - А теперь берите

стакан... Хорошо, можете не благодарить.

Гримо безмолвно проглотил стакан бордоского, но глаза его, поднятые к

небу, говорили в продолжение этого приятного занятия очень выразительным,

хоть и немым языком.

- Ну, теперь, - сказал Атос, - если только кардиналу не придет в голову

хитроумная мысль распороть Гримо живот, я думаю, что мы можем быть более или

менее спокойны...

Тем временем его высокопреосвященство продолжал свою меланхолическую

прогулку и бормотал себе в усы:

- Положительно необходимо, чтобы эта четверка друзей перешла ко мне на

службу!

XXII. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Вернемся к миледи, которую мы, бросив взгляд на берега Франции, на миг

потеряли из виду.

Мы застанем ее в том же отчаянном положении, в каком ее покинули, -

погруженной в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат которого

она оставила почти всякую надежду: впервые она сомневается, впервые

страшится.

Дважды счастье изменило ей, дважды ее разгадали и предали, и в обоих

случаях виновником ее неудачи был злой дух, должно быть ниспосланный

всевышним, чтобы ее одолеть: д'Артаньян победил ее - ее, эту непобедимую

злую силу.

Он насмеялся над ее любовью, унизил ее гордость, обманул ее

честолюбивые замыслы и вот теперь губит ее счастье, посягает на свободу и

даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок ее маски, той эгиды,

которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.

Д'Артаньян отвратил от Бекингэма - а его она ненавидит, как ненавидит

все, что прежде любила, - бурю, которой грозил ему Ришелье, угрожая

королеве. Д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала

страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада.

Д'Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает

эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось

получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему

врагу, этот охранный лист вырывают у нее из рук. И все тот же д'Артаньян

держит ее в заточении и ушлет в какой-нибудь гнусный Ботанибей, в

какой-нибудь мерзкий Тайберн Индийского океана...

Сомнения нет, все это случилось с ней по милости д'Артаньяна, - кто

другой мог покрыть ее таким позором! Только он мог сообщить лорду Винтеру

все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он

знает ее деверя и, должно быть, написал ему.

Какая ненависть клокочет в ней!

Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты;

глухие стоны порой вырываются вместе с дыханием из ее груди и согласно

вторят шуму волн, которые вздымаются, рокочут и с ревом, как вечное и

бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный

и горделивый замок.

Какие превосходные планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет

против г-жи Бонасье, против Бекингэма и в особенности против д'Артаньяна ее

ум, озаряемый вспышками бурного гнева!

Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы стать свободной,

когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решетки,

разобрать пол. Подобные предприятия может довести до конца терпеливый и

сильный мужчина, но женщина, да еще в состоянии лихорадочного возбуждения,

обречена на неудачу. К тому же для всего этого нужно иметь время - месяцы,

годы, а у нее... у нее впереди десять или двенадцать дней, как сказал ей

лорд Винтер, ее грозный брат и тюремщик.

И все-таки, будь она мужчиной, она предприняла бы эту попытку и,

возможно, добилась бы успеха. Зачем небо совершило такую ошибку, вложив

мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!

Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть

судорожных движений ярости, женская слабость отдала дань природе. Но

мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь, сотрясавшая

ее тело, прекратилась, она свернулась клубком и стала собираться с силами,

как усталая змея, которая отдыхает.

- Ну полно, полно же! Я с ума сошла, что впала в такое исступление, -

сказала она, смотрясь в зеркало, отразившее ее огненный взгляд, который,

казалось, вопрошал ее самое. - Не надо неистовствовать: неистовство -