Александр Павлович Оленич-Гнененко проза в горах Кавказа

Афонка, 22 сентября

Небо и горы, и леса вдали, как шкура барса. Они затянуты сплошным сероватым туманом, и на дымчатом фоне его проступают темные пятна.

Тропа идет сквозь лес диких груш и яблонь, дуба, бука, пихты, березы, осины, горного клена, черноольхи. С буков и пихт свисают седые клочья лишайников. Разноцветными огоньками теплятся в листве ягоды рябины, шиповника, волчьего лыка. Восковой желтизной отсвечивают созревшие плоды на фруктовых деревьях, и желто-золотые груды груш и яблок лежат в траве.

На вершинах старых груш видны медвежьи «гнезда» — заломы. Внизу валяются обломанные медведем ветки. Под плодовыми деревьями все истоптано кабаньими копытами. Чернеют борозды свежевспаханной кабанами земли.

По тропе протянулись цепочкой следы голых узких подошв каменной куницы.

На Темной поляне, несмотря на утро, совсем сумерки. Тхачи, Слесарня и Афонка — в тумане и густых облаках. Между каменными громадами ревут олени.

Над почти двухметровой травой торчат тлеющие остовы зонтичных. Трава во всех направлениях исхожена медведями. Особенно пострадали заросли ожинника и гигантского белокопытника: они положены влоск.

Перевалив через хребет, спускаемся в долину реки Шиши. Мы едем теперь среди огромных голубых каменных глыб, обросших яркими мхами и лишайниками. Слезаем с лошадей и ведем их в поводу. На листьях и иглах деревьев дрожат мириады крупных капель. При каждом неосторожном движении на нас обрушиваются потоки ледяной воды.

В четыре часа, точно орудийный выстрел, в горах грянул удар грома. Ослепительным белым зигзагом сверкнула молния. Спасаемся от ливня под пихтой. Он перешел в крупный град, который скоро лег толстым слоем. Град прекратился, мы двинулись дальше.

Поднимаемся узкой, очень крутой каменистой тропой мимо Афонки. Тропа усыпана кристаллами исландского шпата. Некоторые из них необычайной величины.

Через десяток метров набрели на старый лагерь геологической партии. Почерневшие от дождей, мокнут в лужах сколоченные из пихтовых плах столы и вытесанные из деревянных обрубков стулья. Отвалы отработанного шпата белеют в надвигающейся темноте.

Дождь все сильнее. Устраиваемся на ночевку под двумя рядом стоящими пихтами. Прежде всего выбираем топливо. Сучья и найденные в бывшем лагере доски насквозь пропитались водой и стали тяжелыми, как свинец. Едва ли они будут гореть.

Я делюсь своими сомнениями с Михаилом Сафоновичем. Пономаренко смотрит на меня презрительно. Козырек его выцветшей красноармейской фуражки задорно заломлен кверху. Сердито щетинятся космы плечистой черкесской бурки.

— Какой может быть разговор о дровах!

Михаил Сафонович принимается откалывать своим охотничьим ножом тонкие щепки от пихтовой доски, ломает на части мелкие ветки и из всего этого сооружает под пихтой подобие маленькой поленницы. Сверху он аккуратно укладывает сучья потолще и на них — концы основательных стволов бука так, чтобы по мере сгорания можно было продвигать их в огонь. Затем он достает из-за пазухи что-то похожее на коробящиеся куски картона и кладет их внутрь сложенных дров, вплотную к щепкам. Чиркнула спичка, внизу взметнулось пламя, и потянулись усы густого, пахнущего-дегтем дыма. Теперь я вспомнил, что Пономаренко во время пути несколько раз обрывал клочья коры со встречных берез.

Через четверть часа, гудя, запылал пышущий жаром костер.

Мы сделали с наветренной стороны прикрытие, набросав валежника, и устлали площадку под деревом лапчатыми ветками пихты.

Легли, завернувшись в бурки. Пономаренко сейчас же захрапел. Я не сплю… Быстро высыхающий в костре бук горит высоким пламенем.

Неожиданно раздался удаляющийся топот лошадей и стук подков по камням. Лошади переходят через воду: их испугал волк или медведь. Разбуженный топотом, Пономаренко стреляет в темноту из ружья. С горящими ветками пихты в руках идем искать беглецов. Но кони уже за рекой, и вернуть их можно только утром.

Ачешбок, 23 сентября

Выезжаем к южной стороне Ачешбока-Чертовых Ворот. Колоссальный массив в розово-голубом тумане. Над вершиной горы, почти закрывая ее, клубятся и напухают белые облака.

С севера ледяной ветер гонит маленькое облачко. Через минуту облачко превращается в пепельно-свинцовую тучу, занимающую полгоризонта. Она стремительно перекатывается через встречные высоты и наплывает на Ачешбок. Впереди вьются в воздухе клочья прозрачного тумана. Почти мгновенно он заволакивает все кругом.

Едем три часа в непроглядной белой мути по ущельям неизвестных рек, по каменистым кручам, поросшим пихтой и сосной, по округлым увалам и кочковатым гривам субальпийских пастбищ. Сейчас на пастбищах безлюдно и мертво.

Неясно, как во сне, встают очертания гор, деревьев. Безмолвно пролетают смутные тени хищных птиц. Набегает ветер, и кое-где белая завеса прорывается, открывая то горный клен, то стремительно падающий, кипящий в полете водопад.

Нам виден только кусок черной тропы под ногами лошадей. Впереди все время тянется свежий олений след: олень не решается свернуть с надежной дороги в белесую пустоту. Туман сгущается. Мой спутник исчез, хотя он вот — в двух шагах, и я слышу его голос. Ищем пристанища. Решаем спускаться по отвернувшей книзу тропе. Она едва заметна, но хорошо утоптана. Через полчаса мы выехали к имеретинскому кошу.

Среди невылазной грязи, размешанной сотнями копыт, стоит обширный и высокий, в рост человека, четырехугольник загона. Он сколочен из положенных вдоль, не очищенных от коры березовых стволов. В одном из углов загона сделаны нары на двух человек. Над головой вместо крыши брошено несколько горбылей. На земле три камня образуют первобытный очаг. На коше ни души. Здесь мы ночуем.

Челипсинский перевал, 24 сентября

Перед нами скалистые массивы Чертовых Ворот. Немного на отлете от главного массива возвышается конусообразный утес, похожий на устремленный в небо указательный палец.

Проезжаем по только что отысканной тропе в узкую щель между «пальцем» и «столбом» меньших размеров. Над нами навис огромный сине-фиолетовый срез Чертовых Ворот. В его верхних зубцах и уступах запутались и залегли туманы.

На гребне малого утеса появились четыре оленя. Рогаль и две лани неторопливо, оглядываясь на нас, переваливают через гребень. Одна лань стоит на страже.

Впереди, в ущелье между Ачешбоком и Большим Байбаком, высятся синей грядой Фишт, Оштен, Абадзеш. На вершинах Фишта и Оштепа сверкают ледники и белеют снега.

Поднимаемся по хребту Бамбака. Над поросшими сосной и пихтой голубыми скалами безмолвно кружатся сотни коршунов. Хребет щетинится привой высокой серо-зеленой травы. Чернеют широкие квадраты мочагов, изрытых дикими свиньями. Взлетают бекасы и вальдшнепы. Из травы, на сухих местах, с трудом поднимаются жирные перепела.

Правый склон Бамбака, по которому мы едем, густо покрыт пихтовыми лесами.

Мы находимся уже за пределами леса. На просторную поляну среди березняков медленно вышел рыжий олень. Поднявшись на холм и центре поляны, он гордо и грозно стоял, уставив в небо рога, и неотрывно смотрел в нашу сторону. Потом повернулся и, не спеша, скрылся в чаще березняка. Вслед за тем над нашей тропой на лужайке, у подножья окруженной лесом скалы, раздался громовой клич другого оленя. Ему где-то вблизи отвечает надтреснутый голос противника. Трубные звуки и хриплые протяжные стоны доносятся сверху и снизу: из синих, курящихся туманом падей, из черных пихт и белых березняков пи горах.

Поднимаемся к самой высокой точке — Челипсинскому перевалу. Назад страшно оглянуться: по пятам свинцово-сизой стеной движется необъятная туча. Напрасно мы ускоряем шаг коней: ее передний край висит у нас на плечах.

Подъезжаем к цирку ледника. Впадины и трещины крутых его скатов забиты плотно слежавшимся зернистым снегом. У подножья черно-коричневой чаши ледника стынет круглое высокогорное озеро. Оно зелено-синее, прозрачное, бездонное. Озеро окружено лугом нежной альпийской травы На ней вышиты радужные узоры синих и голубых колокольчиков и солнечно-желтых крокусов. Из озера вытекает и, шумя, мчится вниз по камням река.

Нам некогда задерживаться, и, перейдя реку, мы поднимаемся по узкому гребню над цирком. Здесь нас настигает туча. Мы пробуем бороться и проходим еще две сотни метров. Но дальше двигаться невозможно. Насевшая туча заволокла все вокруг непроницаемым сизо-серым туманом. Брызжет дождь. В пяти метрах уже ничего не видно. Тропа безнадежно потеряна. Пономаренко хочет идти искать дорогу. Я решительно возражаю. В тумане легко заблудиться. Но Пономаренко делает два шага в сторону и исчезает за пеленой пара. Доносится его голос: «Поищу тропу! Через пятнадцать минут вернусь».

Я вынужден ждать с двумя лошадьми. Проходит час, другой, третий — Михаила Сафоновича все нет. Я время от времени кричу, подавая сигналы Пономаренко.

Скоро ночь. Становится ясным, что я не дождусь Пономаренко до утра. Развьючиваю и разнуздываю лошадей. Одну из них стреножил: она любит далеко уходить.

Дует пронзительный ветер. Перевожу лошадей на противоположный склон хребта и устраиваю в небольшой ложбине нечто вроде лагеря. С наветренной стороны бруствером ставлю рюкзаки. Кладу одну бурку на мокрую траву, другой закрываюсь. Спичек у меня много, но на голой вершине, у самого пояса снегов, нет ни щепки, и нельзя развести хотя бы маленький костер.

Гляжу из-под бурки на низкую траву: на каждой былинке застыли сотни мельчайших опаловых капель. Трава кажется стеклянной. С тонким свистом пронеслись птицы и сели у моих ног. Осмотревшись, они вспорхнули и улетели в туман.

Ледяной ветер, гудя, проносится над головой. Он замораживает кровь, добирается до сердца. Я одет очень легко: пиджак, фуфайка, на ногах — обычные ботинки. Хорошо, что я на всякий случай захватил с собой кубанку и теперь заменил ею летнюю фуражку.

Я не чувствую пальцев на ногах, колени окончательно замерзли. В рукава и за воротник врываются обжигающие струи ветра. Зубы начинают выбивать дробь. Дрожь сотрясает все тело. Хочу закурить, но руки оледенели; не помогают и перчатки. Я потратил больше часа, чтобы свернуть и раскурить первую папиросу. Даже эта ничтожная доля тепла дала себя знать.: дрожь уменьшилась, и я немного пришел в себя.

Не перестаю через каждые полчаса кричать в темноту. Поднимаю в воздух горящие спички и описываю ими разные фигуры. Вдруг Пономаренко замерзает где-нибудь неподалеку… Кроме того, крик и огонь отпугивают зверей, а на моем попечении две лошади. Каждый раз после сигнализации я падаю на бурку, совершенно окостеневший от холода.

Бурка подо мной примерзла к земле, а та, в которую я завернулся, сделалась, как железо, и покрылась толстым слоем не то снега, не то ледяной крупы. Внизу, во мраке, со всех сторон слышен рев оленей. Два раза провыл волк.

Меня гнетет чувство одиночества. Вдруг слышу какое-то ритмическое биение: с трудом догадываюсь — часы! Их слабое тиканье успокаивает, как присутствие близкого человека.

Засыпаю, несмотря на жестокий мороз и ветер.