Хоста — Гузерипль, 15–20 июня

Гузерипль, 21 июня

Все же я решил ехать за тридцать километров в горы, на Кишу, и дальше — в зубровый парк на Темной поляне.

Со мной отправляется радист, он же и фотограф, партизан Отечественной войны из Тульского отряда № 2, Иван Яковлевич Виляховский. Будем наблюдать и фотографировать зубро-бизонов, хотя нас и предупреждают, что это опасно и вообще вряд ли удастся: зубро-бизоны только что выпущены на волю, и у них маленькие телята. Они настолько возбуждены и воинственно настроены, что может повториться неприятность, происшедшая с заведующим зубровым парком Заславским, когда зубро-бизоны чуть не убили его.

Закончив недолгие сборы, мы идем на старый Гузерипль, где нас уже ждут лошади: два маленьких монгольских маштака светлоглинистого цвета — Каштанчик и Буланчик, похожие друг на друга, как близнецы.

К нам подходит заведующий хозяйством и говорит, указывая на волчьи следы внушительных размеров:

— Волки за войну совсем обнаглели. Их развелось множество и бродят они, где хотят. Вот посмотрите, они толклись всю ночь у этого сарая: тут у нас два вола. До них волки не добрались, но зато съели кожаные ремени на дышле брички.

…На самом выезде с поляны Гузерипль при дороге видна деревянная решетчатая ограда, обсаженная молодыми деревцами; в ограде пять небольших холмиков в изумрудной зелени травы и в цветах. Дорожки между холмиками посыпаны белым гравием. В центре ограды — пирамидальный памятник со звездой. Надпись на металлической доске гласит:

«Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Здесь погребены герои Великой Отечественной войны: три бойца роты лейтенанта тов. Шип Ф. А., павших смертью храбрых при обороне Кавказа в бою 19 августа 1942 года на подступах к п. Гузерипль, где фашистские захватчики были наголову разбиты и отброшены; политрук роты старший сержант тов. Зиновьев, пулеметчик младший сержант тов. Габов, красноармеец (фамилия не установлена); два сталинских сокола-военные летчики: дважды орденоносец лейтенант тов. Шульгин Леонид Александрович и техник лейтенант тов. Бирюков Василий Ильич, погибшие 18 февраля 1943 года в урочище Горелое при выполнении боевого задания».

Ограда и светлая зелень молодых посадок, цветы, на могилах и все следы неусыпной заботы свидетельствуют, что память о защитниках этого уголка нашей родины прочна в сердцах жителей Гузерипля…

…Мы продвигаемся не очень быстро по залитому дождями каменному карнизу над Белой. В глубоком ущелье под нами поднявшаяся за ночь вода скачет через порога, и грозный гул реки наполняет воздух.

Мой спутник одет в синий альпинистский комбинезон, шляпа военного образца заброшена на резинке за плечи. У пояса — кривой и узкий кинжал.

У Ивана Яковлевича смуглое нервное лицо, нос с небольшой горбинкой, энергично сжатые губы, серые пристальные глаза. Над крутым открытым лбом слегка вьются почти черные волосы.

Посадка его в седле очень свободна: видна партизанская выучка. И ходит Иван Яковлевич, когда мы принуждены спешиваться, с особой легкостью и плавностью. А ведь в гражданскую войну он потерял половину правой ступни. Это, однако, не мешает ему подниматься высоко в горы.

В один из таких недавних своих горных походов Иван Яковлевич наткнулся на труднодоступном хребте  Абаго  на следы давних воздушных боев.

В траве и в камнях на пространстве в несколько километров были разбросаны части разбившегося самолета. Иван Яковлевич обнаружил крыло «Хейнкеля-111». Оно лежало у подножья гигантской скалы, в которую со страшной силой ночью или в туман врезался вражеский самолет, разлетевшись в куски. Придавленные крылом, белели четыре скелета летчиков с неразвернувшимися парашютами за плечами. Плоскость крыла накрыла их, как гробовая доска. На полуистлевших остатках одного из мундиров еще можно было различить четыре серебряных кондора и длинную планку орденских ленточек, Здесь же валялись пушка, пулеметы, патроны.

У балки Андреева Иван Яковлевич сходит с коня и, глядя вниз в заросшую грабами и буками, загроможденную ветровалом каменистую кручу, произносит:

— В этом бою немцы были разбиты. Они уже показали спину. Тогда партизан Андреев бросился за ними, чтобы захватить автомат подстреленного им фашиста. В этот момент его настигла пуля гитлеровского снайпера.

…Просторный двухэтажный дом кордона Лагерная сожжен фашистами. Теперь наблюдатели временно помещаются в части сарая, переделанной под жилье. Сожжен и мост через Белую. Ведя лошадей в поводу, мы по одному переходим на другую сторону по шатающимся доскам времянки. Такая же ненадежная времянка переброшена и через Кишу рядом с обугленными остатками старого моста.

Взбираемся выше и выше в горы. Размытая и то там, то здесь оползающая тропа крутыми зигзагами лепится вдоль отвесного правого берега Киши.

Река вся в мыльной пене и крутящихся воронках стремительно скатывается навстречу. Местами, когда глянешь в бездонную пропасть, Киша кажется извилистой белой ниткой, но нитка эта грохочет.

Впереди на тропе между серебристыми стволами показалась всадница — небольшого роста женщина на длинноногом черном коне черкесской породы. Она была в обычном для работников заповедника туристском комбинезоне защитного цвета и мужских ботинках. Из-под белой косынки с повязанными на затылке концами выбивались рыжевато-золотистые прядки, на слегка вздернутом и чуть пухловатом небольшом носу поблескивали стекла пенсне. Всадница ехала с задумчивым безмятежно-домашним видом.

Походка коня была спокойно-небрежная, размашистая и в то же время неторопливая.

— Привет, Лидия Васильевна! — здоровается Виляховский с белокурой всадницей. — Вы прямо из зубрового парка сегодня?

— Да, прямо оттуда, без заезда на Кишу..

— Жаль, что так случилось, и мы разминулись: хотели вместе с вами поглядеть на зубро-бизонов и пофотографировать. Вот если бы вы могли вернуться с нами…

Иван Яковлевич знакомит нас:

— Лидия Васильевна Крайнева — научный сотрудник зоологического сектора и хозяйка зубро-бизонов. А это наш гость: пишет о заповеднике.

Лидия Васильевна, немного подумав и сморщив брови, решает просто:

— Ну что ж! Пожалуй, дня два могу еще пробыть с вами в зубровом парке, но не больше. Поехали! Только нам надо сегодня же попасть прямо на Сулимину поляну. Ночевать на Кише не будем. Хотя дорога к Сулиминой очень плохая, я думаю, доберемся еще засветло.

Лидия Васильевна повернула своего Ворона, и высокий конь неторопливо зашагал впереди нас по взмокшей и скользкой тропе.

В течение дня Лидия Васильевна сделала почти весь путь к Гузериплю, и теперь ей, таща нас на буксире, надо без передышки совершать его в обратном порядке — не меньше сорока километров в один день, да по этой тропе, которая, по словам Крайневой, дальше, к концу, становится еще хуже.

Дорога с каждым шагом действительно становится все тяжелее.

Мой монгольский конь Каштанчик на опасном спуске дважды подряд поскользнулся и грохнулся с размаху мордой о землю, высоко взбросив круп. Если бы я все время не был начеку и двумя быстрыми и сильными рывками повода не поднял коня, то, безусловно, очутился бы в реке вместе с ним.

Каштанчик был так напуган после этого случая, что на протяжении остального пути при виде самого невинного спуска мгновенно покрывался потом, дрожал и ни за что не хотел сдвинуться с места, пока я не слезал и не тянул его за повод.

Когда я осмотрел Каштанчика на кордоне, — в лесу было слишком пасмурно, — оказалось, что лоб, левый глаз и морда его залеплены сплошной корой присохшей глины, будто на коня была надета маска: в момент падения он буквально стал на голову.

Наконец, миновав хребет Дудугуш, нависший над Кишей черно-синей громадой, мы спускаемся к просторной ровной поляне Терновой. До войны на ней зеленели поля картофеля и свеклы, зрели под щедрым солнцем полосатые арбузы. В веселом белом домике на кудрявой опушке леса жил тогда с семьей Михаил Сафонович Пономаренко — он был влюблен в свою веселую солнечную поляну. Богатые плоды человеческого труда привлекали на нее многочисленных кабанов и оленей. Дикие козы играли здесь по утрам под защитой человека, а черные, как монахи, большие во́роны, бродили по поляне, то выбирая дождевых червей из дымящейся сизым паром свежевспаханной жирной земли, то со звонким стуком долбя упругую корку арбузов на бахче.

А сейчас домик огородника сожжен, и на месте его стоит плетеный из хвороста шалаш. Там, где прежде были огороды и бахчи, высится крапива: в ее чаще свободно скрывается всадник на лошади. Поляна заросла буйной травой и огромными лопухами. Не видно и оленей. Улетели вороны: им тут больше нечего делать.

Только широкие полосы примятой травы и черные лысины покопов и лежек говорят о том, что не изменили поляне одни дикие кабаны.

А все-таки Терновая поляна хороша и теперь и мила моему сердцу в этих, еще не залеченных ранах войны: широка она, зелена и светла, несмотря на низкие тучи в ненастном небе. И я знаю: снова сюда вернется прежнее цветение и кипение жизни, и, словно отвечая на мои мысли, горячее золото солнца хлынуло в голубые разрывы между пепельными клубами и дымными веретенами облаков, обрызгало живыми огнями мокрые высокие сорняки, и сразу они перестали казаться одичалыми и враждебными. Запели птицы, и с особенной мелодичной выразительностью и нежной силой раздается в кустах стеклянное звенение, и соловьиное бульканье, и тёхающий переливчатый свист певчего дрозда.

Снова спуск, на этот раз уже последний, и мы едем по обширной речной террасе, поросшей ольхой. Гигантский папоротник — страусово перо — заполняет все пространство между деревьями. Он необычайно густ и высок — по плечо всаднику, и завившиеся спиралью на концах огромные вырезные его листья-вайи, как опахала, развернулись в воздухе. Эти пышные заросли напоминают леса древовидных папоротников какой-то-давно исчезнувшей геологической эпохи…

Впереди — кордон Киша. Здание зоологической лаборатории, где я когда-то провел не одну ночь в окружении звериных черепов, смотревших на меня темными глазницами с полок застекленных шкафов, пусто, и окна заколочены досками. Оленьих рогов над главным входом нет. На Кише в 1942 году побывали фашисты. Двести конных полицаев под командой офицеров налетели на кордон с Сахрая. Хотя они были вскоре же прогнаны партизанами и больше не смели совать сюда носа, однако, они разрушили и изгадили все, что только успели.

Отдохнув с час у заведующего зубровым парком Бориса Артамоновича Заславского и подкормив лошадей, трогаемся с кордона в дальнейший путь на Сулимину поляну.

Мы поднимаемся к ней через другие поляны, как с этажа на этаж. Я бывал здесь до войны, и, однако, не узнаю окружающего пейзажа. Раньше в горы вилась узкая, местами едва приметная каменистая тропа, а сейчас мы едем по изрытой колеями и глубокими ухабами, замешанной непролазной грязью, широко раскатанной дороге. Вязкая грязь, налитые водой выбоины и ямы, переплетающиеся повсюду, обнаженные от почвы, скользкие корни делают дорогу для лошадей чрезвычайно трудной, особенно на подъемах, очень крутых, и длинных.

Буланчик, на котором сидит Виляховский, четыре раза ложился под ним, предварительно искоса посмотрев на него и осторожно поджав ноги, так, чтобы не сбросить всадника в месиво грязи и самому не слишком измараться в ней. И всякий раз Иван Яковлевич вынужден сходить в глубокую жижу и вести хитроумного Буланчика на поводу.

Только поляна Венгерская, вся в светлой кудрявой зелени фруктовых деревьев, среди которой видны похожие на большие вороньи гнезда медвежьи заломы, сохранила знакомые черты.

Остальных полян не узнать. На длинном и круто восходящем подъеме Ломтевой поляны стоят побуревшие от дождей стога сена для зубрового парка. Внизу косого склона поляны Яминой, где раньше бродили, вспахивая землю длинными рылами, гурты диких свиней, зеленеют посевы турнепса, свеклы и картофеля — подкормка зубро-бизонов. За огородами — скотный двор и ограда, через ворота которой мы въезжаем уже при свете встающей луны на Сулимину поляну, вернее на то место, где она была, потому что перед собой мы видим дом, сараи, базы и снова ограду и огороды, но прежней лесной высокогорной поляны уже нет.

Все эти изменения, в отличие от того, что случилось с Терновой поляной, я принимаю как неизбежные и оправданные. Ведь они тесно связаны с восстановлением в заповеднике уже исчезнувшего гигантского жителя здешних гор и лесов — кавказского зубра. Чистокровную зубровую породу можно вывести, только переселив сюда зубро-бизонов и приспособив их к новым условиям жизни.

А пока зубро-бизоны к ним привыкнут и дадут уже «туземные», прочно стоящие на собственных ногах поколения, этим огромным младенцам природы нужна человеческая неусыпная помощь и забота. Их надо зимой держать в защищенном огороженном месте, кормить скошенным на полянах сеном, картофелем, свеклой и турнепсом, посеянными рукой человека на тех же полянах. Телят зубро-бизонов поят коровьим молоком, и поэтому здесь находится целое стадо коров. Отруби, соль и другие дополнительные корма для зубро-бизонов подвозят снизу, из Сахрая, через кордон.

Вот почему высокогорные, еще недавно «дикие» лесные поляны превращены в огороды и сенокосы, перегорожены частоколами, застроены базами и «родильными станками» — дощатыми сараями, где происходит отел зубриц. Вот почему каменистая и узкая горная тропа превратилась в широкую раскатанную дорогу.

Впервые в мире в обществе советском, социалистическом человек подходит к природе как умный, заботливый хозяин, друг и творец.

Советский человек взлелеял прекрасную творческую мечту: вызвать к новой жизни то, что казалось навсегда погибшим, возвратить зеленым лесам и синим горам Кавказа живое выражение всей их мощной красоты — зубра.

Это смелое творческое дело было начато еще до войны. Люди заповедника — от ученого до рядового рабочего — продолжали это дело в кольце вражеского окружения и, не щадя своей жизни, отстояли первые его плоды. Фашистские мракобесы трижды пытались разбомбить с воздуха зубро-бизонов. Гитлеровцы в Хамышках и Даховской показывали заснятые с самолетов фотографии этих бомбежек, похваляясь, что зубро-бизонам «капут».

Части Красной Армии и партизанские отряды защитили заповедные горы. Им помогали работники заповедника, — строя дзоты, неся охрану, ходя в разведку по тылам врага. Они угоняли зубро-бизонов из-под бомбовых разрывов в горные дебри. Только два или три зубро-бизона случайно погибли за все время войны.

В заповеднике этим летом пасется на поляне Темной зубро-бизонье стадо в семнадцать голов.

Так осуществляется творческая мечта.