Ален польц женщина и фронт монодрама для двух персонажей Сценический вариант Ласло Бараняи
жүктеу/скачать 232 Kb.
|
Эти бесконечные надругательства, грязь, болезнь, которая уже во мне сидела, повышенная температура, – все это доконало меня. Но, пожалуй, последней каплей, переполнившей чашу мук и терпения, оказался тот случай с молодой женщиной… …Вбежала под навес молодая женщина, на последнем месяце беременности, в живот ей угодил осколок. Сперва вывалились наружу кишки, затем выпал плод. Он барахтался на земле, а мать с воплем смотрела на него, пока не скончалась. Бога нет! Не мог же он попустить этого!.. Вновь – медленно, постепенно – меняются отношения женщин. Безучастность, апатия Молодой проходят, внимание ее снова обращено к Пожилой Женщине, поначалу она всего лишь принимает ее поддержку, затем даже дает понять, что нуждается в ней. Почувствовав это, Пожилая, естественно, с готовностью помогает ей. Долгая пауза, обе недвижны. Наконец Молодая Женщина встает и робко, неуверенно начинает освобождаться от навьюченного на нее тряпья. Пожилая подходит к вешалке, чтобы подобрать ей одежду. Берет длинный халат, помогает Молодой облачиться в него. Молодая Женщина медленно раздевается вплоть до белья, процедура переодевания длится довольно долго. Снимаемая одежда сбрасывается прямо на пол. При этом Женщины не перестают беседовать. Декан, человек жесткий, безжалостный, к тому же скупердяй, заявил, что все беды обрушиваются на этот дом исключительно по моей вине: среди католиков затесалась заблудшая реформатская овца. Добрая, кроткая, голубоглазая Мамушка вспылила: «Да вы и мизинца этой женщины не стоите! Если Господь и карает этот дом бедами, то из-за вас, а не из-за нее!» Эвакуация! Велено собрать вещи и – в путь. В течение десяти минут мы должны покинуть село. Десять минут на сборы. Уезжаем, одолжив лошадь с телегой… Будапешт разбомблен, но по сравнению с Чакваром показался мне мирным и благоустроенным. Мама с семьей, после того как фронт переместился дальше, перебрались из Коложвара к моему дяде, где я и застала их. Когда я позвонила у двери… подумать только, звонок работает!.. открыла мама. В квартире было много чужих: мои родственники приютили жильцов из соседнего разбомбленного дома. Мама обнимала меня, плакала от счастья. Я тоже была рада, что родные живы. Но так, как надо бы, по-настоящему радоваться уже не могу. Ничему. Мы сели за стол: отварной язык с томатной подливкой. Изумлению моему не было предела. Я молча поглощала деликатесы. В кармане у меня хранился кусочек колбасы – про запас, на крайний случай… я даже не достаю его – людей смешить. «Русские насиловали женщин, – заводит разговор мать. – У вас тоже?» «Да, у нас тоже». «Но тебя-то не тронули?» «А как же? Всех без исключения» Она задерживает на мне взгляд. «Почему же ты далась?» «Потому что били». Тут кто-то с легкостью, шутливым тоном интересуется: «И много их было?» «Не сосчитать», – я продолжаю есть. «Представь себе, говорят, от долгого сидения в подвалах у людей заводились вши. Но ты-то, надеюсь, не обовшивела?» «Да, конечно», – отвечаю я. «У тебя были головные вши?» «Всякие», Затем разговор перешел на другое. После ужина мать отвела меня в сторонку. «Ты бы, дочка, не шутила такими вещами! Ведь люди могут поверить». «Но это правда, мамочка!» Она расплакалась. «Ах, дочка, скажи, что это неправда!» Ладно, говорю, пусть будет неправда. Я вынуждена пойти к врачу, у меня явное заражение, скорее всего, сифилис. Когда я снова отправилась, чтобы узнать результат…
«Сифилис?» «Нет, гонорея». На что я со смехом: «Всего лишь гонорея?» «Вам этого мало?» С гонореей мы уже на дружеской ноге. Знал бы доктор, через что я прошла! Радость моя оказалась преждевременной. Лекарств было не достать, а ходить с гонореей долгое время не рекомендуется… Получено письмо от Яноша. Адресовано не мне, насчет меня там лишь несколько слов. Он в плену, но не как военнопленный, а на дипломатическом уровне. В начале письма долгая болтовня ни о чем… Письмо адресовано не мне, а той женщине, с которой Янош был близок. Она предупредила меня, что лучше бы, мол, мне отказаться от него: даже во время нашего медового месяца он встречался с ней, приносил ей букеты, а впоследствии она видела его в ночном заведении с какой-то шлюхой… «Моя мать и жена находились в Чакваре, там же и пропали в круговерти военных событий. Прошу известить мать (или родственников) моей жены, что вряд ли она увидит свою дочь живой». Я очень любила Яноша и радовалась, что он жив. Но такое?.. Выходит, я ничего для него не значила? Горько было сознавать это, жизнь и без того была тяжелой, а стала еще труднее. Труднее? Нет, она стала бесцельной. Нелепой. Я надеялась – придет конец войне, и заживем лучше. Оказывается, я заблуждалась. Ситуация вновь меняется, только теперь все более мрачнеет не Молодая Женщина, а Пожилая. Молодая старается как-то отвлечь ее, подбодрить, утешить. Мы возвращаемся в Коложвар. Сперва даже не в вагонах, а на открытых платформах, затем, от Варада, – пассажирским поездом: мама, Эгон, Марта и я. Мы стоим в проходе, рядом со мной молодая женщина. Узел, который я держу в руках, касается ее ноги, и она тотчас оговаривает меня по-румынски: «Осторожней, дамочка, чулок порвете!» Боится, как бы ей не порвали чулок! Неужели такое возможно? Неужели существует другой мир? О да, совершенно очевидно: существует. Вот только я была не в состоянии поверить, что и мне предстоит жить в нем. Я мечтала поступить в университет на медицинский, но снова затемпературила. Лекарства были на вес золота. Врач проводил смазывание формалином, пытаясь хоть как-то обеззаразить инфекцию, но мне становилось все хуже, температура подскочила, а от воспаления раздулся живот. По случаю окончания войны советские солдаты устроили грандиозное шествие с увеселениями… Наибольшим успехом пользовался солдат, который несмотря на теплынь, напялил лыжные перчатки, отогнув белые меховые отвороты. Он доволен, должно быть, чувствует себя этаким барином в белых перчатках, улыбается во весь рот и явно не понимает, почему ему аплодируют. Здесь тоже случались ужасы. Семья Овари – люди в городе известные и уважаемые – принимала у себя на ужин советских офицеров. Но второй или на третий день кто-то заглянул в дом, а там девять трупов. Все участники застолья – и гости, и хозяева – застрелены. Вроде бы женщин пытались изнасиловать, а мужчины вступились за них, но что там произошло на самом деле, так и не выяснилось. Господи, Боже мой, застрелены! Мгновенная, милосердная кончина! Мне хотелось отыскать Яноша, но я была слаба, с температурой, ни врачи, ни родные и слышать об этом не хотели. Хворей целый букет: воспаление брюшины, плеврит, туберкулез. И в качестве сопутствующего заболевания – доколе же оно будет мне сопутствовать? – гонорея. Бедная моя мамочка, чего она только для меня не делает! Готовит, старается накормить повкуснее, обкладывает компрессами, приукрашивает мою комнату. Пытается развлечь разговором, повеселить, но я слабо реагирую на эти попытки. Мама пыталась как-то развлечь меня, но я слабо реагировала на эти попытки. Однажды, дождливой ночью я проснулась. Гляжу по сторонам: мебель, обстановка – все знакомое, более того, я знаю, что это мое. Выглянула в окно и не пойму, где я. Села в постели и ломаю голову, как попала сюда моя мебель. Ну, а потом очнулась в больнице. Мне вспомнились вся моя прежняя жизнь, весь этот кошмар с русскими и невеселая перспектива для моей родины: похоже, Трансильвания отойдет к Румынии. И сведения, дошедшие о Яноше… Зачем он так со мной поступил? Он был первым мужчиной… Я никогда ни с кем не кокетничала, никого другого не любила, только его одного, а он оказался способен на такую подлость! А потом разразилась война, депортация евреев… приход русских, гибнущие солдаты, столько смертей… Каким же все казалось мне несправедливым!.. Несправедливым? Что считать справедливостью и несправедливостью? Я терзалась этими мыслями, но не высказывала их вслух. Была в больнице сестра милосердия, Этель… С ней я даже смеяться могу. Она ставит мне компрессы, обнимает и поддерживает, когда откачивают жидкость из легких, а откачивать надо медленно, постепенно, поскольку жидкость давит на сердце, оттесняет его к центру грудной клетки и слишком быстрой перемены положения я не перенесу. Этель обнимает меня и держит, покамест не выкачают четыре-пять литров жидкости. Ко мне в палату заглядывает ходячая больная – крестьянка. «Все собираюсь сказать… вы уж попросите, чтобы вас в другую палату перевели. Потому как кто сюда попадет, ну, все до единого помирают». Смех, да и только! «Люди умирают не потому, что попадают в эту палату. Наоборот, сюда кладут умирающих». Женщина испуганно выкатилась из палаты. Я начинаю «упражнения с червями». Кошмар подумать: когда тебя похоронят, ты сделаешься добычей могильных червей! Этого я боялась больше смерти. И вот, с утра, в полдень и по вечерам стала усиленно воображать, будто бы меня грызут черви, и с этим пора свыкаться. Гораздо позднее я узнала, что в могильных глубинах не водятся черви. (Или все-таки водятся?) Если Янош вернется, ему даже не во что будет одеться. Я придумала: надо бы составить нечто вроде завещания. Пусть родственники продадут то-то и то-то и купят ему приличный костюм… Заходит ко мне священник. «Сестра моя во Христе! Помните, нам всегда надлежит в готовности ждать, что пробьет наш смертный час и нас призовет к себе Господь…» Мне это известно лучше, чем тебе. Он погладил меня по плечу, затем рука его перебралась на шею и поползла вниз, к груди. Силенок во мне было маловато, но все же я села… «Я хочу побыть одна, будьте любезны, меня оставить. Если вы немедленно не уйдете, я вызову звонком сестру и попрошу вывести вас отсюда!» «Гневливых Господь не любит. Блаженны кроткие и терпеливые». Хватает же совести говорить мне такое! Туберкулезный процесс обострился в силу сопутствующего инфекционного заболевания – гонореи. Врачи не знали, что со мной делать, и решили подвергнуть рентгеновскому облучению. Положили меня на носилках под рентгеновский аппарат, направили поток лучей на меня и ушли. Поначалу я ничего не спрашивала и не протестовала. Но после третьего сеанса заподозрила неладное. Что происходит?! Массированное облучение. Но ведь это… ведь это стерилизация! Я навсегда останусь бесплодной и не смогу родить! Врач возражает: «С таким больным нутром все равно не родить!» Для этой процедуры требовалось мое согласие, а я его не давала! Пожилая Женщина кричит истерически: Значит, я никогда не смогу родить?! Тогда мне больше незачем жить… Я не хочу жить! Меня успокаивают: я рассуждаю, как ребенок. Радоваться должна, что мне спасли жизнь, что вообще могу жить! Но я не хочу так жить! Зная, что не способна родить, что у меня не может быть детей… Рыдает. Нет моего согласия! Не разрешаю облучать меня, пусть уж лучше умру… «Воспаление яичников не проходит, после воспаления брюшины и повторного заражения гонореей все равно надежды нет…» Я отказалась – ни в какую! Никчемные лекарства тоже принимать перестала. Договорилась с Этель: разведенные порошки мы выливаем, облатки выбрасываем… Она рискует работой… А я – жизнью! Молодая снова переодевается. На сей раз халат сменяется последним комплектом одежды с вешалки. Наряд этот не является точной копией того, во что облачена Пожилая, и скорее приличествует женщине помоложе, однако он примерно того же типа. И если до сих пор сходство между обеими не было явным, теперь оно отчетливо проступает – не во внешности, а в общем облике, в манере держаться. Пережитое потрясение парадоксальным образом возвращает меня к жизни. Пускай стерилизованная, но я хочу жить! Хочу выздороветь… Нет, нет! Не нужна мне такая жизнь! Молодая Женщина подходит к ней почти вплотную и кричит: …и живу! Ты живешь! Тебя скоро выпишут домой… Ты молодая, вся жизнь впереди! Нет! Если я не способна иметь детей… Ты станешь врачом! Преподавателем, писателем! К твоим словам будут прислушиваться тысячи людей! Ты будешь работать с детьми, с детьми больными и умирающими… сможешь облегчить их участь… Нерешительно, уже без прежнего упорства: Вот как?.. Не знаю… Обе усаживаются на скамью, одна подле другой. В первый – и в последний раз – слегка касаются друг друга, ласково, прочувствованно (могут обнять одна другую за плечи, взяться за руки и т.п.) и остаются в такой позе, пока Молодая Женщина не уйдет со сцены. Речь их теперь обращена не друг к другу, а к зрителям. Меня выписывают домой! Но дома… Дома еще предстоит долечиваться, откачивать жидкость из легких. Приходит Этель, во время процедуры держит меня в объятиях. Лето подходит к концу, я начинаю подниматься на ноги. И не оставляю своего прежнего намерения – поступить на медицинский… Мне твердили, что с моим подорванным здоровьем об этом даже нечего мечтать. Профессия врача не из легких, я не справлюсь. Тогда я поступила на отделение психологии и приняла решение еще до начала учебного года разыскать Яноша. Меня не отпускают, говорят, нечего Бога искушать. Познакомилась я случайно на улице с женщиной. Она взяла к себе паренька, чудом уцелевшего в концлагере… …чтобы был ей вместо сына – родной-то ее сын погиб, – чтобы было о ком заботиться. Парень и впрямь нуждался в заботе, хворый был… сахарная болезнь и прочее. Так вот эта женщина прослышала, что мне надо бы поехать куда-нибудь на курорт, подлечиться и отдохнуть, да не на что… …вот она и опускает в почтовый ящик конверт, а в нем – две тысячи лей. Едва знакомая женщина… По тем временам это была огромная сумма, несмотря на инфляцию. Чтобы человек, сын которого погиб в лагере, с такой готовностью помогал другому, к тому же христианке, которая по сравнению с ней была в защищенном положении… Защищенном?.. На эти деньги я поехала отдыхать. Здоровьишко более-менее поправилось, и в результате я поступила в университет. После окончания боев я перебираюсь через границу в Венгрию, чтобы навестить Яноша, который содержится под арестом. Дождавшись его освобождения, контрабандой провожу его в Трансильванию, но нам приходится снова тайком пробираться обратно: в Трансильвании венгерскому гражданину не получить разрешения на работу И здесь продолжалась та же история: Янош замкнулся, почти не разговаривал со мной, увивался за женщинами. Я для него словно бы не существовала. Как-то вечером идем мы с ним вместе к дому, где снимали комнату, и на углу, из стены полуразрушенного строения торчит железный прут. «Видишь? – указывает он мне. – На нем я повешусь, если бросишь меня». Я бросила. Потому что любила его, и знала: останься я с ним, и мне конец. Так протягиваешь гангренозную руку – отрежьте ее, иначе сгниет все тело. И действительно, порвав с ним, я испытала облегчение. А потом в мою жизнь вошел Миклош… Яноша я забыла, он потонул где-то в глубинах моего существа. Он так и не смог ни к кому привязаться. Со второй женой прожил всего несколько недель. Когда его не стало… Когда его не стало… Оказалось, что даже последние его стихи были посвящены мне. Но, к сожалению, поздно. Для меня он давно перестал существовать, и здесь даже смерть его ничего не могла изменить. Куда девалась великая любовь? Обе встают. Прощальные слова еще не прозвучали, но по сути они уже прощаются. Молодая Женщина постепенно отступает назад, время от времени останавливаясь. В лесничестве мы однажды закопали в землю бидон с топленым салом. Как неприкосновенный запас. Я так и не добралась до него. И не вернулась после, хотя много раз собиралась отыскать его во время военной и послевоенной голодовки. Но впоследствии рассказала об этом Миклошу, так родилась идея его пьесы под названием «Бункер». Он же и растолковал мне смысл трассирующих очередей. В лесничестве приход русских сопровождался очередями каких-то странных, светящихся пуль… В ноябре пятьдесят шестого, четвертого числа, на рассвете, увидев из окна эти цветные, светящиеся очереди, он сказал: сейчас начнется советское наступление, трассирующие пули указывают путь. И действительно, началось наступление. Подвал, где мы с Мамушкой провели долгие недели на жестком ложе из деревянной калитки… Над тем подвалом теперь находится скобяная лавка, мы с Миклошем и там побывали. Одна женщина, которая узнала меня, подошла к нам. Мы разговорились, я видела, ей очень хочется что-то сказать мне, но она стесняется Миклоша. Наконец, улучив момент, шепнула: «Если бы вы не написали эту свою книгу, я бы и по сей день ходила по улице, не поднимая глаз». Пыталась я разыскать и тетушку Анну, но… Тетушку Анну, которая единственная из всех местных жителей меня приютила. Когда я постучалась, она сказала дочери: «Мария стучит, Пресвятая Дева. Эту несчастную, безвинную душу прогнать – все равно, что Деве Марии отказать». Я тогда об этом, конечно, не знала, но заботу ее вовек не забуду. Ночью иногда проснусь, ощупываю стену и думаю, где я: в Коложваре, в Будапеште? Дома, на родине, на старинном кладбище повырубили деревья. Вдоль реки, на месте прежних летних домиков понастроили панельных домов – все одинаковые, немудрено заблудиться, ни клочка живой земли, ни зелени не осталось. Эпоха завершилась. Во мне тоже. Иногда мне снится: я спасаюсь, убегаю, а русские – за мной. Ноги словно налиты свинцом. Я пытаюсь взобраться на высокое, раскидистое дерево, но меня уже настигают. Я вижу лица своих преследователей, слышу их тяжелое дыхание, один из них протягивает ко мне руку, а я собираюсь огреть его по голове невесть откуда подвернувшейся гирей и… просыпаюсь… До сих пор преследует этот кошмар? До сих пор. Но все реже. Пройдет. Не пройдет, но неважно. Можно вытерпеть. Явно припомнив что-то, Пожилая Женщина мнется, не зная, стоит ли говорить. Затем решает: стоит. Когда выводили советские войска… окончательно… мы с Миклошем проходили мимо Южного вокзала. Там стоял эшелон. И молоденький солдатик, один: не знает, в какой вагон сесть, что делать с собой, со своей жизнью… В глазах – потерянность и ужас… Увозят домой, а что там его ожидает? Как и зачем попал он сюда? За что их здесь ненавидят? Почему радуются их уходу? У меня с собой был пакет с конфетами – шоколадные бомбочки… хм… бомбы, но только из шоколада… Говорю Миклошу: угощу его. Подхожу к нему, протягиваю пакет, бери, говорю. Как они меня когда-то угощали. Он смотрит на меня, качает головой… Нет, мол. Так и не осмелился взять. Ты уходишь? Ухожу. Но в любой момент, когда бы ты ни позвала… Молодая Женщина исчезает. Я бросила Яноша, хотя любила его. Теперь я больше не решаюсь бросать никого. Тем временем поднимает крышку сундука и не спеша подбирает разбросанную на полу одежду, снимает с вешалки остальное, разглядывая каждую вещь, затем бережно укладывает все в сундук. Захлопывает крышку, проверяет, плотно ли закрыто. Принимает ту же удобную позу, в какой мы видели ее в начале пьесы. Но все напрасно… Они покидают меня: Мамушка, Отец, Мать… Вот и Миклош ушел… длинная череда друзей – все они перешли в другое измерение. Тоже направляется к боковому выходу. Затем останавливается, оборачивается к зрителю. Теперь, задним числом, мой брак… мой военный брак видится мне фреской… крохотным обломком, единичной судьбой… …фреской на стене мировой истории. Чуть выждав, уходит. ПОЛЬЦ, Ален (1922–2007). Родилась в Коложваре (ныне Клуж, Румыния). В 1949 г. окончила будапештский университет им. Л. Этвеша по специальности психология. Большую часть жизни проработала в детской поликлинике с тяжелобольными и умирающими детьми. Создатель и организатор венгерского фонда «Хоспис», была его бессменным председателем. А. Польц – танатолог с мировым именем, автор множества научных статей, трудов и книг по проблемам старости, подготовки к концу жизни и достойной встречи со смертью. В 1991 г. Ален Польц дебютировала в художественной литературе, и ее первая книга «Женщина и фронт» сразу же принесла ей славу на родине и за рубежом, была переведена на многие языки. Сценический вариант повести «Asszony a fronton» послужил основой для постановок в ряде театров Венгрии. жүктеу/скачать 232 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|