ГЛАВА VIII. Жиль Блас с каждым днем становится все милее

это время королю благоугодно было почтить его этим титулом) обладал

слабостью, которую я обнаружил не без пользы для себя: а именно он хотел

быть любимым. Как только он замечал, что кто-нибудь привязывается к нему

из сердечной склонности, то начинал дружественно относиться к этому

человеку. Я не вздумал пренебречь этим своим открытием: не довольствуясь

добросовестным исполнением его приказаний, я повиновался им с такими

знаками преданности, которые приводили его в восхищение. Я во всем изучал

его вкусы, чтобы сообразоваться с ними, и, по мере сил, предупреждал его

желания.

постепенно сделался любимцем своего господина, который, со своей стороны,

завоевал мое сердце, оказывая мне всякие знаки расположения, ибо я страдал

тою же слабостью, что и он. Я настолько повысился в его мнении, что,

наконец, стал пользоваться его доверием наравне с сеньором Карнеро, его

первым секретарем.

Карнеро в свое время добился расположения его светлости тем же

способом, как и я, и достиг такого успеха, что министр делился с ним

кабинетскими тайнами. И вот мы двое, секретарь и я, оказались поверенными

его тайн, с той только разницей, что он беседовал с Карнеро о делах

государственных, а со мною - о своих частных интересах. Этим создавались,

так сказать, два отдельных департамента, которыми мы оба были равно,

удовлетворены. Мы уживались друг с другом без зависти, но и без дружбы. Я

имел основание быть довольным своим местом, так как оно, давая мне

возможность постоянно находиться при графе-герцоге, позволяло заглядывать

в самую глубину его души, которую, несмотря на природное притворство, он

перестал от меня скрывать, когда у него окончательно рассеялись сомнения в

чистосердечии моей привязанности.

- Сантильяна, - сказал он мне однажды, - ты видел, что герцог Лерма

пользовался властью, напоминавшей не столько влияние министра-фаворита,

сколько могущество самодержавного монарха. И, тем не менее, я еще

счастливее, чем был он на самой вершине своего благополучия. У него было

два грозных противника в лице его собственного сына, герцога Уседского, и

духовника Филиппа III, в то время как я не вижу среди приближенных короля

никого, кто пользовался бы достаточным влиянием, чтобы мне повредить, ни

даже такого, которого я подозревал бы в злой воле по отношению ко мне.

- Правда, - продолжал он, - при своем приходе к власти я сильно

заботился о том, чтобы допускать в ближайшее окружение государя только

лиц, связанных со мною родством или дружбой. Я отделался, при помощи

раздачи вице-королевств и посольских должностей, от всех вельмож, которые

в силу своих личных заслуг могли лишить меня известной доли монаршей

милости, каковою я желаю владеть безраздельно: таким образом, я в

настоящий момент могу утверждать, что ни один сановник не оспаривает у

меня влияния. Ты видишь, Жиль Блас, - добавил он, - что я раскрываю перед

тобой свое сердце. Так как у меня есть основание думать, что ты мне

всецело предан, то я и избрал тебя своим доверенным. Ты обладаешь умом; я

считаю тебя благоразумным, осторожным, неболтливым; одним словом, ты

кажешься мне способным хорошо справиться с самыми разнородными

поручениями.

Я не смог устоять против лестных картин, которые его слова вызвали в

моем воображении. Пары корыстолюбия и честолюбия внезапно ударили мне в

голову и пробудили во мне такие чувства, которые, казалось, я давно уже

преодолел. Я заверил министра, что всеми силами буду содействовать его

намерениям, и готов был, без зазрений совести, выполнить любое приказание,

которое ему заблагорассудилось бы мне отдать.

Покамест я таким образом готовился воздвигнуть новый алтарь Фортуне,

Сипион вернулся из путешествия.

- Рассказ мой будет недолог, - сказал он мне. - Я привел в восторг

сеньоров де Лейва, сообщив им о приеме, который оказал вам король, как

только вас узнал, и об отношении, проявленном к вам графом Оливаресом.

Тут я прервал Сипиона.

- Друг мой, - сказал я, - ты доставил бы им еще большее удовольствие,

если бы мог рассказать, на какой ноге я сейчас нахожусь с министром.

Просто чудо, каких успехов я добился в сердце его светлости со времени

твоего отъезда.

- Слава богу, дорогой хозяин! - ответил Сипион. - Я предвижу, что нам

предстоит блестящая будущность.

- Перейдем к другой теме, - сказал я ему. - Поговорим об Овьедо. Ведь

ты побывал в Астурии. В каком положении застал ты мою мать?

- Ах, сеньор, - отвечал он, внезапно приняв грустный вид, - с этой

стороны я могу сообщить вам одни лишь печальные вести.

- О, боже! - воскликнул я, - верно, моя мать умерла?

- Полгода тому назад, - сказал мой секретарь, - эта достойная женщина

отдала последний долг природе, равно как и ваш дядя, сеньор Хиль Перес.

Смерть матери причинила мне глубокое горе, хотя в детстве я и не

получал от нее тех ласк, в которых дети так нуждаются, чтобы впоследствии

быть благодарными своим родителям. Я отдал также доброму канонику слезную

дань, которую он заслужил своими заботами о моем воспитании. Но, по правде

сказать, горесть моя продолжалась недолго и скоро выродилась в нежное

воспоминание, которое я навсегда сохранил о своих родных.

состояние, в коем пребывал в течение недели. Я воображал, что он обсуждает

какое-нибудь великое государственное дело, но причины его задумчивости

касались только его собственной семьи.

- Жиль Блас, - сказал он мне однажды после обеда, - ты, вероятно,

заметил, что ум мой чем-то занят. Да, дитя мое, я думаю об одном деле, от

которого зависит спокойствие моей жизни. Я хочу тебе довериться. Моя дочь,

донья Мария, - продолжал он, - достигла брачного возраста, и множество

знатных сеньоров спорят из-за обладания ею. Граф де Ньеблес, старший сын

герцога Медина-Сидония, главы дома Гусманов, и дон Луис де Аро, старший

сын маркиза де Карпио и моей старшей сестры, являются кандидатами,

по-видимому, наиболее заслуживающими предпочтения. В особенности последний

далеко превосходит заслугами своих соперников, и весь двор уверен, что я

изберу его в зятья. Однако, не вдаваясь в причины, побуждающие меня

отказать ему, равно как и графу де Ньеблес, я скажу тебе, что остановил

свой выбор на доне Рамиро Нуньесе де Гусман, маркизе де Тораль, главе дома

Гусманов д'Абрадос. Этому молодому вельможе и детям, которые родятся от

него у моей дочери, я собираюсь оставить все свои владения с возложением

на них титула графов Оливарес, к которому я намерен присоединить грандское

достоинство; таким путем мои внуки и их потомки, происходя от ветвей

Абрадос и Оливарес, будут считаться старшими в роде Гусманов. Ну, как,

Сантильяна, - добавил он, - одобряешь ты мое намерение?

- Простите меня, ваша светлость, - отвечал я, - этот замысел достоин

гения, его создавшего. Но позвольте мне высказать по этому поводу одно

опасение: я боюсь, как бы не вознегодовал герцог Медина-Сидония.

- Пусть негодует, если хочет, - возразил министр, - это меня весьма

мало тревожит. Я не люблю его ветви, незаконно отнявшей у ветви Абрадос

право старшинства и титулы, с этим связанные. Я менее буду чувствителен к

его сетованиям, нежели к горю моей сестры, маркизы де Карпио, из-за того,

что дочь моя не достанется ее сыну. Но в конце концов я хочу исполнить

свое желание, и поэтому дон Рамиро восторжествует над своими соперниками;

это - дело решенное.

Сообщив мне свое намерение, граф-герцог приступил к его выполнению, и

тут опять-таки показал образчик своей своеобразной политики. Он представил

докладную записку королю, в коей умолял его и королеву соблаговолить

самолично выдать замуж его дочь, излагая им достоинства сеньоров, которые

к ней сватались, и выражая готовность всецело подчиниться выбору их

величеств. Но он не преминул, говоря о маркизе де Тораль, намекнуть на то,

что предпочел бы этого последнего всем остальным. И, в самом деле, король,

слепо шедший навстречу желаниям своего министра, дал ему следующий ответ:

выбирайте сами. Та партия, которая понравится вам больше других, будет и

для меня наиболее приятной.

Король"
Министр нарочно показывал всем этот ответ и, притворившись, будто

принимает его за королевский приказ, поторопился выдать свою дочь за

маркиза де Тораля. Этот поспешный брак глубоко задел маркизу де Карпио,

равно как и всех прочих Гусманов, которые льстили себя надеждой жениться

на донье Марии. Тем не менее, не будучи в силах помешать этой свадьбе, они

сделали вид, будто приветствуют ее изъявлениями самой искренней радости.

Можно было подумать, что вся семья в восторге от этого брака. Но вскоре

недовольные получили удовлетворение, крайне жестокое для графа-герцога:

донья Мария через десять месяцев разрешилась дочерью, умершей при

рождении, и сама она через несколько дней стала жертвою этих родов.

Какая утрата для отца, который, как говорится, души не чаял в дочери и,

кроме того, переживал крушение своей надежды вырвать право первородства у

ветви Медина-Сидония! Он так был потрясен, что заперся на несколько дней,

не допуская к себе никого, кроме меня, который, приспособляясь к его

горести, казался не менее удрученным, чем он сам. Сказать по правде, я

воспользовался этим случаем, чтобы еще раз почтить слезами память Антонии.

Сходство между ее смертью и кончиной маркизы де Тораль разбередило плохо

заживавшую рану и привело меня в такое горестное состояние, что министр,

хотя и подавленный собственной скорбью, был поражен моими страданиями. Он

изумился при виде того, как близко я принимаю к сердцу его печаль.

- Жиль Блас, - сказал он мне однажды, видя меня как бы погруженным в

безысходную грусть, - немалым утешением для меня служит то, что у меня

есть наперсник, столь чувствительный к моим несчастьям.

- Ах, сеньор! - отвечал я, приписывая ему все свое огорчение, - я был

бы самым неблагодарным и черствым существом, если бы им не сочувствовал.

Могу ли я думать о том, что вы оплакиваете дочь, столь совершенную и столь

нежно вами любимую, и не смешать своих слез с вашими? Нет, сеньор, я

слишком обласкан вашими благодеяниями, чтобы до самой смерти не разделять

всех ваших радостей и невзгод.

постепенно возвращалось хорошее расположение духа, когда однажды вечером я

вздумал один выехать на прогулку в карете. По дороге мне повстречался поэт

обеих Астурий, с которым я не видался со времени его выхода из больницы.

Он был чрезвычайно чисто одет. Я подозвал его, пригласил в свою карету, и

мы вместе прокатились по лугу Сан-Херонимо.

- Сеньор Нуньес, - сказал я ему, - мне посчастливилось случайно вас

повстречать, иначе я никогда не имел бы удовольствия...

- Никаких упреков, Сантильяна, - поспешно перебил он меня. - Я

чистосердечно признаюсь, что не хотел посетить тебя, и сейчас объясню тебе

причину. Ты обещал мне хорошую должность с условием, что я откажусь от

поэзии; а я нашел другую, весьма прочную, с условием, что буду писать

стихи. Я принял эту последнюю, как более соответствующую моему характеру.

Один из моих друзей пристроил меня к дону Бельтрану Гомесу дель Риверо,

казначею королевских галер. Этот дон Бельтран, которому хотелось содержать

литератора на жалованье, найдя мою версификацию блестящей, избрал меня

преимущественно перед пятью-шестью сочинителями, предлагавшими ему свои

услуги в качестве секретарей.

- Я очень рад, дорогой мой Фабрисио, так как этот дон Бельтран,

по-видимому, очень состоятелен.

- Состоятелен?! - ответил он. - Да говорят, что он сам не знает, какое

у него богатство! Как бы то ни было, вот в чем состоит должность,

занимаемая мной в его доме. Так как он считает себя большим ферлакуром и

хочет прослыть просвещенным человеком, то состоит в переписке с

несколькими весьма остроумными дамами, а я одалживаю ему свое перо для

составления записочек, полных соли и приятности. Я пишу от его имени одной

в стихах, другой в прозе и порой отношу письма сам, чтобы доказать ему

многочисленность своих талантов.

- Но ты не говоришь мне того, что мне больше всего хочется знать, -

сказал я. - Жирно ли тебе платят за твои эпистолярные эпиграммы?

- Очень жирно, - отвечал он. - Богатые люди не всегда щедры, и я даже

знаю среди них настоящих сквалыг; но дон Бельтран поступает со мною весьма

благородно. Помимо двухсот пистолей постоянного оклада, я от времени до

времени получаю от него небольшие награждения. Это позволяет мне жить

барином и хорошо проводить время с несколькими писателями, которые, как и

я, ненавидят скуку.

- Скажи, между прочим, - спросил я, - хватает ли у твоего казначея

вкуса, чтобы оценить красоты художественного произведения и заметить его

недостатки?

- О, конечно, нет! - отвечал Нуньес. - Хоть дон Бельтран и треплет

языком весьма самоуверенно, все же он - не знаток. Он постоянно выдает

себя за новейшего Тарпу (*203), высказывает смелые суждения и поддерживает

их таким уверенным тоном и с таким упорством, что в спорах ему чаще всего

приходится уступать, дабы избежать града обидных замечаний, которыми он

имеет обыкновение осыпать своих противников. Ты сам понимаешь, - продолжал

он, - что я никогда ему не возражаю, какие бы поводы к этому он мне ни

давал; ибо, помимо нелестных эпитетов, которые я не преминул бы на себя

навлечь, я легко мог бы оказаться вышвырнутым за дверь. Поэтому я

предусмотрительно одобряю все, что он хвалит, и, равным образом, порицаю

все, что он хулит. При помощи этой любезности, которая мне ни гроша не

стоит (и обладая к тому же даром приспособления к нраву людей, могущих

быть мне полезными), я завоевал уважение и дружбу своего покровителя. Он

побудил меня сочинить трагедию, тему которой сам предложил. Я написал ее

под его наблюдением, и если она будет пользоваться успехом, то я буду

обязан его добрым советам частью своей славы.

Я спросил у нашего поэта заглавие трагедии.

- Она называется "Граф Сальданья", - отвечал он мне, - и через три дня

пойдет в Принцевом театре.

- Желаю тебе, чтоб она пользовалась большим успехом, - сказал я, - и

мое высокое мнение о твоем таланте позволяет мне на это надеяться.

- Я и сам очень на это уповаю, - отвечал он, - но нет на свете надежды

более обманчивой, так как авторы никогда не могут быть уверены в успехе

драматического произведения: им приходится ежедневно переживать

разочарования.

Несколько времени спустя наступил день первого представления. Мне не

удалось отправиться в театр, так как я получил от министра поручение,

которое меня задержало. Все, что я мог сделать, это - послать туда

Сипиона, чтобы, по крайности, в тот же вечер узнать об успехе пьесы,

которой я интересовался. После того как я долго прождал его в нетерпении,

он явился с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

- Ну, что? - спросил я, - как приняла публика "Графа Сальданью"?

- Чрезвычайно грубо, - отвечал он. - Ни с одной пьесой еще не

обращались так жестоко; я вышел совершенно возмущенный наглостью партера.

- А я, - возразил я ему, - больше возмущен страстью Нуньеса к сочинению

драматических пьес. Что за безрассудный человек! Ну, не безумие ли с его

стороны предпочитать оскорбительное улюлюкание зрителей той счастливой

судьбе, которую я мог бы ему устроить?

Таким образом, я из дружбы ругательски ругал астурийского поэта и

сокрушался о провале его пьесы в то самое время, когда он поздравлял себя

с этим провалом. В самом деле, через два дня он явился ко мне, не помня

себя от радости.

- Сантильяна! - воскликнул он, - я пришел поделиться с тобой своим

восторгом. Я создал себе состояние, сочинив скверную пьесу. Тебе известен

странный прием, оказанный "Графу Сальданье". Все зрители наперебой

ополчились против него, и вот этой всеобщей ярости я и обязан счастьем

своей жизни.

Я немало был удивлен, услышав от поэта Нуньеса такую речь.

- Как, Фабрисио? - спросил я. - Возможно ли, что провал трагедии

является причиной твоей необузданной радости?

- Да, разумеется, - отвечал он. - Я уже говорил тебе, что дон Бельтран

вставил в пьесу кое-что от себя; следовательно, он считал ее великолепной.

Он был глубоко уязвлен, видя, что зрители держатся противоположного

мнения. "Нуньес, - сказал он мне нынче утром. - "Victrix causa diis

placuit, sed victa Catoni" (*204). Если пьеса твоя не нравится публике,

так зато она нравится мне, и этого с тебя должно быть довольно. Чтобы

вознаградить тебя за дурной вкус нашего века, я даю тебе ренту в две

тысячи эскудо, обеспеченную всем принадлежащим мне имуществом; сейчас же

пойдем к моему нотариусу, чтобы составить акт". Мы отправились туда

немедленно: казначей подписал дарственную запись и уплатил мне за первый

год вперед.

Я поздравил Фабрисио с печальной участью "Графа Сальданьи", раз она

обернулась к выгоде автора.

- Ты совершенно прав, - продолжал он, - принося мне свои поздравления.

Знаешь ли ты, что неприязнь партера оказалась для меня величайшим

счастьем. Как я рад, что меня освистали вселенским свистом! Если бы более

благосклонная публика почтила меня рукоплесканиями, то к чему бы это меня

привело? Ни к чему! Я получил бы за свой труд весьма скудную сумму, в то

время как свистки сразу обеспечили мне безбедное существование до конца

моих дней.


ГЛАВА XI. Сантильяна добивается должности для Сипиона,

и тот уезжает в Новую Испанию
Мой секретарь не без зависти взирал на неожиданную удачу поэта Нуньеса.

Он целую неделю не переставал твердить мне об этом.

- Я поражаюсь, - говорил он, - прихоти Фортуны, которой вдруг

заблагорассудится осыпать благами скверного сочинителя, в то время как

хороших она оставляет в нищете. Я бы очень хотел, чтобы ей как-нибудь

вздумалось обогатить и мою особу в течение одного дня.

- Это легко может случиться, - отвечал я ему, - и гораздо раньше, чем

ты думаешь. Ты здесь живешь в ее храме, ибо мне кажется, что можно назвать

храмом Фортуны дом первого министра, где часто расточаются милости,

немедленно утучняющие тех, кто ими пользуется.

- Это правда, сеньор, - возразил он, - но нужно обладать терпением,

чтобы их дождаться.

- Повторяю тебе, Сипион, - отвечал я, - будь покоен: может быть, ты как

раз на пути к тому, чтобы получить выгодное поручение.

И, в самом деле, через несколько дней представился случай успешно

использовать его для надобностей графа-герцога, и я не упустил этой

возможности.

Однажды утром я беседовал с доном Рамоном Капорисом, управителем

первого министра, и разговор наш коснулся доходов графа-герцога.

- Его светлость, - говорил он, - пользуется доходами с командорств всех

рыцарских орденов, что приносит ему сорок тысяч эскудо в год. За это он

должен только носить крест Алькантары. Сверх того, его три звания -

обер-камергера, обер-штальмейстера и канцлера Индии - приносят ему двести

тысяч эскудо. Но все это - мелочь по сравнению с огромными суммами,

которые он извлекает из Вест-Индии. Знаете ли вы, каким способом? Когда

королевские корабли отплывают в те края из Севильи или Лиссабона, он

грузит их винами, маслом и зерном, которые доставляет ему графство

Оливарес; за фрахт он не платит. Притом он в Вест-Индии продает свои

товары вчетверо дороже, чем в Испании, и употребляет эти деньги на закупку

пряностей, красящих веществ и других предметов, которые в Новом свете

добываются за бесценок, а в Европе перепродаются весьма дорого. Этой

торговлей он уже нажил несколько миллионов, не причиняя ни малейшего

убытка королю. Вас, конечно, не удивит, - продолжал он, - что лица,

которым поручены эти операции, возвращаются нагруженные сокровищами.

Едва сын Косколины, присутствовавший при нашем разговоре, услыхал эти

слова дона Рамона, как немедленно прервал его:

- Черт побери, сеньор Капорис! - воскликнул он, - я был бы счастлив,

если бы мог стать одним из этих людей. К тому же я давно мечтаю увидеть

Мексику.

- Ваша любознательность скоро будет удовлетворена, - отвечал ему

управитель, - если только сеньор де Сантильяна не воспротивится вашему

желанию. Сколь ни щепетилен я при выборе людей, которых посылаю в

Вест-Индию для этой торговли (ибо я подбираю агентов), вас я без

околичностей занесу в свой список, если ваш господин дозволит.

- Вы сделаете мне этим удовольствие, - сказал я дону Рамону. - Окажите

же мне этот знак вашего расположения. Сипиона я очень люблю; к тому же он

- малый сообразительный, который будет вести себя безупречно. Одним

словом, я ручаюсь за него, как за самого себя.

- Этого вполне достаточно, - ответил Капорис, - в таком случае ему

остается только немедленно выехать в Севилью. Корабли через месяц должны

поднять паруса и отплыть в Индию. При отъезде я снабжу его письмом к

одному человеку, и тот даст ему все наставления, необходимые, чтобы

разбогатеть без малейшего ущерба для интересов его светлости, которые

должны быть для него священны.

Сипион, крайне обрадованный полученной должностью, поспешил отправиться

в Севилью с тысячей эскудо, которые я отсчитал ему, дабы он мог накупить в

Андалузии вина и масла и был в состоянии торговать за свой счет в Америке.

Как ни радовался он путешествию, от которого ожидал такой большой выгоды,

все же не мог покинуть меня, не проливая слез, да и я не отнесся

хладнокровно к его отъезду.

записку следующего содержания:

"Архангела Гавриила" на Толедской улице, он застанет там одного из своих

лучших друзей".
"Кто бы мог быть этим другом, не называющим своего имени? - сказал я

себе. - Почему он скрывает его от меня? Ему, очевидно, хочется сделать мне

приятный сюрприз".

Я немедленно вышел и направился к Толедской улице. Прибыв в назначенное

место, я немало удивился, застав там дона Альфонсо де Лейва.

- Что я вижу? - воскликнул я. - Вы - здесь, сеньор?

- Да, дорогой мой Жиль Блас, - ответил он, крепко сжимая меня в

объятиях, - дон Альфонсо самолично предстоит перед вами.

- А что привело вас в Мадрид? - спросил я.

- Я удивлю и огорчу вас, сообщив вам цель своего путешествия, - ответил

он. - У меня отняли валенсийское губернаторство, и первый министр вызывает

меня ко двору, чтобы я дал отчет в своих действиях.

Я с четверть часа пребывал в тупом молчании, а затем, вновь обретя дар

речи, сказал ему:

- В чем же вас обвиняют? Вероятно, вы совершили какую-нибудь

неосторожность.

- Я приписываю свою опалу, - отвечал он, - визиту, который я три недели

тому назад нанес герцогу Лерме, уже с месяц прибывшему в ссылку в свой

замок Дению.

- О, разумеется, - прервал я его, - вы совершенно правы, считая этот

неосмотрительный визит причиной своего несчастья; не ищите никакой другой

и разрешите мне сказать вам, что вы изменили своей обычной осторожности,

посетив этого опального министра.

- Ошибка совершена, - сказал он, - и я примирился со своей участью: я

собираюсь удалиться со всей семьей в замок Лейва, где проведу в полном

покое остаток дней. Единственное, что меня огорчает, это необходимость

предстать перед надменным министром, который может оказать мне весьма

неласковый прием. Какое унижение для испанца! Тем не менее это неизбежно.

Но прежде чем подвергнуть себя этому, я хотел поговорить с вами.

- Сеньор! - сказал я ему, - не являйтесь на глаза министру, прежде чем

я не разведаю, в чем вас обвиняют; это зло не может быть непоправимым. Как

бы то ни было, вы соблаговолите разрешить мне предпринять в вашу пользу

все шаги, которых требуют от меня благодарность и дружба.

С этими словами я оставил его в гостинице с заверением, что не замедлю

подать о себе весть. Так как со времени двух докладных записок, о коих так

пространно упоминалось выше, мне больше не приходилось вмешиваться в дела

государственные, то я и отправился к Карнеро, чтобы узнать, действительно

ли отняли у дона Альфонсо де Лейва валенсийское губернаторство. Он отвечал

мне, что это правда, но что причины ему не известны. После этого я без

колебаний решился обратиться к самому министру, чтобы из его собственных

уст узнать, какие у него имеются основания быть недовольным сыном дона

Сесара.

принять печальный вид, дабы министр обратил внимание на мое грустное

настроение.

- Что с тобой, Сантильяна? - спросил он, как только меня увидал. - Я

замечаю на твоем лице следы огорчений; я даже вижу слезы, готовые брызнуть

из твоих глаз. Что это означает? Не скрывай от меня ничего. Неужели

кто-нибудь тебя обидел? Говори, и ты немедленно будешь отомщен.

- Ваша светлость, - отвечал я со слезами, - я не сумел бы скрыть от вас

своего горя, если бы даже хотел. Я - в отчаянии. Только что мне сказали,

что дон Альфонсо де Лейва - больше не губернатор Валенсии. Никто не в

силах сообщить мне известие, которое повергло бы меня в такую смертельную

горесть.

участие можешь ты принимать в этом доне Альфонсо и его губернаторстве?

Тогда я подробно изложил ему все, чем был обязан сеньорам де Лейва, а

затем рассказал, каким образом я выхлопотал у герцога Лермы валенсийское

губернаторство для сына дона Сесара. Выслушав меня до конца чрезвычайно

благосклонно, министр сказал мне:

- Осуши свои слезы, друг мой. Я не только не знал того, что ты мне

сейчас поверил, но, признаюсь, смотрел на дона Альфонсо, как на

ставленника кардинала Лермы. Вообрази себя на моем месте. Разве бы он не

показался тебе подозрительным после визита, нанесенного им опальному

прелату? Тем не менее я готов поверить, что, получив свою должность от

этого министра, он мог совершить такой поступок, движимый одной только

признательностью, и я прощаю его. Мне жаль, что я сместил человека,

обязанного тебе своим назначением; но если я разрушил твое дело, то могу

его починить. Я хочу даже больше сделать для тебя, чем герцог Лерма. Твой

друг дон Альфонсо был всего лишь губернатором города Валенсии, а я сделаю

его вице-королем Арагонского королевства. Я разрешаю тебе объявить ему об

этом; можешь ему написать, чтобы он явился принести присягу.

Услышав эти слова, я перешел от крайней горести к преизбытку радости,

помутившей мой разум до такой степени, что это сказалось на форме, в

которой я выразил его светлости свою благодарность. Но беспорядочность

моей речи не вызвала у него неудовольствия, а когда я сообщил ему, что дон

Альфонсо находится в Мадриде, он велел мне представить его в тот же день.

Я побежал в гостиницу "Архангела Гавриила", где привел в восторг сына дона

Сесара известием о его новом назначении. Он не мог поверить моим словам,

настолько трудно было ему представить себе, чтобы первый министр (какую бы

симпатию он ко мне ни питал) стал раздавать вице-королевства по моему

указании?. Я отправился с ним к графу-герцогу, который принял его весьма

любезно и сказал ему:

- Дон Альфонсо, вы так хорошо справлялись с управлением городом

Валенсией, что король считает вас способным занять более высокий пост и

назначает вице-королем Арагона. К тому же, - добавил он, - эта должность

вполне соответствует знатности вашего рода, и арагонское дворянство не

имеет оснований роптать на королевский выбор.

Его светлость ни словом не упомянул обо мне, и в обществе не узнали

ничего о моей роли в этом деле, что уберегло дона Альфонсо и министра от

неблагоприятных пересудов, которые могли бы начаться в высшем свете

относительно вице-короля моего изделия.

Как только сын дона Сесара приобрел полную уверенность в своем новом

положении, он отправил нарочного в Валенсию, чтобы известить отца и

Серафину, каковые вскоре затем прибыли в Мадрид. Первым делом они посетили

меня и осыпали выражениями признательности. Какое трогательное и почетное

для меня зрелище! Три особы, которые были мне дороже всего на свете,

наперебой обнимали меня. Столь же живо чувствуя преданность и приязнь, как

и честь, которую должно было принести их роду вице-королевское звание, они

не переставали обращаться ко мне с речами, полными благодарности. Они даже

говорили со мной как с человеком, равным им по положению и как будто

совершенно не помнили, что некогда были моими хозяевами; никакие выражения

дружбы не казались им достаточными.

Чтобы не вдаваться в излишние подробности, скажу, что дон Альфонсо,

получив свой патент, поблагодарив короля и его министра и, принеся обычную

в таких случаях присягу, покинул Мадрид вместе со своею семьей и

переселился в Сарагосу. Он обставил свой въезд туда всем вообразимым

великолепием, и арагонцы восторженными кликами подтвердили, что я дал им

вице-короля, который был им по душе.


ГЛАВА XIII. Жиль Блас встречает у короля дона Гастона де Когольос

и дона Андреса де Тордесильяс. Куда они отправились втроем.

Окончание истории дона Гастона и доньи Елены де Галистео.

Какую услугу Сантильяна оказал Тордесильясу
Я плавал в блаженстве, оттого что так благополучно превратил смещенного

губернатора в вице-короля; даже господа де Лейва были в меньшем восторге,

чем я. Вскоре мне представился еще один случай воспользоваться своим

влиянием в пользу друга, о чем я считаю нужным сообщить, чтобы показать

читателю, что я не был больше тем Жиль Бласом, который при прошлом

министре торговал милостями двора.

Однажды я был в королевской антикамере, где беседовал с сановниками,

которые, видя во мне человека, пользовавшегося расположением первого

министра, не пренебрегали разговором со мною. В толпе я заметил дона

Гастона де Когольос, того самого политического узника, которого я, в свое

время, оставил в Сеговийской крепости. Он был здесь вместе с комендантом,

доном Андресом де Тордесильяс. Я охотно покинул своих собеседников, чтобы

обнять обоих друзей. Если они удивились, видя меня во дворце, то еще более

изумился я тому, что их там встретив. После восторженных объятий с той и

другой стороны дон Гастон сказал мне:

- Сеньор де Сантильяна, мы должны задать друг другу немало вопросов, но

сейчас мы находимся в неудобном для этого месте: разрешите же нам отвезти

вас в такое помещение, где сеньор де Тордесильяс и мы будем рады завязать

с вами длительную беседу.

Я согласился. Мы протолкались сквозь толпу и вышли из дворца. Карета

дона Гастона ждала его на улице. Мы уселись в нее все трое и проехали на

большую базарную площадь, где происходят бои быков. Там жил Когольос в

очень хорошем доме.

- Сеньор Жиль Блас, - сказал мне дон Андрес, когда мы очутились в

великолепно обставленном зале, - мне казалось, что, уезжая из Сеговии, вы

ненавидели двор и приняли решение удалиться от него навсегда.

- Таково, действительно, было мое намерение, - отвечал я ему, - и, пока

был жив покойный король, я не отступал от своего решения; но когда я

услыхал, что сын его, инфант, вступил на престол, мне захотелось

проверить, узнает ли он меня. Он меня узнал, и я имел счастье быть

благосклонно принятым; он сам препоручил меня Первому министру, который

отнесся ко мне дружески и с которым я нахожусь в гораздо лучших

отношениях, чем когда-либо был с герцогом Лермою. Вот и все, сеньор дон

Андрес, что я имею вам рассказать. А сами вы все еще состоите комендантом

Сеговийской крепости?

- О, нет, - отвечал он, - граф-герцог назначил другого на мое место.

Он, по-видимому, считает меня глубоко преданным его предшественнику.

- А я, - сказал тогда дон Гастон, - был освобожден по обратной причине:

едва только первый министр узнал, что я сижу в Сеговийской тюрьме по

приказу герцога Лермы, как велел меня оттуда выпустить. Теперь, сеньор

Жиль Блас, я должен вам рассказать, что произошло со мной с тех пор, как я

очутился на свободе.

"Прежде всего, - продолжал он, - поблагодарив дона Андреса за

любезность, проявленную ко мне во время моего заключения, я отправился в

Мадрид. Там я предстал перед графом-герцогом Оливаресом, который сказал

мне:

повредит вашему доброму имени; вы совершенно оправданы; я тем более

убежден в вашей незапятнанности, что и маркиз де Вильяреаль, в соучастии с

коим вас подозревали, оказался невиновным. Хоть он и португалец и даже

родственник герцога Браганцского, все же он меньше предан ему, нежели

интересам короля, нашего государя. И так, вам совершенно напрасно вменили

в преступление дружбу с этим маркизом, и, дабы вознаградить вас за

несправедливое обвинение в измене, король делает вас поручиком своей

испанской гвардии.

Я принял это назначение, но просил его светлость разрешить мне до

вступления в должность съездить в Корню, чтобы навестить свою тетушку,

донью Элеонор де Ласарилья. Министр дал мне месяц на это путешествие, и я

выехал в сопровождении одного только лакея.

Мы уже миновали Кольменар и углубились в лощину между двумя горами, как

вдруг увидели всадника, храбро оборонявшегося от трех людей, которые все

сразу на него нападали. Я, не колеблясь, решил прийти ему на помощь,

подскакал к этому сеньору и стал на его сторону. Во время боя я заметил,

что наши противники в масках и что мы имеем дело с опытными бретерами.

Однако, несмотря на их силу и ловкость, мы остались победителями: я

пронзил одного, он свалился с лошади, а остальные двое немедленно

обратились в бегство. Правда, победа была для нас почти столь же роковой,

как и для того несчастного, которого я убил, так как после боя мой

соратник и я оказались тяжело раненными. Но представьте себе, каково было

мое изумление, когда я в этом всаднике узнал Комбадоса, мужа доньи Елены.

Он не менее моего удивился, увидев во мне своего защитника.

- О, дон Гастон! - воскликнул он. - Возможно ли? Вы ли это поспешили

мне на помощь? Но, столь великодушно вступаясь за меня, вы, конечно, не

знали, что помогаете человеку, который похитил у вас возлюбленную.

- Я, действительно, не знаю этого, - отвечал я ему, - но если бы даже

знал, то неужели, по вашему мнению, поступил бы иначе? Неужели вы так

дурно обо мне судите, что приписываете мне столь низкую душу?

- Нет, нет, - возразил он, - я о вас более высокого мнения, и если умру

от клинка злодеев, то хотел бы, чтобы ваши раны не помешали вам

воспользоваться моей смертью.

- Комбадос, - сказал я ему, - хоть донья Елена мною еще не забыта, все

же узнайте, что я не хотел бы овладеть ею ценой вашей жизни; я даже рад,

что спас вас от ударов этих трех убийц, поскольку совершил этим деяние,

приятное вашей супруге.

Пока мы говорили таким образом, мой лакей сошел с лошади, приблизился к

всаднику, распростертому в пыли, и, сняв с него маску, показал нам черты,

которые Комбадос тут же узнал.

- Это Капрала, - воскликнул он, - коварный родственник, который с

досады, что лишился незаконно оспариваемого у меня богатого наследства,

давно уже питал намерение покончить со мной и избрал нынешний день для

осуществления своего замысла; но небо дозволило, чтобы он пал жертвой

собственного покушения.

Тем временем кровь наша текла в изобилии, и оба мы явственно слабели.

Все же, несмотря на раны, у нас хватило силы добраться до местечка

Вильярехо, которое находилось не далее двух ружейных выстрелов от поля

битвы. Заехав в первую попавшуюся гостиницу, мы потребовали фельдшеров.

Явился один, умение коего нам очень хвалили. Осмотрев наши раны, фельдшер

нашел их весьма опасными. Он перевязал нас, а на следующий день, снявши

повязки, объявил, что раны дона Бласа смертельны. О моих он высказался

более благоприятно, и его прогноз не оказался ложным. Комбадос, видя себя

приговоренным к смерти, думал только о том, чтобы к ней приготовиться. Он

отправил нарочного к жене, дабы известить ее обо всем происшедшем и о

плачевном состоянии, в котором находился. Донья Елена вскоре прибыла в

Вильярехо. Она приехала туда, мучимая беспокойством, проистекавшим от двух

весьма различных причин: опасности, угрожавшей жизни ее мужа, и боязни,

как бы при виде меня не вспыхнуло вновь плохо притушенное пламя. И то и

другое жестоко ее волновало.

- Сеньора, - сказал ей дон Блас, когда она явилась перед ним, - вы

приехали как раз вовремя, чтобы принять мой прощальный привет. Я умру, и

на смерть свою смотрю, как на небесную кару за то, что обманом вырвал вас

у дона Гастона; я не только не ропщу, но сам призываю вас вернуть ему

сердце, которое я у него похитил.

Донья Елена отвечала ему одними слезами. И, в самом деле, это был

лучший ответ, какой она могла ему дать, так как в душе не достаточно еще

отреклась от меня, чтобы позабыть хитрость, при помощи которой он заставил

ее мне изменить.

Случилось так, как предсказал фельдшер: менее чем через три дня

Комбадос умер от ран, в то время как состояние моих предвещало скорое

выздоровление. Молодая вдова, занятая исключительно заботами о перенесении

в Корию тела своего мужа, чтобы воздать ему все почести, которые она была

обязана оказать его праху, покинула Вильярехо и пустилась в обратный путь,

предварительно справившись, как бы из чистой вежливости, о состоянии моего

здоровья. Как только я смог за нею последовать, я выехал в Корию, где

окончательно восстановил свои силы. Тогда тетушка моя, донья Элеонор, и

дон Хорхе де Галистео решили как можно скорее обвенчать меня с Еленою,

дабы судьба путем какой-нибудь неожиданной превратности не разлучила нас

вновь. Наша свадьба состоялась без большой огласки ввиду слишком недавней

смерти дона Бласа; а через несколько дней я возвратился в Мадрид вместе с

доньей Еленой. Так как я пропустил срок, назначенный мне графом-герцогом,

то опасался, как бы министр не отдал другому обещанной мне должности; но

оказалось, что он ею еще не распорядился и соблаговолил принять извинения,

которые я принес ему за свое опоздание. Итак, - продолжал Когольос, - я

теперь поручик испанской гвардии и чувствую себя хорошо в своей должности.

Я приобрел друзей приятного обхождения и провожу с ними время в

довольстве".

- Я был бы рад, если бы мог сказать то же про себя, - воскликнул дон

Андрес, - но я очень далек от довольства своею судьбою: я лишился

должности, которая как-никак сильно меня поддерживала, и у меня нет

друзей, достаточно влиятельных, чтобы доставить мне прочное положение.

- Простите, сеньор дон Андрес, - прервал я его с улыбкой, - в моем лице

вы обладаете другом, который может вам кое на что пригодиться. Сейчас

только я говорил вам, что теперь еще больше любим графом-герцогом, чем

прежде герцогом Лермой; а вы осмеливаетесь утверждать мне в лицо, будто у

вас нет никого, кто бы мог доставить нам надежную должность. Разве я уже

раз не оказал вам подобной услуги? Вспомните, что, пользуясь влиянием

архиепископа гренадского, я добился вашего назначения в Мексику на пост,

на котором вы бы разбогатели, если бы любовь не удержала вас в городе

Аликанте. Теперь же я еще больше в состоянии услужить вам, поскольку уши

первого министра всегда открыты для меня.

- Итак, я вручаю вам свою судьбу, - отвечал Тордесильяс. - Но,

пожалуйста, - добавил он улыбаясь, в свою очередь, - не отсылайте меня в

Новую Испанию; я не хотел бы туда отправиться, хотя бы меня сделали

председателем мексиканского суда.

Наш разговор был прерван доньей Еленой, появившейся в зале и прелестью

всей своей особы вполне оправдавшей то очаровательное представление,

которое я себе о ней составил,

- Сударыня, - сказал ей Когольос, - представляю вам сеньора де

Сантильяна, о коем как-то говорил вам и чье приятное общество часто

разгоняло мою скуку в дни заключения.

- Да, сеньора, - сказал я донье Елене, - разговор со мной ему нравился,

потому что его предметом всегда были вы.

Дочь дона Хорхе со скромностью ответила на мою учтивость, после чего я

простился с супругами, уверив их в своей радости по поводу того, что брак,

наконец, увенчал их давнишнюю любовь. Обратившись затем к Тордесильясу, я

попросил его сообщить мне свое место жительства и, получив от него

требуемое указание, сказал:

- Я не прощаюсь с вами, дон Андрес: надеюсь, вы не позже чем через

неделю убедитесь, что я сочетаю власть с доброй волей.

Ему не пришлось уличить меня во лжи. На следующий же день граф-герцог

сам дал мне повод оказать услугу коменданту.

- Сантильяна, - сказал мне министр, - освободилось место начальника

королевской тюрьмы в Вальядолиде: оно приносит больше трехсот пистолей в

год; мне хочется отдать его тебе.

- Я не приму его, ваша светлость, - отвечал я ему, - хоть бы оно давало

десять тысяч дукатов годовой ренты; я отказываюсь от всех мест, которые

могут разлучить меня с вами.

- Но ты отлично можешь занимать это место, не покидая Мадрида, -

возразил министр, - тебе только придется время от времени ездить в

Вальядолид, чтобы посещать тюрьму.

- Говорите, что хотите, - возразил я ему, - эту должность я приму

только при условии, что мне позволено будет отказаться от нее в пользу

честного дворянина, по имени дон Андрес де Тордесильяс, бывшего коменданта

Сеговийской крепости: мне бы хотелось преподнести ему этот подарок в

благодарность за хорошее обращение со мною во время моего пребывания в

тюрьме.

- Ты, Жиль Блас, я вижу, хочешь смастерить начальника королевской

Хорошо, я предоставляю тебе эту вакансию для Тордесильяса; но скажи мне

откровенно, сколько тебе за это перепадет, ибо я не считаю тебя таким

глупцом, чтоб безвозмездно пускать в ход свое влияние.

- Ваша светлость, - отвечал я, - разве мы не должны платить свои долги?

Дон Андрес безвозмездно доставлял мне всевозможные одолжения. Не должен ли

и я воздать ему тем же?

- Вы стали необыкновенным бессребреником, сеньор де Сантильяна, -

возразил герцог. - Мне кажется, что вы были значительно менее бескорыстны

при прошлом министерстве.

- Не отрицаю, - ответил я. - Дурной пример развратил меня; так как все

тогда продавалось, то и я сообразовывался с обычаем; теперь же, когда все

дается даром, и ко мне вернулось бескорыстие.

Итак, я выхлопотал дону Андресу де Тордесильяс место начальника

королевской тюрьмы в Вальядолиде и вскоре отправил его в этот город. Он

был столь же доволен своим новым положением, сколь и я - исполнением

своего обязательства по отношению к нему.


ГЛАВА XIV. Сантильяна посещает поэта Нуньеса. Каких особ

он там встретил и какого рода речи там говорились
Однажды после обеда мне пришла охота навестить поэта обеих Астурий, так

как я весьма любопытствовал узнать, как он живет. Я направился в дом

сеньора Бельтрана Гомеса дель Риверо и спросил Нуньеса.

- Он больше здесь не квартирует, - ответил мне лакей, стоявший у входа,

и прибавил, указывая на один из соседних домов:

- Вот где он теперь живет; он занимает флигель во дворе.

Я направился туда и, пройдя по двору, вступил в покои с совершенно

голыми стенами, где еще застал своего друга Фабрисио за столом с

пятью-шестью собратьями, которых он в тот день угощал обедом.

Они уже заканчивали трапезу, а потому находились в самом разгаре

диспута. Но едва они меня заметили, как шумный разговор их сменился

глубоким молчанием. Нуньес с любезным видом бросился меня встречать и

воскликнул:

- Вот сеньор де Сантильяна, соблаговоливший почтить меня своим

посещением! Окажите же вместе со мною уважение фавориту первого министра.

При этих словах все сотрапезники также встали, чтобы меня

приветствовать, и во внимание к титулу, данному мне Нуньесом, очень

почтительно со мною раскланялись. Хотя мне не хотелось ни пить, ни есть, я

не мог не усесться за стол вместе с ними и не отвечать на здравицу,

провозглашенную в мою честь. Так как мне показалась, что мое присутствие

мешает им продолжать непринужденную беседу, то я сказал им:

- Сеньоры, мне сдается, будто я прервал ваш разговор; пожалуйста,

продолжайте, а не то я уйду.

- Эти господа, - сказал тогда Фабрисио, - говорили об "Ифигении"

Еврипида. Бакалавр Мелькиор де Вильегас, перворазрядный ученый, спрашивал

у сеньора дона Хасинто де Ромарате, что его более всего захватило в этой

трагедии.

- Да, - подтвердил дон Хасинто, - и я отвечал, что это опасность, в

которой находится Ифигения.

- А я, - сказал бакалавр, - возразил ему (и готов это доказать), что

вовсе не в этой опасности - истинный интерес пьесы.

- Так в чем же? - воскликнул старый лиценциат Габриель де Леон.

- В ветре, - возразил бакалавр.

Вся компания разразилась смехом при этой реплике, которую и я не принял

всерьез. Мне казалось, что Мелькиор сказал это только затем, чтобы

повеселить собеседников. Но я не знал этого ученого мужа: то был человек,

не понимавший никаких шуток.

- Смейтесь, сколько вам будет угодно, сеньоры, - холодно отвечал он, -

я утверждаю, что только ветер должен интересовать, потрясать, волновать

зрителя, а вовсе не опасность, угрожающая Ифигении. Представьте себе, -

продолжал он, - многочисленную армию, собравшуюся для осады Трои, поймите

все нетерпение, переживаемое вождями, желающими поскорее довести свое

предприятие до конца и вернуться в Грецию, где они оставили все самое

дорогое, богов своего очага, жен и детей. Между тем злобный, противный

ветер задерживает их в Авлиде, словно гвоздями прибивает их к гавани, и

если он не переменится, то они не сумеют осадить Приамов город. Итак,

ветер составляет весь интерес этой трагедии. Я становлюсь на сторону

греков, я присоединяюсь к их замыслу. Я хочу только одного: отбытия их

флота, и безразличным взглядом смотрю на Ифигению в опасности, ибо ее

смерть - это средство, чтобы добиться от богов попутного ветра.

Не успел Вильегас окончить свою речь, как все снова стали потешаться на

его счет. У Нуньеса хватило коварства поддержать его мнение, чтобы дать

лишнюю пищу насмешникам, которые принялись наперебой отпускать плоские

шутки по поводу ветров. Но бакалавр, окинув их всех флегматичным и

высокомерным взглядом, назвал их невеждами и вульгарными умами. Я все

время ждал, что эти господа вот-вот рассердятся и вцепятся друг другу в

гривы, - обычный финал таких дискуссий. Однако на сей раз мои ожидания не

оправдались: они удовольствовались тем, что обменялись бранными словами и

удалились, наевшись и напившись до отвала.

После их ухода я спросил Фабрисио, почему он больше не живет у своего

казначея и не поссорился ли он с ним.

- Поссорился? - отвечал он. - Боже меня упаси! Я теперь больше прежнего

дружу с сеньором доном Бельтраном, который разрешил мне поселиться

отдельно. Поэтому я нанял этот флигель, чтобы принимать своих друзей и на

свободе с ними развлекаться, что мне случается делать очень часто, ибо ты

знаешь, что не в моем характере копить несметные богатства для своих

наследников. Мое счастье, что я теперь в состоянии каждый день устраивать

себе развлечения.

- Я искренне рад, милый мой Нуньес, - ответил я, - и не могу

удержаться, чтобы не поздравить тебя вновь с успехом твоей последней

трагедии: все восемьсот драм великого Лопе не принесли ему и четверти

того, что дал тебе твой "Граф де Сальданья".