Андреас Эшбах Выжжено Предуведомление

Новоселье прошло превосходно. Они ещё на приглашениях напечатали фото, изображающее вид с их террасы – в пределах возможностей фотографии, – и гости явились все до одного. Такого не было даже на их свадьбе.

– Ребята, а что же вы не устроили «бассейную вечеринку»? – кричал Ханнес, один из друзей Вернера, когда они во время обязательной экскурсии по дому проходили через плавательный зал. – Это было бы что-то!

Его миниатюрная рыженькая жена ткнула его в бок.

– С твоим-то животом?!

– А что мой живот? Это всё от благосостояния и от хорошей кухни…

Вернер небрежно отмахнулся.

– Бассейную вечеринку устроим в другой раз. Мы решили придержать пару-тройку соблазнительных вариантов, чтобы вы и в следующий раз приехали, несмотря на расстояние.

И Доротея посмотрела на него так, что он чуть не лопнул от гордости.

Юлиан справился с переездом лучше, чем ожидала Доротея. Может, сыграло свою роль то, что он – с собственным-то бассейном – с ходу стал в своём новом классе чем-то вроде звезды. Практически каждый день он приводил с собой школьных друзей поплавать; и хотя Доротея перед переездом удвоила свой запас полотенец, ей было не миновать ещё одного пополнения. И полдюжины купальных халатов для детей тоже не повредит.

Зато можно было сказать, что бассейн используется на всю катушку. Вернер железно плавал по утрам свою дистанцию, пока она отвозила Юлиана к автобусной остановке. За это он должен был приготовить к её возвращению завтрак.

– Здесь чувствуешь себя совсем иначе, – рассказывал Вернер тем, кто хотел его слушать, и даже тем, кто не хотел. – Почти как в отпуске. Даже если целый день проводишь в офисе.

Но с течением времени обнаружилось, что дом на горе, как бы красив он ни был, имеет свои недостатки.

Вопрос с отоплением действительно внушал тревогу. Предостережение прежнего владельца, увы, сбывалось. И Доротея даже начала подозревать, что продать этот дом семью Анштэттера на самом деле побудили счета за топливо.

Бак вмещал три тысячи литров. Это было много, когда приходилось его пополнять и осознавать, сколько это стоит, но мало с точки зрения количества, необходимого для обогрева дома. В первые же ветреные дни стрелка уровня топлива опускалась чуть ли не на глазах – и это в апреле! А что будет зимой, они боялись даже себе представить.

Вернер какое-то время был убеждён, что бак прохудился. Специалист, которого они, в конце концов, вызвали, всё промерил и пришёл к заключению, что течи нет.

– Что же нам тогда предпринять? – спросил Вернер. – Изолировать дом?

– Посмотрим, – сказал специалист и заодно обследовал и стены, окна и чердак. Его предложение практически сводилось к тому, что дом надо построить заново: наружные стены снабдить двенадцатисантиметровым слоем изоляции, все окна поменять, кровлю разобрать, заново изолировать и заново покрыть, некоторые внутренние перегородки убрать, а потолок в гостиной опустить.

– Как же можно было так строить? – разволновался Вернер.

– Дом построен в шестидесятые годы. Тогда нефть стоила дешевле, чем вода.

Но тогда, сказал Вернер, надо хотя бы поставить более ёмкий бак. Если бака будет хватать на годовой расход, это даст возможность закупать топливо тогда, когда цены самые низкие. Он раздобыл каталог современных топливных резервуаров, которые зарывают в саду, и поискал в Интернете. При том что очередное повышение по службе, которое позволило бы ему такую меру, могло состояться не раньше, чем через год-другой.

Но тут топливо как раз подешевело, и это значило, что оно станет ещё дешевле. Может статься, перестройка дома и вовсе потеряет актуальность.

Второй большой недостаток дома был идентичен самому большому его преимуществу, а именно – уединённости. Разумеется, покой был райский. Но Доротея впервые в жизни чувствовала себя отрезанной от мира. Ни телевидение, ни радио положения не меняли, равно как и Интернет с электронной почтой. Единственное, что давало облегчение, это телефон. Её телефонные счета вскоре стали превышать прежние в три раза. Вернер навёл справки о подключении «flatrate»,^[3] которое всюду рекламировалось, но это оказалось технически неосуществимо: дом слишком удалён.

Всю свою прежнюю жизнь Доротея провела в городе. Родительский дом в Бад-Каннштатте, замшелое, старомодное здание, стояло на оживлённой улице. В детстве ночами, если не могла заснуть, она считала проезжающие грузовики. Когда Вернер посватался к ней, она поставила условием, что когда-нибудь они переедут в деревню, в собственный дом на природе.

Но вначале они переехали в съёмную квартиру. В дом, построенный при «трёх партиях»,^[4] стоявший в окружении других таких же. Соседи заглядывали к ним на балкон, было слышно, что идёт по телевизору в соседней квартире, и каждую неделю начиналась ругань из-за того, что мусорные баки переполнены, а виноватого нет.

В деревне обзавестись знакомствами оказалось труднее, чем она ожидала. Многие женщины работали, другие просто не интересовались новыми соседями. Большинство людей, живущих здесь, родом были из других мест, и друзей и знакомых имели где-то на стороне, в таких же отдалённых деревнях. Если они хотели с кем-то встретиться или что-то предпринять, они садились в машину и уезжали. Было в порядке вещей состоять в сквош-клубе, расположенном в сорока километрах, тогда как местное спортивное общество вынуждено было прекратить свое существование за недостатком членов.

Единственный контакт у неё установился с госпожой Бирнбауэр, хозяйкой маленького магазина. Хотя в самый первый раз, когда Доротея там что-то покупала – пакетик соли, кажется, – старуха показалась ей сердитой и молчаливой, словом, не тем человеком, с кем можно поговорить о погоде.

Однако в последующие недели Доротее то и дело требовались какие-то мелочи, поскольку она ещё не научилась покупать про запас. Не хватало то салата, то сливок для кофе, то пары яблок для пирога. В какой-то момент она осознала, что ей нравится покупать в этом маленьком магазинчике. И именно потому, что он маленький. Полки были старые и тесные, зато всё на виду. Тут не приходилось стоять, как в большом супермаркете, перед пятнадцатиметровым рядом макарон всех видов и родов, выбор был лишь между швабскими клёцками и спиральной лапшой, макаронами и спагетти. Горчица – не двадцати двух различных сортов, а только двух: острая и не очень. И просто соль, а не две дюжины разнообразных расфасовок.

Правда, все товары стоили на несколько центов дороже, но качества были хорошего. И без лишней нервной нагрузки и мук выбора. Сделал один круг – и в принципе купил всё, что тебе нужно.

Старая женщина улыбнулась, когда Доротея однажды сказала ей об этом.

– Я беру всех товаров по два сорта – самый дешёвый для тех, кому приходится экономить, и самый лучший для остальных. Большего выбора человеку и не нужно.

С этого момента они стали разговаривать всё больше. Однажды женщина спросила Доротею, не она ли теперь живёт в том доме на горе.

И Доротея узнала историю своего дома.

Построен он был ещё в двадцатые годы – как кафе для туристов, и в те времена это кафе было популярным. После войны оно долго пустовало; две попытки продолжить традицию не удались. В середине шестидесятых дом купил знаменитый и весьма состоятельный архитектор и радикально его перестроил. От изначального строения остался лишь сводчатый подвал да пара несущих стен, все остальное возводилось заново.

– Госпожа Анштэттер – его дочь, – объяснила старуха. – Она унаследовала дом. Но ей к тому времени было лет двадцать; выросла она не здесь.

– Меня удивило, что они его продают, – призналась Доротея.

Старая госпожа Бирнбауэр кивнула.

– Да, это странно. Вроде как им нужны были деньги. Но её муж инженер, хорошо зарабатывал. И на эти деньги они опять же купили имение, как говорят. Так какой же смысл? – Она принялась поправлять баночки на полке. – Очень странно.

Вскоре это вошло в привычку: утром Вернер тяжело вздыхал и говорил:

– Кстати, если ты ничего не имеешь против, я бы пригласил кое-кого…

Так она познакомилась с Зигмундом Мюллером и его женой Маргит.

Дом на обоих произвёл впечатление – его местоположение, вид и прежде всего покой.

– Боже мой, какая тишина! – то и дело повторял Зигмунд. – Не знаю, как бы я выдержал столько покоя.

Пришёл Юлиан, воспитанно пожал обоим гостям руки и снова исчез.

– Мы действуем подкупом, – ухмыльнулся Вернер. – Он получит большую упаковку рыбных палочек. С майонезом.

Зигмунд кивнул.

– Почти как у нас в отделе продаж.

Они ели за красиво накрытым столом у окон с видом на бескрайнюю равнину, залитую закатным солнцем.

– Просто вид на Аутланд, – восхищённо сказала Маргит.

– Что это за страна такая? – спросил её муж.

– Аутланд. Толкиен. «Властелин колец».

Он понимающе кивнул.

– Я не читатель книг, вы знаете? – обратился он к Доротее и Вернеру.

– А тебе бы не повредило, – заметила Маргит. – Времени у тебя достаточно: сколько ты проводишь в самолётах…

После главного блюда последовал, как водится, разговор на профессиональные темы. Зигмунд работал в отделе «Ближний Восток – Эмираты» и отвечал за обслуживание «особых клиентов».

– Это значит, что мне дюжину раз приходится летать в Абу-Даби или в Кувейт и залезать там в задницу одному из шейхов, до тех пор пока тот не соизволит поставить свою подпись, – Зигмунд отпил вина из бокала и энергично откинулся на спинку стула. – Но зато потом следует заказ, какого за всю жизнь не увидеть попечителям «особых клиентов» в других отделах. Потому что такой всегда покупает целый флот, и, разумеется, лишь в самом лучшем исполнении. И с особыми пожеланиями. До некоторых идей даже додуматься не так просто. Ну, там, золотые выключатели, приборные панели из благороднейшей корневой древесины и так далее, это ясно, тут и говорить нечего. Но лимузин с встроенной клеткой для сокола на заднем сиденье? Арабы сдвинулись на предмет соколов, вы себе не представляете, до какой степени. Вблизи Абу-Даби есть даже клиника, в которой пользуют исключительно ловчих соколов. Вот такие штуки… И деньги не играют роли. Мы можем запрашивать, сколько хотим. Сколько нам совесть позволит – вот единственное ограничение, но над совестью мы постоянно работаем, – и он громко рассмеялся.

Доротея обратила внимание, что его колени непрерывно ходят ходуном, будто он ни на минуту не может успокоиться.

– Но все эти полеты, – сказала она, – мне даже представить трудно.

Маргит кивнула.

– Он возвращается всегда еле живой.

Ее муж снова потянулся к бокалу с вином.

– Ясно, это стресс, но такую работу ты либо делаешь так, как она должна быть сделана, либо оставляешь её. Третьего не дано.

– Ты мог бы относиться к ней хоть чуточку спокойнее. Я так считаю.

Зигмунд улыбнулся Вернеру и Доротее, но улыбка была натянутой.

– Маргит начиталась таких книг… «Помедленнее», «Довольно этой каторги!» и всё такое. Звучит-то очень мило, и всё в них, может, правда, но реальность такова, что ты не можешь отстать от других. Ты должен выкладываться на всю катушку, иначе вылетишь из карьеры как пробка. И что тогда, хм-м? А ведь мы уже привыкли ко всем этим премиям и бонусам, разве нет?

Маргит, нахмурившись, разглядывала свой бокал.

– Да. Но темп почему-то постоянно нарастает. Безработных всё больше, а те, у кого есть работа, вкалывают до полусмерти. В этом что-то не так. – Она глянула искоса на своего мужа, который от разговоров такого рода уже привычно норовил уйти в себя. – Ведь ты уже не молоденький.

Доротея должна была непременно перевести этот разговор в другое русло. Она встала.

– А сейчас вам предстоит быстро принять решение. На десерт у меня яблочный штрудель с ванильным мороженым. И я должна знать, кому подать его со взбитыми сливками, а кому без? И ещё одно решение: эспрессо подавать потом? Сейчас? Вообще не подавать? Или ещё какой-то вариант?

Это отвлекло их. После дискуссии, в которой фигурировали мужские животы и женские воспоминания о некогда стройных поклонниках, никто не захотел взбитых сливок, но все захотели эспрессо, а Зигмунд даже запросил двойной.

– Это моё горючее, – сказал он.

А ведь какой был многообещающий план! Маркус и сам об этом подумывал. Он был одинок на тот момент, когда узнал о проекте локализации программы, и написал заявление. И после этого уже не завязывал отношений с женщинами. Он хотел был свободным к моменту приезда в США. На всякий случай.

Однако, как видно, это бы не помогло. Ему уже приходилось слышать, что отношения между полами в США за последние десятилетия превратились в сплошное минное поле, – однако он не подозревал, что мины лежат так густо.

А ведь он так хорошо подготовился. Закончил лучшие курсы английского языка, какие сумел найти. Самозабвенно шлифовал произношение в языковой лаборатории, искореняя свой немецкий акцент. Читал книги и слушал доклады об обычаях в США – правда, лишь те, что касались деловой жизни. Он знал, что американцы ценят пунктуальность гораздо больше, чем европейцы. Что люди по возможности избегают говорить о религии или политике. Что лучше перехвалить, чем недохвалить, особенно в части профессиональных вопросов, а с критикой надо быть осторожнее, сколь бы конструктивной она ни была с точки зрения европейца. Что Dress Code непреложен – на этом основании он, если не считать двух пар джинсов и нескольких маек для дома, взял с собой только тёмные костюмы, светлые рубашки и сдержанного тона галстуки. В отличие от своих коллег, он каждое утро стоял перед дверью отеля overdressed. Особенно Жан-Марк в своём растянутом пуловере интеллектуала, казалось, втайне посмеивался над ним.

– Хотел бы я знать, что уж такого он сказал этой женщине, – обронил кто-то.

Однако вопрос не в этом, – понял Маркус. Сам факт, что именно в стране, которая производит больше и более жёсткой порнографии, чем весь остальной мир вместе взятый, какой-то комплимент, пусть и неловко сформулированный, может стать основанием для немедленного увольнения, говорил о многом: слишком рискованно рассчитывать на то, что он сумеет сделать это лучше, чем Сильвио. К тому же слишком непрозрачны были правила.

Альтернатив этому плану было мало. Маркус, правда, имел на своём счёте полмиллиона евро из родительского наследства, но это была лишь половина суммы, необходимой, чтобы претендовать на право постоянного пребывания в США в качестве инвестора.

Значит, если он не хочет быть высланным из страны по истечении срока контракта, ему остаётся одно – сделать то, что считается невозможным, а именно: из группы локализаторов-контрактников попасть в штат головной компании.

О таких случаях Маркусу ещё никогда не приходилось слышать. Но разве Америка – не страна неограниченных возможностей? Вот пусть докажет это на деле.

Но действовать надо быстро. Из шести месяцев, какие были у него в распоряжении, уже прошло пять с половиной недель.

Он обвёл глазами своих коллег. Посмотрел на Павла, уютного чеха, который в это время рассказывал анекдот. Посмотрел на Лурдес, испанку, похожую на валькирию, – она так искренне смеялась, что её могучий бюст колыхался. Посмотрел на Константина, спокойного грека, который с улыбкой тянулся за солью. Посмотрел на Жан-Марка, одухотворённого француза, который беседовал с дюжим шведом Бенгтом.

Отменная группа. Сплошь замечательные люди, с которыми легко было найти общий язык.

Ему следовало отойти от них как можно скорее.
Он снял себе квартиру. Это было далеко не просто, потому что, вообще-то, у них не оставалось свободного времени. По утрам он уносил из зала для завтраков местную газету к себе в комнату и вечерами выписывал телефонные номера маклеров по недвижимости, которые помещали там свои объявления. Днём он использовал всякий перерыв, чтобы по своему немецкому мобильному телефону, использование которого в США было баснословно дорого, назначить встречи с маклерами на ближайшую субботу.

Первая квартира, какую ему предложили, больше походила на стройку, чем на место, где можно было жить. Вторая была чем-то вроде шкафа для одежды, расширенного пристройками. Но уже третий объект оказался хорошеньким деревянным домиком с двумя комнатами, кухней, ванной и верандой, полностью меблированным вплоть до телевизора, холодильника с машинкой для кубиков льда и кондиционера. Очень уютный, очень американский домик. Наличествовала даже типичная складная дверь с сеткой от мух. Как в кино.

– Сколько? – спросил Маркус.

– Сто долларов в неделю, – сказала маклерша. – Электричество и воду оплачивать отдельно.

– О'кей. – По сравнению с ценой за квадратный метр надстроенного платяного шкафа это был просто подарок. – Где мне подписаться?

Разумеется, его переезд не прошёл незамеченным, и, разумеется, ему задавали вопросы.

– Ты что, сумасшедший? – хотел знать Леон де Рийк, голландец. – Тут тебе каждый день постель заправляют и комнату пылесосят, и фирма всё оплачивает – а ты ищешь себе квартиру?

– Мне очень нужно, – уверял Маркус. – Понимаешь, это у меня давно: проживу в отеле неделю – и мне уже хватило.

Марина, миниатюрная полька с русыми кудрями, спросила:

– Тебе что, уже надоела наша компания?

– Нет, что за ерунда, – заверил Маркус самым убедительным тоном, на какой только был способен. – Разумеется, по вечерам я буду приезжать сюда, как обычно. Ясно же: что мне торчать дома одному? Просто я хочу спать в своей постели, которую сам заправляю, вот и всё.

– Это ослабит наш командный дух, – сказал Жан-Марк. Они опять сидели вместе над темой швейцарского банковского права. – Хотелось бы мне знать, почему ты на самом деле так поступил?

Маркус подался вперёд.

– Честно? Между нами? Вообще-то причина детская. Я просто хочу пожить как американец. Покупать в американских супермаркетах, готовить американскую еду в американской кухне и так далее. Иначе всё это для меня не приключение. А времени всего полгода; это не много. Только никому не рассказывай, – добавил он для верности, чтобы Жан-Марк уж точно игнорировал эту просьбу.

Француз с укором поднял бровь.

– Я лично еле выношу эту страну. Не могу дождаться, когда же истекут эти шесть месяцев. Но, – он пожал плечами, – chacun à son goût.^[5]

Маркус не хотел быть частью такого будущего.

В первые два вечера после переезда он появлялся в отеле и общался со всеми как ни в чём не бывало. По крайней мере, он тщательно следил за тем, чтобы появиться в нужный момент: когда все сидели за столом. Ни от кого не должно было ускользнуть, что он хоть и присоединился к ним снаружи, но для него это важно: быть частью команды. Он обходил вокруг длинного стола, похлопывая по плечам, пошучивая и источая жизнелюбие и душевный подъём, хотя после многих часов наедине с немецким налоговым законодательством ему впору было упасть под стол и немедленно уснуть. Потом он втискивался между кем-нибудь и просил принести ему столовый прибор, чтобы остаток вечера пробыть вместе со всеми, как обычно.

Правда, уходил он чуточку раньше. И отпуская при этом замечания, которые давали понять, что ему ещё есть чем заняться:

– Шестьдесят процентов всей литературы, напечатанной в мире на тему налогов, посвящены немецкому налоговому законодательству, это вам ясно? – таков был аргумент, вызывающий смущение на лицах. – Во всём мире!

И эта цифра даже соответствовала действительности. Вот только для его работы – о чём он, естественно, помалкивал – она не имела ни малейшего значения.

На третий вечер прибор для него стоял уже наготове, поэтому на четвёртый он пришёл лишь после ужина. Он отказался от бильярда посреди игры, извинившись, что хочет спать.

На самом деле он после этого поехал в один из самых больших, открытых круглосуточно супермаркетов за городом, где жители Райской Долины делали покупки явно охотнее, чем внутри города, и запасся всем, чего у него ещё не было, чтобы отныне готовить себе самостоятельно. Там продавалось всё, кроме разве что мини-самолётов и океанических яхт: продукты питания и бытовые приборы, мебель и компьютерное оборудование, одежда и туры в дальние страны, страховки и развлекательная электроника всех видов. Даже если кто-то в час ночи почувствует неодолимую потребность обзавестись бензопилой, охотничьим ружьём и телефонным аппаратом, он непременно удовлетворит её. Тележки для покупок имели размеры малолитражного автомобиля: прокатишь такую тележку через весь торговый зал – и никакого фитнес-центра уже не надо. Фитнес-центр там, кстати, тоже был и работал круглосуточно. И женщины на кассах были так приветливы, будто не представляли для себя лучшего места пребывания в такое время суток.

Америка! Как он любил эту страну, с её неукротимой решимостью сделать невозможное возможным и с её непоколебимой страстью к гигантизму. Он готов был закричать от радости, когда в первый раз извлёк там свою кредитку.

Будильник он ставил на целый болезненный час раньше, чтобы появляться в фирме задолго до приезда группы локализаторов. Половину этого часа он проводил за тем, чтобы попасться на глаза другим, постоянным сотрудникам. Он пожимал руки, делал ободряющие замечания, а главное – тех, с кем здоровался, называл по имени. Узнать эти имена не составляло труда. В Интернете имелась вся схема организационной структуры, и рядом с каждым именем была фотография. Он распечатал себе эту схему и перед сном затверживал имена, как когда-то зубрил английские слова. И, естественно, следил за тем, чтобы бейджик с именем всегда висел у него на груди – так, чтобы собеседнику не составляло труда прочитать его. Прошло совсем немного времени – и на его приветствие впервые ответили: «Хай, Марк!»

Музыкой в ушах.

Ещё один раз он отправился вместе со всеми поужинать. Но вмешивался в любую беседу и торпедировал всех беспрерывными речами по рабочим вопросам до тех пор, пока кто-то – кажется, Павел – не воскликнул:

– Слушай, да ты просто рехнулся на этой работе!

На что Маркус, вперившись в него взглядом, ответил:

– Я просто хочу её сделать. Только и всего.

По тому, как на него посмотрели остальные, он понял, что его запомнят как фрика, одержимого работой, а не как человека, который отвернулся от них. Этого он и хотел. И больше не приезжал, а проводил все вечера на фирме. Ибо есть тайна, которую никогда не узнать тем, кто уходит с работы вовремя: вечерами, когда секретарши, сотрудники администрации и прочий персонал низшего ранга покидают здание, атмосфера меняется. Воцаряется покой. Те, кто остаётся – сообщники, герои, борцы за интересы фирмы, которые не щадят себя в борьбе против конкурентов. Им, наконец, просто доставляет удовольствие остаться среди своих. Узел галстука можно расслабить, шнурки развязать, верхние пуговицы рубашки расстегнуть. Разговоры протекают непринуждённее, голоса звучат доверительнее, смеются больше. Хотя снаружи опускается ночь, в их распоряжении – немереное время.

Когда автобус с остальной командой отъезжал с парковки, Маркус ещё сидел на месте. Он продолжал работать, съедал между делом пару сандвичей и устраивал так, что его отчёты в Германию, Австрию или Швейцарию уходили до десяти часов вечера. После этого наливал себе чашку свежего кофе и прогуливался с ней в руках по коридору. Если обнаруживал дверь, за которой ещё горел свет, он стучался, заглядывал внутрь и говорил что-нибудь вроде: «Хай, что-то у меня глаза стали квадратными. Вот я и подумал, не выпить ли мне кофе, а заодно посмотреть, кто из сумасшедших ещё при деле. Есть у вас пять минут? Меня, кстати, зовут Марк Уэстман». И вот уже затевался разговор с человеком, с которым в нормальной обстановке ему бы никогда не познакомиться и который был ему благодарен за возможность отвлечься.

Это была чистая стратегия. Стать известным как можно большему числу людей. Найти союзников. Завязать сеть контактов внутри фирмы. Карьеру делает тот, кто действует так, будто непременно сделает карьеру. И, вопреки общему мнению, ни один предприниматель не ценит тех сотрудников, которые умеют распределить работу так, чтобы справиться с ней за отведённое для этого рабочее время. Точно так же стратегически верно было просунуть голову в половине одиннадцатого в кабинет главного шефа филиала «Райская Долина» и непринуждённо спросить, не осталось ли у того немного кофе.

Разумеется, Маркус знал, что человека с румяным лицом и залысинами на лбу, задравшего ноги на стол и углубившегося в чтение отчёта, зовут Ричард Нолан. Он даже знал, что тот женат и имеет двух дочерей, одна из которых ещё учится – изучает историю, – в то время как другая уже вынашивает ему первого внучонка. И Маркус знал, что ему принадлежит белый «Линкольн» с красными кожаными сиденьями.

Нолан не снял ноги со стола, а лишь коротко кивнул в сторону термоса, который стоял на холодильнике:

– Должно ещё что-то остаться.

– Спасибо.

Как раз когда Маркус подливал себе кофе и ставил термос на место, Нолан спросил:

– Что это вы так поздно? Вы ведь из группы локализации, верно? Германия, кажется.

– Да. Меня зовут Марк. Марк Уэстман. – Маркус занялся своей чашкой, чтобы унять нервозность: сделал вид, что дует на кофе, прежде чем отхлебнуть. – Мне больше нравится вечерняя атмосфера. Можно сосредоточиться. Это помогает в работе.

Нолан кивнул.

– Понимаю. Да, у меня то же самое.

В том, как он это произнёс, прозвучало что-то вроде: «О'кей, а теперь я бы снова предпочёл, чтобы меня оставили в покос», – так что Маркус ограничился коротким прощанием и вышел.

Несколько дней спустя они снова встретились – в туалете, незадолго до полуночи. И не так случайно, как могло (надеялся Маркус) показаться Нолану.

– Ну? Всё ещё на работе? – спросил тот, когда они стояли рядом у раковин.

Маркус кивнул своему зеркальному отражению, которое выглядело именно так, как и должно было выглядеть: бледный, усталый, круги под глазами. Борец, всё отдавший работе.

– Н-да, сэр, – ответил он. – На самом деле ведь никто не обещал, что будет легко. И что будет присовокуплена экскурсия по достопримечательностям, тоже нигде не написано. – Он пожал плечами. – Что поделаешь? Как-нибудь наверстаем.

Нолан ухмыльнулся. Он тоже казался изрядно уставшим.

– А куда бы вы поехали, если бы у вас было время?

– На Западное побережье, – ответил Маркус, как из пистолета выстрелил. – Первым делом я бы поехал в Калифорнию, в Лос-Анджелес. Голливуд, Сансет Стрип. И посмотрел бы, стоит ли ещё Whiskey-a-Go-Go.

Нолан будто вздрогнул:

– Whiskey-a-Go-Go? А это почему?

– «The Doors», сэр. Не знаю, говорит ли вам это о чём-нибудь. Была такая знаменитая рок-группа в конце шестидесятых. Они написали несколько великолепных песен всех времён, по крайней мере, на мой вкус. – Маркус провёл мокрыми ладонями по лицу. – Ну вот, и мне хотелось бы когда-нибудь пройтись по их следам, как говорят. Там, где всё начиналось.

Когда он снова поднял глаза, то увидел, что Нолан потрясенно его разглядывает.

– «The Doors». Я и не знал, что они и в наши дни ещё известны. Это часть моей юности, должен вам сказать, может, даже лучшая её часть… Вы ведь приехали из Европы, не так ли? Джим Моррисон похоронен в Париже. – Человек, раз в неделю обедавший с Саймоном Роу, махнул рукой. – Да что я говорю? Вы это, конечно, сами знаете. Сколько раз я хотел совершить паломничество, но, как это обычно бывает, всегда более важным оказывалось что-нибудь другое. И моя жена боится ездить за границу…

– Я её понимаю, – сказал Маркус. И больше ничего. Только бы не заболтать это.

– «This is the end, beautiful friend,^[6] – процитировал Нолан, мечтательно кивая. – This is the end, my only friend, the end. Of our elaborate plans, the end^[7]». И так далее. Да, это были времена. Пожалуй, лучшие, какие когда-либо были.

Маркус вышел из туалета с верным чувством, что не напрасно почти три часа подкарауливал его в коридоре. И наклейку на машине Нолана, во всём прочем безупречной, он интерпретировал правильно. «Noone here gets out alive».^[8] Только эта фраза. Он запустил её в несколько поисковиков, и Интернет в преобладающей мере был того мнения, что это строчка из песни Джима Моррисона. Называлась она «Five to One», альбом «Waiting for the Sun». Нашлось множество веб-сайтов, которые в наглядной форме держали наготове всё, что нужно знать, чтобы сойти за фана «The Doors».

Может, он даже раздобудет себе когда-нибудь CD «The Doors».

Он начал подавать рационализаторские предложения. Письменно, ясно и кратко – чтобы не выглядело так, будто ему больше нечего делать, – и позитивно, насколько возможно. Бумага для принтеров лежала самым неудобным образом в нише перед кухней; Маркус предложил для этих целей шкаф в тамбуре, к нему было удобно подойти, не загораживая дороги. Часть жалюзи не закрывалась, и некоторые мониторы из-за бликов становились непригодны для работы, когда светило солнце: он предложил заменить их современными роллами. И так далее.

Кто-то спросил его, не заболел ли он: уж очень бледен. Тревожный сигнал. Выглядеть надо работающим на износ, но не настолько, что вот-вот рухнешь. В тот же вечер Маркус купил себе прибор для ультрафиолетового облучения и стал каждое утро проводить под ним по двадцать минут. Кофе можно пить и с голым торсом, и в защитных очках. Кроме того, он подновил свой гардероб; американская стиральная машина слишком бесцеремонно обращалась с вещами, которые он привёз с собой. Тем более что стирал он постоянно: любой комплект одежды после дня работы в бюро пропитывался потом. И парикмахера нашёл себе получше.

Время стремительно летело. Руководство по программе росло, он получил первые тестовые версии немецкого варианта, и доктор Байсвенгер был первым из его телефонных собеседников, кто благословил все изменения. Маркус задумался, не стоит ли ему теперь немного расслабиться и, наконец, хотя бы узнать, как выглядит при свете дня улица, на которой он живёт.

Потом пришло общее для всех сообщение, что бумага для принтеров теперь будет находиться в другом месте: в тамбуре, как предложил Маркус. На следующий день появились рабочие и стали менять жалюзи.

И, наконец, в пятницу утром, в половине десятого позвонили из приёмной Ричарда Нолана. Его хотел видеть «босс». Безотлагательно. Нет, сказали ему, брать с собой бумаги не нужно.

Перед дверью Нолана Маркус набрал полные лёгкие воздуха. С трудно дающейся естественностью он стремительно вошёл в кабинет, излучая деловитость и серьёзную готовность к разговору. Увидев, что в кабинете присутствует и Джон Мюррей с папкой в руках и с лишённым выражения лицом, он осмелился понадеяться, что его стратегия сработала.

– Марк, – сказал Ричард Нолан, глядя на экран своего ноутбука, будто на нём читалась вся история молодого человека из Германии, – я не хочу произносить большую речь. Я вас заметил. С тех пор как вы здесь, вы внесли несколько дельных предложений. Вы хорошо вписались в коллектив и проявляете высокую рабочую активность.

– Мне, эм-м… – Маркус сглотнул. Теперь, когда это свершилось, у него всё же перехватило горло, хотя он всё время работал ради этой минуты. – Мне это радостно слышать, Ричард, – поспешно закончил он.

«Теперь не хватает только музыки, как в кино», – пронеслось у него в голове, а Нолан продолжал:

– Я хотел спросить вас, Маркус, как бы вы отнеслись к тому, чтобы по окончании контракта по локализации не возвращаться в Европу, а остаться в головной структуре? Думаю, что я выражу общее мнение, если скажу, что мы были бы этому рады.
Настоящее

Посетителем оказался всего лишь его брат Фридер.

– Как дела? – спросил он, остановившись у изножия кровати и держа в руке какой-то несообразный букетик цветов.

Маркус скривил лицо, отчего заболели швы.

– Понятия не имею. Но уже становится лучше.

– Тебе повезло. Ты мог и погибнуть.

– А я и не жалуюсь.

– Я просто так сказал. – Фридер прошёл к раковине и засунул цветы в вазу. – Ты хоть помнишь, что произошло?

– Нечётко. У меня заглох мотор. И кто-то въехал в меня сзади. – Маркус с трудом откашлялся. – Это было в Америке. Но очнулся я уже здесь.

Фридер неторопливо кивнул, потом придвинул стул и сел. Прошло много времени с тех пор, как Маркус видел своего старшего брата в последний раз, – больше года. Чем старше он становился, тем сильнее в его облике проявлялось аскетическое начало. А теперь он ещё и стригся экстремально коротко, что делало его похожим на монаха. Монах в костюме-тройке.

– Ты неделю пробыл в клинике в Пенсильвании, в Блумсбери. Там тебя прооперировали. Потом мы тебя забрали. – Фридер разглядывал свои ногти.

Маркус задумался. Мысль давалась ему с трудом; как будто в мозгу у него был вязкий сироп.

– Почему здешние врачи называют меня «господин Поул»?

Фридер выпятил губы.

– Я счёл это лучшим выходом. Только главный врач знает, кто ты на самом деле. Для остальных ты – Маттиас Поул.

– Неужели это так просто – поместить человека в больницу под чужим именем?

– Это было непросто.

Маркус окинул взглядом своего брата. Ясно, Фридер пустил в ход свои связи. В таких вещах он был силён. А сам такой непроницаемый, но уж так было всегда.

– Если это было непросто, – заметил он, – то должна быть веская причина, чтобы приложить усилия.

– Она была, но тебе сейчас не надо обременять себя лишними мыслями, – сказал Фридер без выражения на лице. – Не торопись. Делай гимнастику, хорошо питайся, пусть тебе уберут этот шрам и так далее. И ни о чём не беспокойся. Следующие три месяца думай только о себе и о своём здоровье. Постарайся окрепнуть; всё остальное сейчас совершенно неважно.

Маркус прикрыл глаза, вдохнул больничный воздух с запахом дезинфекции, снова посмотрел на своего брата и тихо произнёс:

– У меня не получится. Тебе ли этого не знать?

Фридер на мгновение сжал губы.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я приложу все силы к тому, чтобы ты вышел отсюда только тогда, когда ты будешь снова полон сил. Потому что они тебе понадобятся.

– Для чего?

– Твоя фирма выдвинула иск против тебя. Иск беспощадный. Когда ты встанешь на ноги, тебе на пятки будут наступать столько адвокатов, что ты собьешься со счёта.