Антуан Венгер рим и москва

Глава III

В назначенное время, 31 августа/13 сентября 1911 года, Столыпин действительно принял о. Эврара. Отчет, составленный Эв-раром об этой беседе, является поистине историческим документом. Сообщение было подготовлено после встречи, однако из-за невозможности вести свободную переписку письмо, полученное о. Эмманюэлем, датировано только 6/19 декабря 1911 года.

"Буря, — прибегает к метафоре Эврар, — вырвала с корнем деревья, казавшиеся крепкими и несокрушимыми, а маленькие кустики — то есть нас — хоть и задела, но не поранила. Так не будем же сомневаться, что с нами — Промысел Божий!"

"Итак, как Вам уже известно, 4/17 августа в 11 часов вечера в дом священника церкви св. Николая, куда я перебрался на время ремонта в моей квартире, явился квартальный надзиратель в сопровождении инспектора. Он предложил мне прочесть бумагу; это был приказ губернатора, адресованный префекту полиции, в котором меня "просили" покинуть Россию в течение пятнадцати суток; если бы я отказался сделать это "добровольно", меня бы выслали manu militari. Причина: получив разрешение правительства жить в Киеве с целью окормления французской колонии, я читал молитвы по-польски в часовне графа Собанского. Квартальный велел мне подписать бумагу, в которой говорилось, что я обязуюсь выполнить распоряжение и покинуть Россию до 18/31 августа. Я поставил свою подпись, поскольку ничего иного в тот момент мне не оставалось, выразив при этом протест и заявив, что воспользуюсь правом обжалования этого абсурдного приказа".

На следующее утро, 5/18 августа, о. Эврар отправился к руководству общества "Французское общежитие" и сообщил эту новость. Французы решили добиться невозможного: они составили ходатайство на имя киевского губернатора. Несмотря на то что в связи с летним периодом в Киеве было очень мало французов, в течение двух дней удалось собрать девяносто подписей. Сам о. Эврар обратился к кузине Столыпина Наталии Ушаковой.

9/22 августа губернатор принял пришедшую к нему с ходатайством французскую делегацию. Он был любезен и обещал сделать все от него зависящее, чтобы отменить высылку Эврара, решение о которой было, по словам губернатора, принято не по его инициативе. Затем к губернатору пришел и о. Эврар, объяснивший, что он стал жертвой недоразумения. В присутствии Эврара губернатор позвонил начальнику своей канцелярии и попросил принести все документы по этому делу, чтобы составить новый доклад министру. Губернатор немедленно уведомил начальника полиции о продлении срока пребывания о. Эврара в России еще на пятнадцать дней, до 4/17 сентября. Французская колония воспользовалась этой отсрочкой и собрала новые подписи под ходатайством, направленным на этот раз лично Столыпину. Французы начали к тому времени возвращаться в Киев после отпусков, и удалось собрать сто восемьдесят подписей.

Дело подняло шум в определенных кругах русского общества, и тем самым о. Эврар снискал широкую известность. "Поскольку все вокруг повторяют мое имя, я понял, что истинные мотивы моей высылки заключались в том: 1. что я якобы иезуит — доказывая это обвинение, одни утверждали, что мое имя значилось в каком-то списке иезуитов, другие признавали, что речь шла всего лишь о моей визитной карточке, найденной в Москве у ставшего знаменитым о. Верчинского; 2. что я якобы веду пропаганду".

"Все это меня успокоило, потому что доказать абсурдность первого обвинения не составляло никакого труда. Что же касается второго, то невозможно было установить ни одного факта, уличающего меня в пропаганде. Наконец, ни министр, ни губернатор сами не уверены в том, что такие факты существуют, — если бы эта уверенность у них была, мне бы не дали месячной отсрочки; меня бы выслали в 24 часа, как поступили в Москве с бывшим ассум-пционистом Друэ (или Друэном^l), с иезуитом Верчинским, с иезуитом Гайяром (хотя у него и было разрешение от самого императора!), с аббатом Вертело и т.д. — список иностранных священников, которым было приказано покинуть Россию "немедленно", весьма обширен. Укрепленный сознанием своей правоты и тайно полученными заверениями в благоволении ко мне Столыпина, я спокойно ожидал его прибытия в Киев. 28 августа/ 10 сентября — на 24 часа раньше, чем император, — министр прибыл в город; в тот же день человек, возглавивший движение в мою защиту — некто Нали, бывший преподаватель французского языка в университете и российский статский советник, — направил ему просьбу об аудиенции, изложив при этом обстоятельства моего дела. Со своей стороны, я направил Столыпину примерно такую же просьбу, ответ на которую получил на следующий день".

31 августа/13 сентября, в 2 часа дня, Столыпин принял французскую делегацию. Нали вручил ему петицию, сказав при этом: "Ваше Превосходительство, мы не адвокаты и не собираемся защищать аббата Эврара, мы просим только позволить ему остаться среди нас." — "Конечно, господа, — ответил министр, — французская колония есть французская колония, однако кроме того есть и министерство и соображения высшего порядка..." Завершая беседу, министр уверил Нали: "Я рассмотрю вопрос с вашим священником и все, что смогу сделать, — сделаю".

Когда в 2 часа 30 минут Столыпин пригласил Эврара, вопрос, судя по всему, еще не был решен.

"Это была последняя аудиенция, которую он дал в тот день. И волею судьбы — последняя аудиенция в его жизни. Когда я вошел, Столыпин поднялся мне навстречу, подал руку и на прекрасном французском предложил сесть. Вот почти дословное содержание нашего разговора:

— Ваше Превосходительство, как я уже писал в прошении об аудиенции, главная причина, побудившая меня ходатайствовать о пересмотре решения о моей высылке, — это забота о французах, живущих в Киеве. У меня нет никакого личного интереса: ведь для священника найдется работа везде, где есть человеческие души. Прежде всего, хотелось бы подтвердить законность моего пребывания в Вашей стране: вот адресованное мне письмо из русского посольства в Париже, в котором говорится, что из Петербурга получено распоряжение завизировать мой паспорт; а это — свидетельство моего архиепископа, монсеньора Аметта^li, в котором говорится, что с церков-но-канонической точки зрения я действую вполне законно. Наконец, для того, чтобы подтвердить Вам, что я приехал сюда действительно ради киевских французов, — вот их письмо, направленное мне еще в 1908 году, в котором они просят меня быть их священником.

Министр взял это письмо, которое в отличие от других бумаг, кажется, его заинтересовало, и прочел.

— В то время, — продолжал я, — генерал-губернатор Сухомлинов по просьбе французов получил для меня в министерстве вид на постоянное проживание в Киеве. Как получилось, что я был связан с поляками? Причина проста. Я находился в Москве, когда французская колония Киева обратилась ко мне с просьбой приехать служить у них. Французы не могли обеспечить мое содержание своими средствами. Однако поблизости от строящейся новой католической церкви, в приюте, открытом и содержавшемся на средства графа Собанско-го, находилась временная часовня, где иногда старый священник совершал по воскресеньям мессу. И граф предложил обеспечить жилищем и содержанием священника, который согласился бы служить в часовне ежедневно. Мои обязанности заключались в том, что я должен был совершать мессу и, в конце года, читать внебогослужебные молитвы на польском языке, потому что дети, жившие в приюте, были поляками. Я никогда не усматривал в этом что-то противозаконное.

Мне кажется, что недоразумение произошло потому, что во время обыска, произведенного в приюте графа Собанского, возникло подозрение, что это подпольный монастырь со школой. Полиция заинтересовалась, что я делал в этом заведении. Я ответил только на этот вопрос, не сказав ничего о моих основных занятиях, о которых меня никто не спрашивал, — то есть о проповедях по-французски, о крещениях, похоронах, катехизации и т.д. Кроме того, я основал общежитие для французских учительниц, которое мне особенно дорого. Вы можете проверить истинность всех моих слов. Повторяю, что если мне и приходилось иметь дело с поляками, то это происходило лишь эпизодически; моя единственная цель — как можно лучше справиться с духовным окормлением французов, ради этого я и приехал в Киев. Министр:

— Хорошо, но когда я давал Вам вид на жительство, было строго оговорено, что Ваше служение ограничивается только французами". — И он добавил по-русски, чтобы особо выделить, слово "только".

Я:

— Ваше Превосходительство, это не совсем так. Слово "только" в виде на жительство отсутствовало. Министр:

— Извините, Ваше Превосходительство, но его там не было. Министр:

— У Вас есть эта бумага? Я:

— Ваше Превосходительство, она находится в архивах канцелярии генерал-губернатора, Вам стоит лишь приказать, и ее принесут. Что касается меня, то я ее не сохранил.

Министр:

— Ну что ж, пусть так. Но почему Вы обучали польским молитвам детей в приюте графа Собанского? Я:

— Ваше Превосходительство, это не так. Я никогда не обучал детей этим молитвам. Министр:

— Но Вы же сами мне это только что сказали! Я:

— Вовсе нет! Признаю, что читал эти молитвы, но между чтением и обучением есть большая разница. Можете ли Вы представить себе, что я обучаю молиться на том языке, на котором сам едва научился говорить?! Это недоразумение основано на неточных донесениях полиции. И если я не злоупотребляю временем Вашего Превосходительства, то позволю себе привести один пример "компетентности" киевской полиции. Я получаю католическую газету "Круа"; Вам это, конечно, известно.

Министр утвердительно кивнул.

— Прочитав газету, я передавал ее в общежитие, чтобы хотя немного способствовать повышению нравственного облика живущих там людей. Однако несколько дней назад во "Французское общежитие" зашел полицейский инспектор, чтобы выдать кому-то паспорт. На столе директрисы он заметил эту газету. "Что это за польское распятие?" — спросил он. "Простите, — ответила удивленная директриса, — но такой крест почитается всеми католиками". — "Как! Но ведь это же польская газета!" — "Да что Вы, это французская газета; прочтите хотя бы заголовок: "Круа"." — "Нет, это просто невозможно, чтобы такие безбожники, как французы, издавали газету с распятием!" — "Но посмотрите, она же издана в Париже!" — "Это еще ни о чем не говорит; это польская газета, изданная в Париже." Вот, Ваше Превосходительство, до чего доходит Невёжество Вашей киевской полиции, так что судите сами, насколько можно доверять полицейским донесениям. Министр:

— Пусть так, но Ваша деятельность в приюте графа Собанс-кого — отнюдь не плод измышлений полиции. Я:

— Я не говорил этого, Ваше Превосходительство, я только утверждаю, что в донесениях полиции были неточности. Тогда Столыпин посмотрел мне прямо в глаза:

— Скажите мне, господин аббат, Вы не иезуит? Я (уклоняясь от прямого ответа):

— Ваше Превосходительство, нет ли здесь креста?., или иконы?..

Мы с министром оглядели помещение в поисках креста или иконы, но в рабочем кабинете киевского генерал-губернатора Трепова не оказалось ни того, ни другого. Столыпин не смог сдержать улыбку.

Я:

— Не знаю, на чем поклясться; но, Ваше Превосходительство, могу Вам поклясться на кресте и святом Евангелии, что я не иезуит, никогда не принадлежал к иезуитскому ордену и не имею к нему никакого отношения.

— Да, но ведь все иезуиты отрицают, что они иезуиты. Я:

— Ваше Превосходительство, иезуит может уйти в сторону от ответа, но никогда он не поклянется в том, что он не иезуит. А я, Ваше Превосходительство, уверяю Вас в том, что я не иезуит, и Вы не имеете права поставить под сомнение клятву священника! В Москве я случайно познакомился с отцом Верчинским и нанес ему визит — как и всем остальным католическим священникам в этом городе, но это вовсе не говорит о том, что я являюсь его собратом по ордену. И если в Москве обнаруживают одного иезуита, это вовсе не причина для того, чтобы подозревать и высылать всех священников-иностранцев".

"В тот момент, — признается Эврар о. Эмманюэлю, — я совсем забыл, что говорю с фактическим хозяином огромной России; но, как бы то ни было, возмущение, вызванное его сомнениями в моей искренности, должно быть, проняло министра, и он продолжил в совершенно ином тоне:

— Хорошо, я Вам верю, но дело в том, что мы не можем позволить монахам поселяться в этих краях. Монахи подчиняются начальству за рубежом, и мы никак не можем проконтролировать их действия; отсюда все наши строгости.

Чувствовалось, что самый главный вопрос был решен в мою пользу, а все остальные пункты лежавшего перед ним секретного донесения Столыпин разбирал для очистки совести.

Министр:

— Состоите ли вы в сношениях с Лембергским епископом Шептицким? Я:

— Ни разу не виделся с ним, даже никогда не писал ему; единственный человек по фамилии Шептицкий, который мне знаком, — это священник киевской церкви св. Александра.

Министр:

— Ваше Превосходительство, оно интересует меня, как и все движения, которые зарождаются в России: например, как мариавитство^lii или конфликты между поляками и литовцами; однако мой интерес не может свидетельствовать о том, что я принимаю в этих движениях активное участие.

Министр:

— Конечно. Я:

— Знаю, что меня обвиняют в ведении пропаганды; но те, кто это говорят, даже ни разу не видели меня — я тоже ни разу не имел с ними общения и даже не представляю, откуда они берут такие сведения; более того, желая избавить себя от этих обвинений, я старался не бывать в русском обществе, удовлетворяясь — за пределами французской колонии — общением с несколькими поляками; но мне снова не повезло — меня и за это стали всячески упрекать.

Министр:

Я:

— Ваше Превосходительство, я знаю, что часто, хотя далеко не всегда, поляки используют религию в политических целях. Не могу одобрить этого, и если все сводится именно к причинам политического характера, их вполне достаточно, чтобы убедить меня в том, что не нужно заниматься пропагандой в этой стране, потому что я считаю, что политика может только помешать религии. Более того, я не могу позволить себе заронить сомнение в душу человека, убежденного в правоте своей религии. Если Ваше Превосходительство поставит это условием моего пребывания в Киеве, я готов поселиться вдали от поляков; французы, взволнованные возможностью моего отъезда, будут готовы пойти на определенные жертвы, если, конечно, Вы позволите мне остаться.

— Конечно! Вижу, что произошло недоразумение. И готов отменить приказ, но при условии, что Вы мне пообещаете заниматься исключительно французами.

Я:

— Хорошо, Ваше Превосходительство, обещаю Вам это.

Так заканчивается эта страница истории. Эврар добавил к своему письму своего рода похвальное слово убитому премьеру: "Возможно, многие будут еще нападать на него — я же всегда буду чтить его память, ибо это был — что так редко встречается среди государственных деятелей России и любой другой страны — человек честный, прямой, бескорыстный и глубоко принципиальный в том, что касалось политики и религии".

В письме, которое было отправлено сразу же после гибели Столыпина, Эврар писал: "На следующий день после того, как я был им принят, Столыпин, этот великий христианин, пал жертвой своей преданности родине и вере. Россия понесла невосполнимую потерю в лице этого человека, который, помимо всего прочего, завоевал мои симпатии своим прямым, справедливым и честным характером, своим бескорыстием и верой".

Александр Солженицын, наверное, будет рад услышать такую оценку, полностью совпадающую с его собственной, из уст католического священника, которому было суждено стать последним человеком, беседовавшим со Столыпиным по столь важному вопросу: премьер-министра всегда волновала борьба с польским влиянием на Украине и возвращение земель, принадлежавших крупным польским землевладельцам, русским крестьянам. Весь следующий день, 1/14 сентября, Столыпин участвовал в различных церемониях и мероприятиях. Подчиняясь придворному этикету, вечером он отправился на театральное представление, устроенное в честь императора. Во время второго акта террорист Богров дважды выстрелил в премьер-министра; после четырехдневной агонии Столыпин скончался.

"Выстрел, — писал Солженицын, — для русской истории нисколько не новый.

Но такой обещающий для всего XX века! Царь — ни в ту минуту, ни позже — не спустился, не подошел к раненому.

Не пришел. Не подошел.

А ведь этими пулями была убита уже династия. Первые пули из екатеринбургских"^liii.

Смерть Столыпина 5/18 сентября 1911 года привела Эврара в глубокое смятение. Успел ли премьер подписать приказ об отмене высылки? 8/21 сентября к Эврару зашел инспектор полиции, выразивший свое удивление тем, что священник еще в городе! "Общее замешательство, последовавшее после этого жуткого убийства, затянуло решение моего дела в канцелярии генерал-губернатора. Но Столыпин сдержал слово: 5/18 сентября начальник департамента иностранных исповеданий, прибывший в Киев на похороны Столыпина, передал генерал-губернатору распоряжение оставить меня в покое".

Некоторые современные критики, озабоченные поисками во всех произведениях Солженицына антисемитского душка, ставят писателю в упрек то, что он подчеркивает, что убийца Столыпина Богров был евреем. Упреки эти совершенно безосновательны, потому что, как историк, Солженицын был обязан рассказать все о личности убийцы. Возможно, он слишком мало написал о зловещей роли того, кто стоял за тайной полицией и способствовал осуществлению дела Богрова, — о роли Распутина. Существуют предположения, что во время всех этих событий Распутин находился в Киеве. Расследование покушения приняло неприятный оборот и вскрыло косвенное участие в нем Курлова, товарища министра внутренних дел, назначенного в ведомство Столыпина с помощью Распутина, чтобы контролировать действия премьера. В памфлете "Святой черт", написанном бывшим монахом Илиодором против Распутина и опубликованном в 1917 году в петроградском "Голосе минувшего", мы читаем, что Распутин "предсказал" за целых семь дней до 1 сентября 1911 года назначение на пост премьер-министра Коковцова... <...> Столыпин уступил силе "старческого предсказания", и 1 сентября 1911 года был пристрелен в Киеве, в театре, господином Богровым". Распутин оказался прав: избавиться от Столыпина не составило особого труда!

События августа—сентября 1911 года показались о. Эврару знамением судьбы. Желавший ранее поступить в Латрунскую обитель траппистов возле Иерусалима, он понял, что Господу было угодно его служение в Киеве^liv. Эврар оставался там до конца июля 1914 года, когда консул в Харькове Пижонно передал ему приказ о мобилизации. Он вернулся во Францию, побывал на фронте, был награжден Военным крестом и крестом св. Георгия. Его намерения вернуться в Киев в 1920 году оказались тщетными. С 1923 по 1938 год Эврар служил в разных домах конгрегации в Румынии. В 1934 году монсеньор Невё приглашал его в Рим на должность переводчика в комиссии "Про Руссия". Но его кандидатура не вызвала особой благожелательности Пия XI, к тому же и Эврар не очень хотел работать в этой комиссии. В 1938 году он был вызван в Рим и назначен ректором папской румынской коллегии. Скончался он в Лорге 27 апреля 1960 года.

Невё в Макеевке

Многие друзья Пари погибли во время революционных событий 1905 года. Он мечтал, чтобы у французов, рассеянных по территории Донбасса, появился свой приход. Заручившись поддержкой епископа Кесслера, Пари мог рассчитывать на помощь служившего в том же регионе немецкого священника Эммануэля Симона, настоятеля прихода в Юзовке, с симпатией относившегося к ассумпционистам, которого он попросил принять участие в распространении предпринятого о. Севером Кайзером немецкого издания "Миссий ордена Успения".

В те годы Россия переживала период бурного промышленного развития. Богатые месторождения угля и железа привлекали внимание европейских компаний, в страну поступали капиталовложения из-за рубежа. В начале века в Донбассе образовалось много компаний и обществ. В 1907 году (28 июня/ 11 июля) жившие в Макеевке французы, работавшие на предприятиях франко-бельгийского общества, обратились с официальной просьбой прислать им французского священника. Макеевка, расположенная в центре Донецкого каменноугольного бассейна, в трех часах езды от Таганрога и в четырех — от Ростова-на-Дону и Мариуполя, относилась тогда к Области Войска Донского. Атаман Войска Донского разрешил постройку католической церкви, а епископ Тираспольский Йозеф Кес-слер, кафедра которого находилась в то время в Саратове, дал согласие на открытие французского прихода. Оставалось только найти священника. Монсеньор Кесслер поручил это дело о. Манилье, своему французскому викарию в Одессе, который сразу же предложил кандидатуру Невё. Затем епископ обратился в министерство внутренних дел с просьбой разрешить французскому священнику приехать в Макеевку и занять должность настоятеля прихода, а Франсуа Пари принялся с поистине "ассумпционистским" рвением убеждать о. Эмманюэля отпустить в Донбасс долгожданного апостола. Пари встретился с петербургскими ассумпционистами и попросил их дать свой окончательный ответ по этому поводу. Отцы живо откликнулись на инициативу Пари — тем более что о. Эмманюэль выказывал недовольство тем, что несколько месяцев назад была упущена возможность обосноваться в Гельсингфорсе, столице Великого Герцогства Финляндского, входившего в то время в состав России. Их опередили отцы Святейшего Сердца — к великой досаде о. Эмманюэля, который сказал тогда о. Буа: "Ассумпционист должен обладать духом инициативы".

Получив окончательное согласие главы общины о. Буа, Невё отправился в Макеевку. 3 ноября 1907 года он покинул Петербург и поехал в Вильну, где два дня (5 — 6 ноября) провел у о. Кенара. Оттуда он направился в Киев, куда только что приехал о. Эврар, понявший, что ему не суждено занять место викария французского прихода св. Людовика в Москве, поскольку этому противится настоятель прихода о. Либерсье. 10 ноября Невё приехал в Одессу к о. Манилье, который поддерживал связи с руководством макеевского горнопромышленного союза. Из Одессы оба монаха направились через Киев—Курск—Тамбов к монсеньору Кесслеру. Добравшись до Саратова 19 ноября, на следующий день они были приняты епископом. Кесслер сообщил им, что назначить Невё временным настоятелем макеевского прихода, как это предполагалось изначально, не удастся: против этого были власти, да и сам епископ не усматривал в таком решении пользы для пастырского окормления юга России. О. Невё назначался в Макеевку на постоянную должность с переходом в юрисдикцию Тираспольского епископа. 21 ноября оба ассумпциониста покинули Саратов: в Харькове они расстались — Манилье вернулся в Одессу, а Невё отправился в Макеевку, куда прибыл 25 ноября.

Каковы же были впечатления Невё при виде огромной степи, насквозь продуваемой ледяным ветром только что начавшейся зимы? Сердце священника, осознающего свое апостольское призвание, трепетало при мысли о тысячах душ, которые необходимо сохранить для Христа и о сотнях тысяч, которые предстояло завоевать для Него... Увы! у Невё совсем не оказалось времени для размышлений о смысле своего служения. Сразу же по прибытии в Макеевку он получил предписание о. Эмманюэля возвратиться в Петербург. Каковы же были мотивы столь неожиданного распоряжения?

В письме от 6 ноября о. Буа писал о. Эмманюэлю: "По настоятельной просьбе г-на Пари мы согласились на Макеевку. Невё только что отправился туда. По дороге он заедет в Одессу, где переговорит с о. Манилье, изучившим положение в Донбассе". Однако тем временем Эмманюэль решил назначить в Макеевку Борена, которого еще в сентябре 1906 года уволили с должности преподавателя французского языка в Санкт-Петербургской Духовной академии. В свойственной ему авторитарной манере о. Эмманюэль потребовал, чтобы Борен в пятнадцатидневный срок явился к нему в Лувен, а Невё вернулся в Петербург. В письме от 27 ноября 1907 года о. Борен ответил, что действовал в полном послушании местным властям, и позволил себе заметить о. Эмманюэлю: "Любовь к ордену Успения — здесь; амбиции — на Западе, у многочисленных монахов, которые, быть может, и не являются модернистами". В то время в Католической Церкви после издания работ Луази распространились модернистские тенденции, рассадником которых о. Эмманюэль считал учебный центр в Лувене, возглавляемый в то время о. Меркленом, и издававший замечательный "Revue augustinienne"("Журнал августинцев").

В ответ на письмо настоятеля Невё заметил, что не может вернуться по трем причинам: во-первых, он не имеет права ослушаться монсеньера Кесслера; во-вторых, его положение оговорено с правительством; и, наконец, его пребывание в Макеевке необходимо для пастырского окормления верующих. Да и куда он мог поехать? Могилевская курия не захотела бы иметь дело со священником, который меняет приходы по два раза в месяц. Невё остался в Макеевке. Но на этом назначении, состоявшемся не по инициативе о. Эмманюэля, так и осталось клеймо "первородного греха". С ноября 1907 года до самой смерти о. Эмманюэля, наступившей 23 ноября 1917 года, в своей пастырской и миссионерской деятельности в Макеевке Невё постоянно сталкивался с непониманием со стороны орденских властей.

Саратовская консистория утвердила назначение Невё приходским священником (vicaire cooperateur). Кроме того, по просьбе французского консула в Харькове он взял на себя регистрацию актов гражданского состояния французов, живших в Макеевке. Не желая ограничиваться окормлением французов, о. Невё обратился к монсеньору Кесслеру с просьбой разрешить ему проповедовать по-русски (в Макеевке было много немцев и поляков, говоривших на этом языке). Епископ ответил отказом. "Невёроятно, но факт", — сокрушался по этому поводу Невё.

Желая показать свою власть, о. Эмманюэль летом 1908 года вызвал о. Невё в Лувен, поручив о. Борену временно заменять его на приходе. Борен рассказал о своем трехмесячном пребывании в Макеевке в двух замечательных "Письмах из степи", датированных 21 октября и 3 ноября. Первое было опубликовано в "La Croix" 13 ноября 1908 года за подписью "Степняк"; второе — в еженедельном приложении к этой газете, что ознаменовало первое, санкционированное о. Эмманюэлем, запрещение печатать в "La Croix" его материалы. "Макеевка, — писал Борен, — стремительно развивается. Это Чикаго Новой России — идеальное место для будущей миссии ассумпционистов".

В то же самое время о. Эмманюэль, по причинам, которые историки обходят молчанием, решил поменять местами всех своих монахов в России, обращаясь с ними, как шахматист с пешками. Еще летом 1908 года Кенар был отозван из Вильны. В сентябре того же года Эмманюэль Байи без каких бы то ни было консультаций с монсеньором Кесслером направил к нему в Саратов в качестве секретаря и преподавателя французского языка в семинарии Борена. Манилье отозван из Одессы, где его должен был заменять Невё. Эврар переведен из Киева в Санкт-Петербург на место Борена. Киев остался вообще без орденского священника. Эти меры были приняты без каких-либо консультаций с епископами и без учета правил, регулировавших назначения и перемещения католических священников в России. Уместно напомнить в данной связи, что все перемещаемые монахи въехали в страну как секулярные священники. В ассумпционистских архивах сохранились записи о. Эрнеста Бодуи, секретаря о. Эмманюэля. Так, 20 июля 1908 года он констатировал, что Россия доставляет генеральному настоятелю много хлопот; ассумпционисты, находящиеся там, пишут ему очень мало, ни о чем не сообщают, совершают поездки без разрешения, даже без уведомления, творят целую кучу дел самочинно, держат себя чересчур независимо.

Но разве могли они поступать по-иному, оказавшись в бескрайней России, в тысячах километрах друг от друга? Не без иронии Кенар сообщает о. Бодуи в письме от 3 декабря 1907 года: "Мы здесь находимся на значительном расстоянии друг от друга: Буа и Борен — на Невё, Эврар — на Днепре, Пи — на Дону, Манилье и Тибо — на Черном море, я — на Вилии. Сейчас эти реки покрываются льдом. Дай нам Бог скользить по этому льду, как хорошие сани, не встречая серьезных препятствий". 21 декабря Кенар пишет послание настоятелю орденского дома в Лувене о. Мерклену, который стал в то время одним из символов оппозиции генералу, поистине искушая юные умы. Он благодарил Мерклена как редактора "Revue augustinienne", ибо журнал не давал "окончательно отупеть" в атмосфере интеллектуального и духовного одиночества, в которой ему суждено было жить. "Я часто задаю себе вопрос, не зародился ли в чересчур богатой фантазии некоторых лиц образ гидры модернизма, крадущейся по вашим краям. Как легко зарождаются ложные страхи. Похоже, и нас, бедных русских, не оставят в покое. Боже правый! нас, пребывающих в раннем средНевёковье и... в полном молчании. Мы живем в тысяче километров друг от друга, а нас обвиняют в организации бунтарских группировок".

Для того чтобы избежать последствий необдуманных распоряжений о. Эмманюэля, находящиеся в России ассумпционисты вынуждены были ссылаться на законы империи и на послушание епархиальному начальству — то есть Могилевской курии и епископу Тираспольскому Кесслеру, жившему в Саратове. Все монахи остались на своих прежних местах; этого им не простили.

Конфликт между епископом Кесслером

и Эмманюэлем Байи из-за Макеевки и Одессы

В то время в Одессе находилось около 30 000 католиков (в основном — немцы, поляки и итальянцы). Французов было примерно полторы-две тысячи. Католики имели центральный приход в честь Успения Божией Матери. Приход был польским, а его настоятель, немец по происхождению, монсеньор Кесслер, имел викариев для немцев, итальянцев и литовцев. Ассумпционистский монах должен был стать викарием для французов.

Французскую колонию возглавлял Александр Вассаль (в корреспонденции его часто называют г-ном де Вассалем), человек пожилой и весьма известный. Благодаря его огромному состоянию Манилье смог развернуть благотворительную деятельность, построить церковь, получившую в 1913 году статус независимого прихода, и церковный дом. Вассаль пожертвовал на храм 86 000 рублей, а на церковный дом — еще 24 000. Он также внес первый вклад на строительство приюта и центра взаимопомощи. Его сестра. Софи Вассаль, как и он, не имевшая семьи, вложила 15 000 рублей. Французское консульство, придерживаясь тактики комбизма, вообще не принимало никакого участия в этих делах и даже не сочло нужным оказать о. Манилье помощь в ходатайстве перед российским правительством о создании независимого прихода. О. Манилье пришлось вести переговоры с министром исповеданий в Петербурге от своего собственного имени.

Невё, который в отличие от Борена был в большей степени миссионером-практиком и в меньшей — интеллектуалом, сильно страдал от создавшегося положения, когда приходилось буквально разрываться пополам, не зная, кого слушаться — генерала ордена, пославшего его в Одессу, или правящего епископа, распорядившегося, чтобы он оставался в Макеевке. В письме от 2 декабря 1908 года о. Эмманюэль извещал его: "Я уведомил монсеньора Кесслера, что мы не можем сохранить за собой Макеевку; поскольку о. Манилье необходимо покинуть Одессу, вы должны его там заменить". Епископ же, напротив, успокаивал о. Невё, в частности заверив, что написал о. Эмманюэлю очередное письмо с просьбой сделать для него отступление от канона, запрещающего монахам жить по одиночке. Французские и бельгийские заводы в Макеевке и других городах Донбасса продолжали расти и развиваться. Священники всех соседних приходов, расположенных в радиусе ста километров, — поляки или потомки немцев, переселившихся в Россию при Екатерине II, — просили о. Невё помочь им в окормлении французов и бельгийцев, которых становилось все больше и больше. Прирожденный наблюдатель, внимательный ко всем событиям церковной политики, Невё отмечал попытки Синода Русской Церкви запретить богослужение на грузинском языке ("последний след автокефалии Грузинской Церкви, включенной в состав Русской всего сто лет назад"). Некоторые священники обращаются в сторону Рима. Но до свободы, обещанной в 1905 году, еще далеко. В газетах писали, что "360 католических священников Ковенской губернии привлечены к суду за обращение в католичество православных без соблюдения предусмотренных министерскими циркулярами правил".

Летом 1910 года над двумя ассумпционистами, служившими на юге России, разразилась новая буря. О. Эмманюэль снова повелел им покинуть Россию. Однако и монсеньор Кесслер, и триста макеевских французов были в самом настоящем восторге от пастырского рвения Невё, который, как говорится в письме Кесслера, способствовал расцвету католической веры в местах, где еще совсем недавно о католицизме вообще никто не слышал. Горнопромышленная компания развивалась с большой скоростью. Две компании — "Русское Донецкое каменноугольное общество" и "Домны, сталелитейные и плавильные заводы Генерального общества" объединились в "Российский горно-металлургический союз", на предприятиях которого трудилось более 16 000 рабочих. Председателем административного совета был Поль Думер, будущий президент Франции. "Он был у нас трижды, — пишет о. Невё, — и ни одного антиклерикального выпада. Вот она, искренность политиков!" Директором был бретонец Тоствен, практикующий католик. В состав дирекции входили также Франсуа Пари и барон де Франлье.

Как же мог в таких условиях о. Эмманюэль Байи решиться на отзыв о. Невё, официально назначенного настоятелем прихода и уполномоченным по гражданским делам, находившегося в юрисдикции исключительно своего епископа, монсеньера Кесслера? Невё начал строительство церкви, а добиться разрешения на это было весьма непросто. Невё получил на строительство денежную субсидию в размере 25 000 франков, которые выдала ему горнопромышленная компания благодаря помощи Думе. В Одессе отзыв о. Манилье вызвал единодушный протест среди французской колонии. Прихожане направили Кесслеру петицию, подписанную сотнями человек. Первыми стояли подписи трех иностранных консулов — испанского, бельгийского и аргентинского. Епископ не преминул отреагировать и обратился к о. Эмманюэлю с письмом следующего содержания:

"Высокопреподобный Отец Генерал, я испытываю живой интерес к Вашей конгрегации и отдаю дань глубокого уважения к Вашим трудам и Вашему духу; мне известно, насколько серьезно относился Ваш основатель к созданию ассумпционистской миссии в России, и поэтому я не могу понять, почему Вы столь внезапно решили отозвать из моей епархии двух ревностных священников, имеющих опыт служения в этой стране, как раз в тот момент, когда их дело получило развитие и когда их отъезд может привести к печальным последствиям. Мне кажется, что основание миссии в России принесло бы славу Вам и Вашему братству. Я спрашивал у Ваших монахов, по каким причинам Вы решили отозвать их из России. Они ответили, что это им не известно"^lvii.

Между тем в Саратов пришло новое послание о. Эмманюэ-ля с прежними требованиями. Монсеньор Кесслер немедленно отправляет вслед за первым второе письмо, причем уже не на французском, а на латыни, присовокупив прошение одесских прихожан, "подписанное почтенным восьмидесятилетним старцем, Александром де Вассалем, много сделавшим для блага приходов и заведений епархии. Более того, одесский генерал-губернатор Толмачев лично просил меня уговорить Вас оставить о. Манилье в Одессе".

Из корреспонденции, поступавшей из Макеевки, мы знаем, что монсеньор Кесслер обращался непосредственно к Пию X, ходатайствуя, чтобы монахи остались в его епархии. Ответа не последовало, но епископ решил, что папа приказал о. Эмманюэлю оставить монахов в покое. Не желая признать свою неправоту, о. Эмманюэль нашел малоубедительную отговорку: он написал монсеньору Кесслеру, что не мог окончательно разрешить этот вопрос до своего возвращения из Канады, куда должен был поехать вместе с кардиналом-легатом Ваннутелли на Международный евхаристический конгресс.

Ситуация еще более осложнилась тем, что эпидемия холеры, начавшаяся в областях, где служили ассумпционисты, не позволяла им — до особых распоряжений — покидать свои приходы! Холера свирепствовала: как указывает Невё, количество жертв достигло 80000. В Макеевке из 30 000 жителей скончалось от болезни 400 человек среди русского населения — главной причиной этого было отсутствие гигиены.

Хотя приказ покинуть Макеевку и был отсрочен, угроза продолжала нависать над Невё, как дамоклов меч. Миссионер был глубоко встревожен неустойчивостью своего положения. Как и другие монахи, служившие в России, он изливал душу в письмах о. Мерклену, настоятелю орденского дома в Лувене и будущему директору "La Croix". "Если когда-нибудь будет написана история первых семи лет миссии ART (ордена Успения, девиз которого ART — "Adveniat Regnum Tuum" ("да приидет Царствие Твое")) в России, нашим потомкам будет над чем посмеяться, поплакать и чему поудивляться". Он просил Мерклена прислать ему решения генерального капитула 1906 года, полагая, что начальство нарушало устав ордена отказываясь посетить монахов в России. "Если смогли бы понять причины смягчения "бороды" (о. Эмманюэля, гордившегося своей окладистой бородой). Огюст и Пи уже были включены в штаты факультета Жерве". Поясним, что по планам о. Эмманюэля Манилье и Невё должны были поехать из России в адрианопольскую коллегию, которую после отзыва из Вильны возглавлял Кенар. Здесь Невё явно намекает на просьбу, с которой монсеньор Кесслер обратился лично к Пию X.

Один среди холодной зимней степи, Пи Невё с грустью вспоминал о монашеском братстве, которое совсем забыло о нем. Он писал своему бывшему наставнику по новициату о. Эрнесту Бодуи, ставшему генеральным ассистентом, длинные письма, в которых помимо рефлексивных наблюдений содержались важные сведения о России накануне и в начальный период Первой мировой войны. В одном из писем, отправленных с оказией, он описывает неприятности, возникшие с полицией, которая после высылки о. Феликса Верчинского, тайного немецкого иезуита, подвергшегося преследованиям за то, что он обратил слишком многих москвичей в католичество, видела в каждом католическом священнике иезуита. Подозрение пало и на Эврара, ему "грозила высылка, не осуществленная лишь благодаря заступничеству Столыпина, который принял его буквально накануне того дня, когда несчастный министр был убит".

Об о. Буа, уехавшем в 1912 году, Невё ничего не знал. Об о. Борене ходили разные слухи. "Российские прелаты, для которых свои национальные царства значат больше, чем Царство Божие, всегда будут смотреть без особого восторга на ассумпционистов, мечтающих об утверждении власти Святого Престола". Невё не боялся сказать, что к таким прелатам относился и архиепископ Могилеве-кии Ключинский. Он старался избавиться от о. Борена, единственного священника в Петербурге, занимавшегося русскими католиками (славянского обряда). Лучше бы поляки разобрались со своими собственными проблемами — например, с мариавитами^lviii.

За годы учебы в орлеанской семинарии у монсеньора Дюпанлу, под влиянием идей этого епископа и Монталамбера, у Невё возникли симпатии к Польше и ее "народу-мученику, народу-мессии"; но общение с польским клиром в России изменило его отношение. Понимая, что было бы подло бросать камень в этот многострадальный народ, он все же считал своим долгом утверждать: "В России будущее католицизма — в славянском обряде, а злейшие враги России и католицизма славянского обряда — это поляки". Для того чтобы убедиться в этом, а также в каноничности нынешнего состояния о. Борена, необходимо, чтобы представители руководства ордена побывали в России.

После налетов полиции, о которых упоминалось выше, петербургский приют "Добрый Пастырь" был закрыт, тогда как многочисленные дома терпимости, расположенные по соседству на Донской улице, продолжали функционировать, — возмущается Невё. — Полиция предпочла закрыть "Доброго Пастыря", а не публичные дома, приносившие ей тайные доходы". Считавший себя "почти забытым . Богом и людьми" (письмо о. Эрнесту Бодуи от 9 марта 1914 года), Невё находил утешение в служении — все более интенсивном и плодотворном. В прессе было объявлено о высылке о. Борена. В то же время "газеты пишут о смещении нашего митрополита Ключин-ского: он так и не стал тем, кто спасет Израиль". Через бывшую директрису закрытого "Доброго Пастыря" Невё узнавал новости о Борене, нашедшем приют под омофором одного сирийского епископа в Иерусалиме и дававшем уроки молодым арабам. Когда-то Невё дал Борену на время двенадцать томов славянских Миней. "Что стало теперь с этими дорогими книгами?"

Библиофильство всегда было присуще любознательному Невё. Целиком поглощенный служением на приходе и строительством церкви, он и тогда находил время для собирания богатой библиотеки на русском языке. "Брюссельские иезуиты, — писал Невё 2/15 июня 1912 года, — и среди них знаменитый русский иезуит о. Пирлинг, перевезли к себе из Парижа прекрасную славянскую библиотеку. Почему бы ассумпционистам, святой основатель которых завещал им миссию в России, не заняться более серьезным изучением этой страны, о которой им известно так мало?"^lix Одной из главных причин схизмы является отсутствие взаимопонимания. "С помощью книг, которые я начал собирать, со временем станет возможно издавать журнал вроде "Jerusalem", "Rome" или даже "Echos d'Orient". Дай Бог ордену Успения когда-нибудь приступить к изданию своего собственного "Славянского журнала". Ас-сумпционисты должны трудиться в России, где так много монастырей и храмов посвящены Успению, — разве это не знамение свыше?"

С 1910 по 1913 год Невё не поддерживал переписки с о. Эмманюэлем. "При чтении Ваших писем, — признается он главе ордена 8 ноября 1913 года, — мое сердце обливалось кровью. Можно сказать, что рождение нашей миссии в России проходило в страшных муках". О. Эмманюэль соблаговолил наконец ответить ему. "В этом письме были одни комплименты", — отмечает Невё. В ответ он послал генералу очень длинное письмо, датированное 9/22 июля 1914 года. Невё уверял, что, несмотря на то что за семь лет пребывания в Макеевке он успел построить там храм и по-настоящему срастись с приходом, он готов поехать в любое другое место, повинуюсь воле орденского начальства. Но переместить священника в России совсем не так просто, как во Франции, и Невё пытался объяснить это о. Эмманюэлю. Чтобы доказать, что его образ жизни соответствовал обету нестяжания и нищеты, Невё привел подробный отчет о своем финансовом положении — вплоть до последней копейки: у него не было никаких долгов или финансовых обязательств за исключением подписки на тридцатичетырехтомную энциклопедию Брокгауза, из которых к тому времени было выпущено двадцать. В приходской кассе насчитывалось 4678 рублей, что равнялось примерно 12 000 франков.

Оставалось всего несколько дней до всеобщей мобилизации, объявленной в России 17/30 июля 1914 года. В своем пространном письме Невё не упоминает о войне, отмечая лишь, что в конце июля этого года стояла жара, "способная излечить от самого запущенного ревматизма". Это роковое пекло, предвестие катастрофы, запечатлела Анна Ахматова в стихотворении "Июль 1914"^lx:

Пахнет гарью. Четыре недели

Торф сухой по болотам горит.

Даже птицы сегодня не пели,

И осина уже не дрожит.

Дождик с Пасхи полей не кропил...

Подходил одинокий прохожий

И один на дворе говорил:

Станет тесно от свежих могил.

Ждите глада, и труса, и мора,

И затменья небесных светил.

На потеху себе супостат:

Богородица белый расстелет

Над скорбями великими плат".

Тем временем в Одессе о. Манилье, опираясь на доверие прихожан, материальную помощь Александра Вассаля и поддержку правящего епископа, также принялся за строительство храма для французской колонии. 3 марта 1913 года монсеньор Кесслер благословил закладку первого камня. В основание церкви была заложена бумага с таким текстом: "Во Имя Всемогущего, в честь святых Петра и Павла, святого Климента, во время пребывания на посту президента Французской республики Раймона Пуанкаре, при епископе Тираспольском монсеньоре Кесслере, иждивением Александра Романовича Вассаля, отошедшего ко Господу 18/31 июля 1912 года, был заложен первый камень этого храма. Да поможет нам Господь продолжить и завершить начатое дело".

Престол был сделан из каррарского мрамора, из того же материала выполнена статуя св. Петра; колокола отлиты Паккаром д'Аннси, самым знаменитым колокольным мастером того времени. Портал храма был украшен мозаичным изображением св. Петра с надписью: "Bonus intra, melior exi" — "Войди добрым — выйди лучшим". Отец Манилье позаимствовал эту надпись из книги Гас-тона Буассе "Археологические прогулки", а тот обнаружил ее при входе в языческий храм в Ламбезе, в Северной Африке. Церковь была освящена 24 сентября 1913 года.

Сообщая об освящении храма монсеньером Кесслером, Мани-лье 7 октября 1913 года писал о. Эмманюэлю: "Пройдет еще год или два, прежде чем мы станем независимым приходом с утвержденным настоятелем и своей канцелярией... Приходское окормление французов — это трамплин в деле утверждения Унии. Необходимо запастись терпением. Долго еще придется ожидать возможности приступить к прямому осуществлению нашей миссии в России. Вспомним несчастного Борена: закрыв униатскую церковь в Петербурге, правительство хотело уничтожить и русско-католический журнал. Кроме того, не надо забывать о поляках, которые противятся любому сближению с русскими на местах.<...> Главной, а может, и единственной причиной жалоб, поступивших в Рим, на о. Борена в связи с этим журналом, является враждебное отношение поляков к делу Унии. Мы находимся под перекрестным огнем: и со стороны русских, которые боятся усиления католичества, и со стороны поляков, которые больше всего пекутся о своем обряде".

Если бы о. Эмманюэль поверил единодушному свидетельству троих ассумпционистов — Тибо, Невё и Манилье — о честности Борена, вполне возможно, это помогло бы избежать тех печальных последствий, о которых мы уже писали...

Первая мировая война и французская интервенция

Макеевка находилась на полпути между двумя театрами военных действий — Польским фронтом, где русские войска сражались с немцами и австрийцами, и Кавказским, где шли бои с турками, — поблизости от железнодорожной магистрали, связывавшей оба фронта. "В таких индустриальных центрах, как этот город, — писал Невё, — легче судить о настроениях народа. Люди полны мужества; вообще-то, русскому национальному характеру свойственна покорность судьбе. Но эта война была встречена не только с покорностью, но с явным подъемом". Приведенные наблюдения ассумпционистского священника совпадают с оценкой Александра Солженицына, который в "Августе четырнадцатого" живописует патриотический пыл, энтузиазм, охвативший все социальные слои при объявлении войны.

Как и подобало патриотически настроенному французу, Невё надеялся на скорое поражение Германии. Он делал выводы о неизбежности такого финала исходя из падения престижа Германии среди интеллигенции: "Молодые священники перестали придавать особое значение всему, что говорят немцы". Увы! 15 августа 1915 года австрийцы вернули Лемберг (Львов), хотя и потеряли в этой операции 300 000 убитыми (в данном случае Невё ссылается на русские источники).

В связи с отъездом о. Эврара из Киева и мобилизацией или перемещением польских священников из окрестных приходов паства Невё значительно увеличилась. Ему поручили окормление прихода в Енакиеве, в сорока пяти верстах от Макеевки. Настоятель енакиевского храма, немец по национальности, но российский подданный, был арестован за высказывания в пользу Германии. В Енакиеве насчитывалось 3000 католиков. Территория прихода была весьма велика: его крайние точки отстояли на сто двадцать верст друг от друга; имея столь протяженный "фронт", Невё уже было некогда скучать.

В самый разгар войны Невё продолжал строительство храма, который был освящен 29 ноября/12 декабря 1915 года, накануне дня памяти апостола Андрея Первозванного, покровителя Руси. Новая церковь была просторна, имела отопление и электричество, при храме был выстроен хороший дом. Невё хотел добиться для макеевской общины статуса французского прихода, по образцу приходов св. Людовика в Москве и Лурдской Божией Матери в Петрограде. В этом случае настоятель и старосты должны были быть французами и приход смог бы открыть начальные католические школы для детей, говорящих на французском языке. В июле 1916 года Невё направился в Петроград, чтобы "предстать перед послом в качестве ходатая за своих прихожан". В отсутствие двух доминиканских монахов, окормлявших Лурдский приход, он отпел двух французских летчиков, погибших на русском фронте под Минском. "Русские летчики, их товарищи по оружию, вели себя исключительно приветливо и любезно". Невё восхищался честностью и открытостью офицеров и сотрудников различных французских миссий в России.

Союзники верили в скорую победу над Германией. Но война затянулась. Россия была истощена. Военные неудачи и революционная агитация сделали свое дело. 2/15 марта 1917 года император Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила, который, в свою очередь, отказался от царствования. "Что скажете о нашей революции? — писал Невё 18 июня 1917 года, обращаясь к парижской общине. — Все произошло мгновенно. Дирекция нашего предприятия получает по телеграфу информацию от петроградского агентства — поэтому мы в курсе всех последних событий. В тот вечер, когда мне сообщили об отречении Николая II, я забыл о сне: мечты, новые горизонты, надежды, борьба — вот чем был полон мой ум. Перечитайте окончание речи о. д'Альзона, произнесенной им в 1873 году: что это — сбывающееся пророчество? Det Deus. "Как говорил Иисус двенадцати ученикам Своим, — произнес тогда о. д'Альзон, — так и я дерзаю говорить вам: messis multa. Братья мои, не хотите ли вы покорить Россию и собрать таким образом обильный урожай в житницы Отца? Трепещу, говоря вам такие слова, но что-то убеждает меня, что если орден Успения захочет совершить это дело, то, с Божьей помощью, жатва будет успешной"^lxii.

В конце 1917 года судьба послала о. Невё помощника в лице ассумпционистского послушника Давида Майяна по прозвищу Посудомой. Вместе с группой французских монахов, служивших в Болгарской миссии, он был выслан из этой страны после того, как царь Фердинанд Саксен-Кобург объявил войну союзникам. Майян останется в Макеевке до самого закрытия прихода в 1929 году, а в 1926 году Невё, назначенный епископом в Москву, рукоположит брата Давида во священника и поручит ему окормление этого прихода.

"6 октября 1917 года, — писал по этому поводу Невё, — из Одессы ко мне приехал отец Жозеф Зефирен Солье и брат Давид Майян, высланные из Болгарии и Румынии. 25 декабря большевики, которые 25 октября/7 ноября захватили власть в Петрограде, обстреляли нас из пушек, выбили казаков и установили в городе свою власть, продержавшуюся до прихода немцев. При приближении их войск все французские и бельгийские прихожане эвакуировались. Поезд с беженцами, состоявший из двадцати вагонов, через всю Россию направился в Мурманск; многие погибли в пути. О. Зефирен стал капелланом этого странствующего прихода".

В апреле 1918 года немцы, торжествовавшие по поводу взятия Суассона и предвкушавшие падение Парижа, заняли Макеевку, простояв там один месяц. На смену им пришли австро-венгры, которые покинули Макеевку с довольно понурым видом, как заметил Невё, — после подписания перемирия 11 ноября 1918 года.

Но это перемирие не означало конца войны на Украине, за которую отчаянно дрались немцы, поляки, большевики, украинские националисты во главе с Петлюрой и банды Махно^lxiii. "Наш район заняли казаки, — писал Невё 4 ноября 1919 года, — их довольно много; граница Украины проходит в пятнадцати километрах отсюда, и мы совсем близко от фронта. На Украине — разгул анархии, и это — фронт войны с Махно, знаменитым разбойником, банды которого грабят, воруют, убивают неподалеку отсюда, останавливают поезда с пассажирами и продовольствием; мы остались практически без муки, и один фунт (410 г) этого продукта первой необходимости стоит не меньше двух рублей (5,30 франков по старому курсу). Во всем остальном дороговизна достигла Невёроятных размеров".

Пытаясь помешать большевикам установить в России свою власть, союзники, преданные Лениным в Брест-Литовске 3 марта 1918 года, начали военную интервенцию. На севере они высадились в Мурманске и Архангельске, на юге — в Одессе, на востоке — перешли в наступление в Сибири, где пленные чехи вступили в борьбу с большевиками на стороне Колчака. 18 декабря 1918 года французский десант высадился в Одессе. "Большевики, — отмечает Невё, письма которого, в данный период, имеют дополнительную ценность как корреспонденция с театра военных действий, — снова стараются одолеть казаков и Добровольческую армию в окрестностях Харькова. Если это им удастся и они придут в Макеевку раньше доблестных французских солдат — а мы все же надеемся, что к концу месяца французы будут здесь, — то моей голове недолго придется украшать мои плечи. Но мы уповаем на помощь Божию и продолжаем заниматься своим делом. Была бы связь с нашими! С октября 17-го к нам не поступало никаких сведений о мире, о Церкви, о Франции, о конгрегации. После того как снова стала выходить ростовская газета, нам удается узнавать лишь те крупицы информации, поверить которой пытаются заставить нас немцы. О, эта неуверенность — как похожа она на каторгу и тюрьму! Военнопленные и то имеют право переписки... Мы победили в войне, но не знаем, как это произошло, мы не смеем верить в это и не знаем, в какой мере нам можно радоваться!"

9 мая 1919 года большевики, прорывавшиеся к заводам и шахтам Донбасса, взяли Макеевку. Однако им удалось продержаться в городе лишь две недели. 23 мая кубанские казаки отбили Макеевку. Гражданская война крайне затрудняла пастырское служение. Епископ Кесслер, кафедра которого находилась прежде в Саратове, бежал в Бессарабию. Вернуться в Россию ему было не суждено. Французская военная миссия при генерале Деникине, командовавшем белыми на юге, была переведена вместе с генеральным штабом Добровольческой армии в Таганрог, расположенный в ста двадцати километрах от Макеевки. Полковник Корбель, с которым Невё познакомился в 1916 году в Петрограде, когда он ездил договариваться с посольством Франции и министерством внутренних дел России о статусе французского прихода, доверительно сообщил ему, что белогвардейцы после событий в Одессе и мятежа Марти потеряли былые симпатии к Франции. С целью противодействия все еще сильному немецкому влиянию и возобновления дружеских связей между Францией и Россией было решено провести ряд социальных мероприятий. Невё было поручено распределять субсидии как среди нуждающихся французов, так и среди обнищавшей части русского населения. Он объездил весь регион за исключением Екатеринослава, где махновцы сеяли неразбериху в тылах противоборствующих сторон, перерезав магистраль Ростов— Екатеринослав—Киев.

Полковник Корбель попросил Невё высказать в письменной форме свои соображения относительно того, как завоевать симпатии русских. Его идеи понравились; верховный комиссар французского правительства в Константинополе и генерал Франше-д'Эспре решили отправить Невё во Францию, чтобы у соотечественников появилась возможность лучше узнать Россию на материале его статей и лекций. Невё старался использовать и этот шанс для сближения с Православной Церковью: у архиепископа Донского Митрофана он получил полный список мучеников большевизма, павших жертвами красного террора на юге. Невё должен был сесть в Новороссийске на один из кораблей, которые порожняком возвращались в Константинополь, доставив из Франции русских солдат. Этому плану не суждено было осуществиться — корабли были задержаны в холерном карантине в константинопольском порту, а инициатива в военных действиях перешла тем временем к красным.

13 апреля 1919 года большевики вошли в Одессу, оставленную французскими войсками 8 апреля. На "буржуев" наложили контрибуцию в размере 500 миллионов рублей. Банки были закрыты. 13 апреля, в воскресенье, состоялись похороны погибших красноармейцев. Газета "Южная мысль" была закрыта. Французский военный флот стоял на одесском рейде. Среди матросов усиливалось брожение; война закончилась шесть месяцев назад. Начались мятежи. На корабле "Протей" бунт принял политическую окраску, открыто выражалась солидарность с большевиками. Во главе восстания стоял механик Андре Марти, прозванный впоследствии во Франции "Черноморским бунтовщиком". 19 апреля 1919 года восстали матросы на броненосце "Франция", на флагманском корабле "Жан Барт", на "Жюстис" и "Вальдеке-Руссо".

Весь флот, за исключением "Жюстис" и корвета "Альдебаран", покинул одесский рейд. О. Манилье, в течение всей войны находившийся в Одессе — именно из его воспоминаний нам известны многие подробности, — был на одном из кораблей. В Аккермане на борт приняли двести спасавшихся бегством белогвардейцев, и корабль взял курс на румынский порт Галац, куда прибыл в Великую Субботу. В Галаце была католическая церковь и пансион Нотр-Дам-де-Сион, который обслуживали около ста монахинь. О. Манилье хотел не столько вернуться во Францию, сколько получить от генерала Бертло, который находился в то время в Бухаресте, назначение на пост капеллана этого заведения. "За последние дни, когда было объявлено военное положение, я узнал много ужасных подробностей. Нашим войскам давно пора покинуть Россию. Я молю Бога о скорейшей полной эвакуации, но в то же время мой собственный отъезд кажется мне проявлением трусости, и я сильно укоряю себя за это". Цитированное письмо из Галаца предназначалось мадемуазель Вас-саль, которая осталась в Одессе, но так и не было отправлено, потому что французы снова вступили в Одессу. В 1944 году о. Жан Николя обнаружил это документальное свидетельство в церкви св. Петра. Не знаю, как могло случиться такое чудо, но Николя, проведший восемь лет в воркутинском лагере среди снегов и полярных ночей, смог довезти это письмо до Франции и бережно сохранить его до самой своей смерти в 1984 году.

Манилье вернулся в Одессу вместе с войсками союзников. Кенар, мобилизованный на русский фронт, вновь встретился здесь со своим собратом. Оба монаха были подвергнуты принудительной эвакуации в марте 1920 года, когда французский флот навсегда покинул одесский рейд. Приход остался без священника. Богослужения в нем возобновились в 1943 году, когда благодаря румынской оккупации в Одессу смог приехать о. Николя. Церковь св. Петра — и это еще одно чудо, — несмотря на отсутствие священника, оставалась открытой на протяжении самых тяжелых лет сталинского режима и почти не пострадала при взятии города немцами 16 октября 1941 года и при освобождении Одессы войсками Малиновского 10 апреля 1944 года.

Распутин и революция

Эти строки, вышедшие из-под пера Невё, поистине прекрасны. Но часто он бывал куда более прозаичен, нелицеприятно обличая Православную Церковь и царя, ставших заложниками Распутина. В дни одиночества и вынужденного бездействия, долгими зимними ночами Невё с тщательностью, достойной более возвышенного предмета, переводил скандальное жизнеописание Распутина "Святой черт", написанное бывшим иеромонахом Илиодором^lxiv. Он считал, что эти воспоминания могли дать более четкое и правильное представление о событиях последних лет тем читателям, которые имели лишь расплывчатые представления о Святой Руси. Мемуары Илиодора были опубликованы вскоре после отречения Николая II в московском журнале "Голос минувшего", в мартовском номере 1917 года.

Сибирский мужик, конокрад, лжестарец, Распутин подмял под себя сильных мира сего и иерархов Русской Церкви. Под внешностью аскета скрывалось коварство и злоба демона. "Этот злодей, которого самодержавие пережило всего на два с половиной месяца, — писал Невё, — был злым гением последнего из Романовых и повивальной бабкой революции".

Мнение Невё совпадает с мыслью выдающегося православного богослова о. Сергия Булгакова, который в философском диалоге "На пиру богов"(эта работа практически неизвестна на Западе) утверждал, что Распутин был злым гением царя и настоящим пособником демонических сил, породивших революцию^lxv. В решительный момент, говорит один из участников булгаковского диалога, Православная Церковь не смогла спасти царя от Распутина, Где же тогда Церковь Апостольская, с ее правом вязать и решить? Силы зла смогли действовать через Распутина, потому что не нашлось духовного противоборства этим силам. Там, где не было применено апостольское правило, вопрос был решен пулями офицера.

Наш современник Александр Солженицын придерживается того же мнения. Распутин, инстинктивно чувствуя, что война будет иметь для царя и для него самого роковые последствия, умолял императора не объявлять войну. Из сибирского села Покровского он послал сначала телеграмму, а потом письмо, в котором говорилось: "Милай друг еще раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много темно и просвету нету. Слес то море и меры нет а крови?

Что скажу? Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верная не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказанье когда ум отымет. Тут начало конца. Ты царь отец народа не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят а Расея? Подумать так воистину не было от веку горшей страдалицы вся тонет в крови. Велика погибель без конца печаль. Григорий"^lxvi.

Предисловие, которое написал Невё к "Святому черту", позволяет понять его мировоззренческий настрой в 1909—1923 годы и объясняет, для чего он взялся за перевод этого памфлета. Самым положительным результатом русской революции, думал Невё, будет полная свобода совести, при которой малейшая попытка возврата к старому станет невозможной. "Вплоть до самого отречения Николая II двери России были закрыты на семь замков для католического апостолата. Паспортная система и целый арсенал драконовских правил, соблюдение которых было поставлено под надзор всемогущей полиции, делали практически невозможной свободу служения. Сейчас эти двери должны открыться, и поэтому нужно как можно лучше ознакомиться с ситуацией".

"Книга бывшего монаха Илиодора расскажет читателям, во что превратился Святейший Правительствующий Синод, как назначались, перемещались и смещались епископы, каковы были нравы черного и белого духовенства, какими были религиозные обычаи народа, каким образом обращались со святыми таинствами Евхаристии и покаяния и т.д. Читатели узнают о дворцовых интригах, о смене правительств". Те, кто прочтут эту книгу, увидят, что "многое из того, что произошло в России после 1917 года, имело свои корни в событиях, описанных в этих воспоминаниях. Познакомившись с ними, уже не будешь так удивляться, что на долю Церкви и государства выпали столь страшные потрясения".

"Святой черт" показывает, что Распутин фактически был российским самодержцем и патриархом Православной Церкви. Через подставных лиц он давал согласия на разводы, осуждал самостоятельность духовных академий, не давал Синоду восстановить статус диаконис, запрещал театральные постановки. Распутин, например, заставил рукоположить во епископы простого мужика — Варнаву Тобольского. Он возвел на московскую кафедру своего друга Макария, в то время как наибольшие шансы занять это место были у Сергия Финляндского, будущего митрополита и патриарха всея Руси, и Антония Волынского, будущего главы Русской Зарубежной Церкви. Распутин противился созыву собора, к которому начали готовиться еще в 1905 году. "Зачем нужен собор, — говорил "Святой черт" Илиодору, — когда все хорошо и без собора. У нас есть Помазанник Божий, царь, и этого вполне достаточно, Господь направит его сердце".

В воспоминаниях французского посла в Петрограде Мориса Палеолога фигурирует дневниковая запись (3 августа 1916 года) о том, что император царствует, но правит страной императрица, находящаяся под влиянием Распутина. 2 октября 1916 года (н. ст.) на пленарном заседании Думы депутат "правых", убежденный монархист Пуришкевич, буквально умолял министра внутренних дел поехать в ставку в Могилеве, чтобы уговорить императора избавиться от Распутина, приносящего России столько горя. 29 декабря 1916 года (н. ст.) князь Феликс Юсупов, женатый на племяннице императора, пригласил к себе в гости Распутина якобы для того, чтобы представить ему свою жену — великую княгиню Ирину, дочь великой княгини Ксении, сестры Николая II. Распутину дали вина с цианистым калием и отравленных пирогов. Но яд не подействовал. Тогда Юсупов выстрелил из револьвера в грудь Распутину. Тело "старца" бросили в прорубь на Невё, где его нашли два дня спустя по уликам, оставленным на Петровском мосту и на льду. Хоронили Распутина тайно. В Царском Селе, где состоялось погребение, собралась небольшая группа друзей во главе с императрицей; из могилевской ставки приехал царь. В первые дни Февральской революции, в марте 1917 года, тело было извлечено из склепа и сожжено в Парголове, что в окрестностях Петрограда^lxvii.

Спустя два месяца после смерти Распутина Николай II отрекся от престола: самодержавие пало. На смену пришло Временное правительство, единственной исторической миссией которого, похоже, оказалась подготовка Октябрьской революции. Невё завершил свой труд на печальной ноте, но добавил в конце слова пророка: "Революция в России побеждает. Один Бог знает, какая судьба уготовлена этой великой стране, однако христианину, всего себя посвятившего Царствию Бога и Христа Его, не о чем беспокоиться — ибо все в руках Промысла Божия... Вспомним слова Господа, открытые в книге Исайи (гл. 26, ст. 20): "Пойди, народ Мой, войди в покои твои, и запри за собой двери твои, укройся на мгновение, доколе не пройдет гнев".