Дивизион получил, в частности, задачу выдвинуть одну батарею на «прямую наводку»

Здесь уместно назвать тех офицеров и солдат, вместе с которыми для меня началась война (фамилии и имена которых я запомнил). Командир дивизиона – майор Новиков, начальник штаба капитан Бобраков, начальник разведки дивизиона – ст. лейтенант Жовнер Иван Павлович, командир 1-ой батареи – капитан Шершин, его командиры взводов – мл. лейтенанты Дорин Юрий Петрович и Беленький Александр, соответственно, во второй батарее – ст. лейтенант Ефимов Арсений Иванович, мл. л-ты я и Новиков Лев, в третьей батарее – ст. л-т Дрибин Шабса Ицко-Лейбович, мл. л-ты Фурсов и Снегирёв, в четвёртой – ст. л-т Юрченко, мл. л-т Бадыльбаев. Рядовой и сержантский состав моего взвода: помощник командира, ком. отделения разведки ст. сержант Мироненко Фёдор Борисович, ком. отделения связи с-т Русин, рядовые Моисеенко, Коваленко, Калиберда, Мухамедиев (имена остальных, к сожалению, память к настоящему времени не удержала; лица помню, имена – нет).

Так вот, эта работа была поручена 1-ой батарее, причём, с учётом важности и сложности задачи, на каждое из двух орудий был «поставлен» офицер. Наступление началось, как и положено, мощной артподготовкой, в бой были введены авиация и танки, к исходу дня удалось продвинуться на 2 – 3 километра, прорыва не получилось. Противник уступил свой рубеж обороны (две сплошные траншеи) и отошёл на ранее подготовленные такие же. Наша батарея первый день «отработала штатно», как предписано для таких ситуаций уставами и наставлениями, без потерь в личном составе и технике. Вечером, однако, выяснилось, что есть потери в 1-ой батарее: контужены мл. л-т Ю.Дорин и несколько солдат орудийного расчёта. При обсуждении ситуации у ком. дивизиона я попросился на его место, т.к. был приказ, чтобы и на новом рубеже эта батарея продолжила работу в том же качестве. Утром принесли газету со статьёй и фотографией на первой полосе: «Стрелять так, как стреляет батарея капитана Шершина!». Очень хотелось отличиться. Для нового удара войска собирались с силами день или два, и в ночь на утро дня новой атаки батарея выдвинулась на новую, указанную ей позицию. В кромешной тьме, по бездорожью, по каким-то перекопанным траншеями и воронками от разрывов, раскисшим от дождей полям два орудия батареи (на автомобильной тяге: грузовые «Студебеккеры», полученные по «лендлизу») почти добрались до места. Но, всё-таки, в полном составе это сделать не удалось: одно орудие (3,5 тонны) так глубоко провалилось в какую-то канаву, что двумя машинами и двумя десятками человеческих сил вытащить его к утру не удалось. А худшее случилось на рассвете. Оставшееся орудие, установленное на определённое для него место, оказалось хорошей мишенью, и, ещё до начала нашей артподготовки, было «накрыто» несколькими миномётными залпами вместе с готовившимся к работе расчётом во главе с Сашей Беленьким. С ранениями разной тяжести их удалось вытащить в защищённое место и отправить на основные ОП дивизиона. Больше о судьбе тяжело раненного в голову Саши ничего известно не было. Таким образом, батарея, как боевая единица, на этот день перестала существовать. А к вечеру поступила команда о переброске бригады на другой участок фронта. Совершить подвиг в этот раз не удалось ни мне, ни 1-ой батарее с её командиром, ни бригаде. Да и фронту тоже.

Вообще, выдвигать на прямую наводку тяжёлые орудия не на исходной позиции, когда выбранное место для стрельбы можно заранее подготовить и замаскировать, а заранее разведанные цели – заблаговременно рассмотреть и запомнить, а, наоборот, когда всего этого сделать нельзя, и сами цели ещё не определены, по существу, - преступление, которое можно объяснить либо глупостью, либо неопытностью.

Дальше всё пошло довольно однообразно. Бригада получала команду занять новые «боевые порядки» (всё более приближаясь к левому флангу фронта), производилась очередная попытка на этом его участке прорвать оборону, продвижение в течение нескольких дней не превышало десяти километров, видимо из-за серьёзных потерь оно прекращалось, а, через какое-то время, всё начиналось сначала. Но для взвода управления батареи, а потом – для взвода разведки дивизиона (на каком-то этапе я сменил И.П.Жовнера на должности начальника разведки дивизиона), всё это была серьёзная война с непосредственным участием в атаке пехоты и действиях войсковой разведки, корректировке огня батареи и дивизиона под неприятным ответным огнём и с другими сложностями боевого быта. О некоторых эпизодах этого быта, серьёзных и, в некотором смысле – забавных, здесь упомяну.

В декабре 44-го года меня досрочно (с сокращённым кандидатским сроком), «как отличившегося в боях» приняли в партию, что, не скрою, было приятно и как признание моей полезности, и как возможность два дня отдохнуть в «тылу».

Вероятно, много раз, по разным поводам, авторы, писавшие о войне, обращали внимание на то, что понятия «фронт» и «тыл» для разных военных профессий и людей, попадавших на «театр военных действий» эпизодически (журналистов, артистов, представителей «шефских» организаций и пр.), имеют весьма различающийся смысл. Если говорить об артиллерии, особенно тяжёлой, то, как правило, ее передовые подразделения – разведка и связь – располагаются в районе командных пунктов рот, батальонов или полков, что, по понятиям передовых пехотных подразделений, есть начало тыла, где можно расслабиться и чувствовать себя в безопасности. Так же чувствует себя артиллерист-разведчик или связист, попадая в район огневых позиций. «Огневики» считают себя в тылу, попадая в районы размещения подразделений технического, медицинского и хозяйственного обеспечения. И, соответственно, - обратное: для хозяйственников фронт, где находиться опасно, - огневые позиции, для огневиков – НП, для разведчиков – первая траншея (а впереди ещё – «боевое охранение»). Но это – в состоянии «покоя» - в обороне или в процессе подготовки к наступлению. В стадии же активных боевых действий, хоть с одной, хоть с другой стороны, всё бывает очень по-разному.

Вообще говоря, в отделении связи взвода имелись радист и радиостанция (рация) 12-рп, но, то ли это был местный «прокол», то ли в то время типичный, - работа с ней на уровне батарей и дивизиона решительно не получалась по причине ненадёжности техники и неспособности «радистов» с ней справиться.

В том конкретном случае взаимодействия с латышами всё прошло успешно, хотя, начав двигаться одновременно с пехотой, пришлось отстать из-за обрыва провода и потом догонять её, что было даже опаснее, поскольку, оставшись одни на снегу (пехота прошла дальше метров на 200 и залегла), мы стали удобной мишенью. Однако, противнику, видимо, было не до нас. Конечно, в таких случаях бывает страшно, но, должен сказать, что у меня были особые причины не показывать этого. Во-первых, понятно, - отец, во-вторых, - слишком поздно оказался на фронте, в-третьих, всё время сидело в голове что-то вроде: « … Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе …» (кажется, - Слуцкий). И очень не хотелось обогатить этот тезис дополнительными аргументами.

И ещё о некоторых запомнившихся нетипичных «страшных» случаях.

В штрафных частях офицеры (командиры взводов и рот) не были штрафниками. Они представляли собой постоянный состав части или подразделения и по отношению к штрафникам были наделены повышенными дисциплинарными правами по сравнению с командирами «обычных» частей и подразделений. Штрафниками же были сержанты и рядовые, из них назначались командиры отделений. Попадали они в штрафные части по приговорам военных трибуналов на срок до трёх месяцев (этим, предельным сроком заменялись приговоры даже к высшей мере наказания, настолько велик был риск гибели или ранения за этот срок). Пребывание в этом качестве ограничивалось либо назначенным сроком, либо «до первой крови». Поэтому, как правило, эти подразделения и части использовались только в «горячих» ситуациях, а офицерский состав руководил их действиями из более безопасных мест. Когда я соприкоснулся с «переменным составом» непосредственно, то выяснил, что все попали туда «по бытовухе»: за самовольные отлучки, неподчинение командирам, пьянки, подозрения в воровстве и пр.

Здесь, в порядке очередного отступления, можно пояснить некоторые подробности, предпринимавшиеся начальством для выявления шпионов (СМЕРШ – смерть шпионам!). У всех офицеров основным документом, удостоверяющим личность, было «Удостоверение личности», в которое периодически вклеивались листочки различного цвета с каким-то текстом (каким – не помню). Каждый листочек был «привязан» к определённому участку фронта и отрезку времени. Отсутствие такого листочка или его несовпадение с временем или местом являлось основанием для детального разбирательства в «органах». Замечательно, что такие листочки не вклеивались в красноармейские книжки, как будто все шпионы были только офицерами или ходили только в офицерской форме. У меня листочек был неправильный, поскольку наша часть (резерва Верховного главнокомандования!) непрерывно меняла участки фронта и поддерживаемые пехотные части и соединения, а наши домашние «органы» без охоты появлялись в районах НП, и эти листочки либо вклеивались с сильным опозданием, либо - не каждый раз.

Мне ещё предстояла операция на ране, которая сама по себе не заживала, а, наоборот, начала гноиться. Операция была сделана подполковником В.А.Чистовым (успешно, но когда скоблят кость под местным наркозом – это очень больно), и ко дню, когда состоялся Парад Победы, меня отпустили. Хотелось, разумеется, Парад поглядеть. Ещё один брат отца жил в то время напротив Кремля, на Софийской набережной, на предпоследнем этаже высокого дома, в котором находилось военное общежитие «Красная звезда». Окна его жилья выходили на Кремль, и хорошо виден был Васильевский спуск. До дома я добрался, в форме и с палочкой. Но, несмотря на то, что это был «наш» день, что документы мои, на этот раз, были в порядке, что в этом доме жил мой близкий родственник с семьёй, - в дом меня вездесущие «органы», не исключая злого умысла с моей стороны, не пустили. И видеть мне удалось только те, прошедшие Красную площадь, части, которые, уже в походном порядке, направлялись по противоположной Кремлёвской набережной в сторону Каменного моста. Этот день я и считаю датой окончания моей войны.

Когда я добрался до места, там была только школа сержантов, которая меня и приютила. Этому случайному обстоятельству я обязан обретением своего, в общем-то, единственного пожизненного приятеля: первым москвичом, с которым я там встретился, был командир взвода этой школы мл. лейтенант Дубрович Емельян Михайлович, также выпускник 3-го ЛАУ, бывший спецшкольник. Вместе с ним мы на первое время поселились на частной квартире в Фурте у фрау Минны, муж которой был в плену где-то на западе. Вскоре собралась вместе вся бригада.

Назову всех начальников и сослуживцев, с которыми я приступил к службе и которых ещё помню по именам. Командир бригады – Герой Советского Союза подполковник Кузьмин, начальник штаба бригады – подполковник Заколичный, начальник разведки штаба бригады – капитан Бобков, начальник топографической службы бригады – капитан Клиницкий, командир «моего» дивизиона – майор Горлинский Алексей Кириллович, начальник штаба дивизиона – капитан Клепандо Леонид Емельянович, начальник связи дивизиона – старший лейтенант Волченков, командиры батарей – капитан Ситарский, старшие лейтенанты Усанов, Баклушин, Лисонен.

Нормальная служба в бригаде началась во второй половине ноября 45-го года, а завершилась в самом конце 46-го расформированием 5-ой Гвардейской армии (командующий – генерал Жадов) и почти всех её частей и соединений. Служба проходила без заметных нарушений и приключений. По выходным дням, организованно и поодиночке, можно было погулять по окрестностям, съездить в Вену (около 70-ти км) на поезде или попутных машинах. Наиболее часто попутными машинами оказывались американские, которые из своей зоны ездили в свой же сектор Вены по шоссе Вена – Линц через г. Санкт-Пёльтен (наша зона), от которого до части было, кажется, около 20-ти км. Я несколько раз пользовался этим способом поездок.

Надо сказать, что американцы никогда не отказывали в этом, но никакого интереса ко мне не проявляли и вели себя в машине так, как будто меня в ней нет. При этом, ездили на запредельных скоростях и никаких правил дорожного движения не соблюдали. Можно было ездить и поездом. Был случай, когда офицер нашей бригады, сев на поезд в Вене и заснув, будучи в подпитии, доехал до Парижа, откуда был возвращен в свою зону без какого-либо международного скандала. Но, тем не менее, в целом, общая обстановка всё время постепенно «напрягалась». Сперва нам было сказано, что надо искать жильё поближе к части, и мы с Дубровичем перебрались в дом Йозефа Штокингера. Затем жить на частных квартирах вообще запретили и нас поселили в пустовавшие офицерские дома при бывшем немецком военном городке по признаку принадлежности к одному подразделению. Поэтому, под конец службы в этой бригаде, я жил вместе с Л. Клепандо в просторной отдельной квартире. Индивидуальные поездки в Вену, посещения чужих зон и езда на попутных машинах иностранных армий были запрещены. Но можно было покупать у австрийцев подержанные автомобили и мотоциклы. Так у меня оказался малолитражный, сильно подержанный мотоцикл, с которым я пару раз падал и который бросил, когда пришлось расстаться с Австрией. Кстати, платили нам «в руки» австрийскими шиллингами из расчёта 2 шиллинга за 1 рубль нашего штатного денежного содержания (оккупационные), а штатные – или по аттестату – домой, или – на вкладную книжку с правом использовать их на территории СССР.

Можно отметить ещё два события. Во-первых, мне присвоили звание «лейтенант» (но не по рекомендации из «вошки», а в общем порядке, когда уже «перезрел»). А, во-вторых, я обменял у лейтенанта Балюка свою «домашнюю» офицерскую планшетку на «дамский» пистолет Маузер с обоймой патронов. Этот пистолет ещё выстрелит в моей судьбе в прямом и переносном смысле.

В декабре в бригаде, подлежащей расформированию, появилась высокая комиссия для того, чтобы определить дальнейшую судьбу её офицеров. Было объявлено, что все, кто хочет уйти в запас, могут писать рапорта, по которым будут приняты положительные решения. В отношении остальных комиссия будет сама решать – об их демобилизации или переводе в другие части. Было известно также, что 10-ая Гвардейская артиллерийская истребительно- противотанковая бригада (орденов и наименований у неё было, по крайней мере, не меньше, чем у 155-ой, но я их не запомнил) расформирована не будет, но будет выведена в пределы СССР. Мне был предложен перевод в другую часть, остающуюся пока в Австрии, на ту же должность. Но, почему-то, очень хотелось в «свои пределы», и мне удалось упросить комиссию направить меня в «десятку», несмотря на предупреждение о понижении в должности в этом случае (всего-то на одну ступень). За мной так же решил и Е.Дубрович. Некоторых офицеров направили туда же без всякой их просьбы.

Запомнилась «нестандартная» строчка из в основном стандартной положительной аттестации, написанной «на меня» командиром дивизиона А.К.Горлинским по случаю расформирования нашей части: «… требователен к себе, но недостаточно требователен к подчинённым». И, хотя такая характеристика для военнослужащего комплиментом не является, я принял её без возражения и обиды, полагая для себя это правильным и приемлемым.

Новый 1947-ой год мы встречали уже в новом качестве, занимаясь погрузкой своих новых подразделений в эшелон. Меня временно определили командиром взвода полковой разведки. (Бригада была полкового состава; номеров полков и их бесчисленных наград, помимо бригадных, я не помню – слишком мало в ней прослужил и своим в ней себя не чувствовал). Эшелон проследовал через Венгрию, Румынию и привёз нас в Западную Украину. Путь запомнился, во-первых, тем, что почти на каждой платформе вместе с орудиями стояли автомобили, приобретённые личным составом полка для себя, во-вторых, тем, что на румынских станциях эшелон одолевали местные жители с предложениями обменять какую-нибудь одежду (хоть верхнюю, хоть нижнюю) на новые, с виду – хромовые, сапоги. Почти все, в том числе и я, не устояли, но когда попытались, уже по прибытии на место, их надеть, выяснилось, что подмётки картонные, а голенища – из какого-то барахла, сразу потерявшего вид. Новым местом расположения бригады и её полков оказались старые казармы недалеко от города Кременец Тернопольской области.

Бригада, как уже было сказано, была очень заслуженная. И офицеры, и сержанты, и рядовые были многократно награждёнными, среди них было несколько Героев Советского Союза и даже, в том числе, начальник продовольственно-фуражного снабжения. Мне лично пришлось иметь дело с двумя из них: начальником штаба полка капитаном Кузенко и мл. лейтенантом Сухаревым, очень доброжелательными и скромными товарищами. Но, с учётом традиционных сложностей в отношениях между «противотанкистами» и представителями тяжёлой артиллерии (первые, не без основания, считали себя более заслуженными и на этом основании смотрели на вторых свысока; ещё в Австрии нас разделял только забор, но отношения и тогда были напряжёнными), постоянной должности мне как-то всё не находилось. Сперва, уже в феврале, нас с Дубровичем отправили в отпуск, Само по себе это было хорошо, если бы не голодная зима в центральной России. Пришлось тащить на себе продовольственные посылки в Москву для семей сослуживцев, а, из-за перегрузки железных дорог, часть пути проделать (зимой!) на подножках и в тамбурах с неподъёмным грузом. Затем меня определили начальником команды по охране территории и сооружений летних лагерей аж под Яворовом. Работа эта была, как говорится, не пыльная, но и тут было своё «если бы». Это было время, когда на территории Западной Украины шалили бендеровцы, а территория лагеря была удалена от всех мест, где имелась советская власть и откуда можно было бы получить, в случае чего, какую-нибудь помощь. Боевая мощь команды была небольшой и, поэтому, надо было всё время быть готовым к неприятностям. Но – обошлось, к нам они ни разу не заглянули.

Пока готовились документы на зачисления и отчисления, нескольких неудачников направили в распоряжение Главного управления кадров артиллерии КА (или уже СА – Советской Армии, не помню, когда произошло такое изменение), находившегося в том же здании. Там, в помещении главной картотеки, где на каждого артиллерийского офицера была заведена отдельная карточка, на которую должны были вноситься все его перемещения по службе, награды и взыскания (но делалось это кое-как, проверил по карточкам, своей и своих знакомых), мы провели какое-то время «на подхвате» у штатных сотрудников. А после получения ожидаемых документов, выяснили, что направлены в распоряжение соответствующего Управления кадров Московского военного округа.

Но прежде надо было рассчитаться со своей прежней частью, и я снова отправился в Кременец. В этой поездке примечательным было то, что она совпала по времени с массовым переселением жителей из районов активных действий бендеровцев и участием в этом (пассивном) расквартированных там армейских частей, в том числе 10-ой бригады. И снова, надо сказать, мне повезло: в этой акции участвовать, даже и «пассивно», не пришлось. (Активно действовали только внутренние войска).

Таким образом, я в конце 47-го года оказался в последней для меня войсковой части: 60-ом Гвардейском корпусном артиллерийском полку, размещённом на окраине г. Калинин. В этой части моя военная карьера бесславно завершилась при следующих обстоятельствах. Во-первых, с должностями в Московском военном округе было особенно «туго»: слишком много охотников было служить вблизи Москвы, и мне, несмотря на полученные опыт, военное образование и весьма положительные аттестации, досталась только должность командира взвода школы сержантов. Во-вторых, по личному указанию командира корпуса, легендарного героя Сталинграда генерала Родимцева, я был выдворен и из школы сержантов. В-третьих, СМЕРШ, наконец, до меня добрался, и я был исключён из партии и ждал ареста. Его, правда, почему-то не произошло, и я был демобилизован в мае 1950-го года с формулировкой: «…как не имеющего перспективы для дальнейшего продвижения по службе» всё в том же звании «лейтенант». Вот некоторые подробности этих «обстоятельств».

Командиром полка был полковник Буканов, его заместителем по строевой части – подполковник Овсяников, по политчасти – подполковник Карпухин. Оснований для претензий к ним у меня не было, и события, о которых я сказал, происходили не по их воле. В полку было много офицеров – генеральских детей, с которыми мне конкурировать было бы смешно. В частности: капитан Пашковский Владимир Казимирович, лейтенанты Хрулёв Дориан Андреевич, Колобов и ещё несколько человек, фамилии которых я забыл. С первыми я дружил, с остальными был в хороших отношениях (что в те времена требовало от них определённых личных качеств), но – перспектив, действительно, не было. Причина, по которой на меня обратил взор такой большой начальник как командир корпуса, была такая. Приехав в часть, генерал Родимцев прочитал для офицерского состава по написанному тексту лекцию (причём, перепутав листки, часть текста прочитал дважды и этого не заметил), а затем всех молодых офицеров повёл на спортивную площадку к снарядам и на каждом сам показал упражнения, которые велено было всем повторить. Сделал он это, надо сказать, здорово. Остальные справлялись с заданием по-разному, но – справлялись. У меня же лёгкая атлетика, «конь» и брусья всегда были «в норме», а с перекладиной были проблемы, о чём я сразу и доложил высокому начальству. Выяснив, что я состою в школе сержантов, он возмутился и сделал распоряжение, может быть, по мирному времени, и правильное. Главное же случилось позже. Надо сказать, что, как почти всякий молодой человек, я пописывал стихи. И, под впечатлением некоторых словесных промахов полкового начальства, написал в своей личной тетрадке несколько строф для несостоявшегося «пасквиля» под названием «Гимн дураку». Поскольку сам понимал, что смеяться над недостаточной грамотностью хороших людей – скверно, никаких фамилий там не было и получилось незапланированное широкое обобщение. Этот опус я показал только одному приятелю, а тетрадка лежала в полевой сумке.

Первого мая 48-го года, в дополнение к этому, я допустил, действительно серьёзную оплошность. В моём чемодане на частной квартире, которую мы снимали вместе с Хрулёвым и Пашковским, лежал тот пистолет, который я, ещё в Австрии, выменял у сослуживца. Утром, как полагается, полк вышел на городскую демонстрацию, а капитан Пашковский, в этот день дежурный по полку, немного навеселе, зашёл к нам домой (за забором части). В моей комнате, где находилась моя жена «в интересном положении», он зачем-то полез в мой чемодан (наши отношения это допускали), где и увидел пистолет, о котором никто ничего не знал. О жене и других моих семейных делах (предельно простых) разговор должен быть отдельный, а про пистолет я никому не говорил, поскольку знал, что, когда я находился ещё в Австрии, был приказ сдать всё трофейное оружие, распространявшийся на части в пределах территории СССР. Кампания прошла, и все про этот приказ забыли. Будучи навеселе, капитан стал непозволительно забавляться этим пистолетом: спускал курок, целясь куда попало, а когда увидел, что выстрела не происходит, стал приставлять ствол и к своей голове, и к животу жены (это – по её словам). Наигрался и ушёл. Когда я вернулся с демонстрации, жена мне сказала о посещении и о неисправном пистолете. Я знал в чём дело, но не знал, что патрон – в патроннике и, небрежно отведя ствол в стену (сидел на стуле), спустил курок, выстрелил и попал себе в пятку. Пистолет был слабенький, пуля пробила задник сапога, скользнула под кожей по пяточной кости, оторвала каблук и в нём осталась. Жена подняла панику, из части прибежал фельдшер, серьёзной медицинской помощи не потребовалось, но всё всем стало известно. Факт самострела из запрещённого трофейного оружия во время государственного праздника человеком со скверной наследственностью! Пистолет сразу не отобрали и его взял себе л-т Хрулёв. Сказал, что ему-то ничего не будет (отец – генерал армии, начальник тыла Вооружённых сил, заместитель Наркома обороны – Сталина, но пистолет у него всё-таки отобрали ). Никаких оргвыводов сразу не последовало, и я, было, решил, что инцидент исчерпан.

Затем полк выехал в летние лагеря (под городом Дорогобуж). Во время первых же полевых учений, когда в течение нескольких дней полк в лагере отсутствовал, моя тетрадка, оставленная в лагерной палатке, каким-то образом оказалась у майора Крайнева (или – Крайнего; я ни разу не видел: как пишется его фамилия, только – на слух), представлявшего в полку СМЕРШ. И началась его негромкая работа. Со мной он ни разу не соприкасался. Включилась Партия. Меня вызвал секретарь полковой парторганизации капитан Райков (не путать с капитаном Раевым) для начала партийного разбирательства. Я что-то написал в своё оправдание, остальное делалось без меня. Состоялось заседание партийного бюро полка, где меня исключили из партии. Для этого не потребовалось ни общего собрания, ни моего присутствия.

О том, как проходило заседание бюро, мне, по секрету, при забавных обстоятельствах, рассказал его член, мой командир дивизиона майор Брюханов. В мою защиту (ограничиться «строгачём») выступил замполит подполковник Карпухин, но присутствовавший там (не член) майор Крайнев сказал, что он готовит документы для моего ареста и, стало быть, решение должно быть соответствующим. А забавные обстоятельства заключались в том, что сразу после этого заседания, вечером, майор Брюханов вдруг, непонятно за что, наложил на меня дисциплинарное взыскание – одни сутки ареста, и меня, за неимением офицерской гауптвахты, посадили в «ровик» для бака с кипячёной водой, находившийся «на задах» палаточного ряда. Я не знал ещё подробностей того, что происходило на бюро, но и не ждал ничего хорошего. Поэтому решил, что эта «посадка» - начало серьёзных неприятностей. И был приятно удивлён, когда среди ночи меня посетил комдив и рассказал то, что было, объяснив это взыскание как способ без свидетелей предупредить меня о грядущем и извиниться за то, что пришлось так голосовать. Я считаю этот его поступок для тех лет гражданским подвигом. Как бы ни относиться к моим делам, он рисковал очень сильно, не будучи со мной в каких-либо отношениях, кроме чисто служебных.

Дальше, в неспешном порядке началась процедура исключения: парткомиссии всё более высокого уровня вплоть до Сухопутных Войск, где и была поставлена точка. На них присутствовал секретарь парткома части Райков, а в нужный момент вызывали меня. Подробности моей биографии, стих, пистолет - всё было предрешено. И завершилось в конце 49-го года. При этом я продолжал служить, занимался с солдатами, ходил в наряды начальником караула, дежурным по части, в гарнизонный наряд в лагерях. Участвовал в проводимых штабом артиллерии Московского военного округа заочных соревнованиях командиров взводов (артиллерия – теория и стрельба, тактика, топография) и, оказалось даже, - занял в этой группе офицеров общее 2-ое место среди артиллерийских частей и соединений округа. Но – это было моё последнее военное достижение. В мае 50-го года был получен приказ о моей демобилизации (с упомянутой выше формулировкой: «как не имеющего перспективы для дальнейшего продвижения по службе») и, пройдя в Смоленске медицинскую комиссию, стал гражданским человеком. (Был вариант дать мне 3-ю группу инвалидности, что я отверг: пенсия была крохотная, через 6 месяцев переосвидетельствование, а здоровый получал выходное пособие в размере двухмесячного оклада). При этом, я всё ещё ждал обещанного мне майором Крайневым. И – не дождался. Это была ещё одна загадка, оставшаяся неразгаданной. То ли я обязан этим майору, которого, может быть совершенно неоправданно, считал своим врагом, то ли должен благодарить нерадивость тех неведомых мне ребят, которые, по разгильдяйству, не довели это дело до естественного конца. Ведь сажали людей вообще ни за что, а в моём случае было не так уж мало. Конечно, мой «букет» - отец, исключение из партии, «пятый пункт» - и на «воле» был не подарок, но разве можно его равнять с заведениями ГУЛАГа?