Зеелер В. (Zeeler W.), ум. в 1954 г

Владимир Феофилович Зеелер родился в 1874 году. Был юристом по профессии, журналистом, мемуаристом, а главное — активным общественным деятелем, членом кадетской партии. В 1917 году был городским головой в Ростове-на-Дону, в 1919—1920 годах — министром внутренних дел в правительстве Деникина. Из Новороссийска добрался в 1920-м через Константинополь в Париж. Был здесь одним из организаторов, а затем и генеральным секретарем Союза русских писателей и журналистов. 22 июня 1941 года был арестован нацистами и вместе с другими русскими масонами (Бобринским, Кривошеиным, Фондаминским и пр.) заключен в лагере Компьень. С 1947 года был членом редколлегии газеты «Русская мысль».

Н. А. Струве рассказывал мне, что Зембулатовы были очаровательной русской семьей, которая занималась скаутами. Это подтверждает в своих мемуарах и Р. Гуль, который стоял у истоков фантастической карьеры Саши Зембулатова, на чьем надгробии можно увидеть таинственную фамилию Зембулатов-Вюйемен. Карьера эта началась в середине января 1949 года, когда Роман Гуль и его жена пришли домой к Зембулатовым и передали их сыну, только что окончившему юридический факультет, предложение некоего В. А. Крав­ченко быть у него переводчиком и секретарем на процессе, который должен был начаться в конце месяца в парижском Дворце правосудия. Этот знаменитый процесс и его герои (одним из которых стал 25-летний Саша Зембулатов) заслуживают нескольких слов...

Советский инженер Виктор Андреевич Кравченко убежал из советской закупочной комиссии в Вашингтоне в апреле 1944 года и выступил в американской прессе с заявлением, разоблачавшим политику Сталина. В последующие годы он прятался от советских разведчиков и писал книгу о своей жизни. Переписанная по-английски журналистом Лайонсом и появившаяся сразу после войны, книга эта («Я выбрал свободу») стала первым бестселлером о сталинской России, была переведена на множество языков и получила во Франции высокую премию. С опозданием на полгода во французском коммунистическом еженедельнике «Летр франсез» появился фельетон, утверждавший, что Кравченко — ничтожный алкоголик, что он не способен написать никакую книгу, что ее писали «меньшевики» и что все в ней ложь. Кравченко подал в суд на автора и редакторов еженедельника. Он был представлен в Париже знаменитому адвокату-социалисту мэтру Изару, а Гуль нашел ему переводчика — Сашу Зембулатова. Так Саша, вчерашний студент из эмигрантской семьи, получил доступ за кулисы Дворца правосудия и в гнездо парижских интеллектуалов — престижную квартиру мэтра Изара на бульваре Сен-Жермен, а также в отель Пуленара, где под усиленной охраной жил этот отчаянный человек Кравченко, с которым Саша подружился на всю жизнь.

Процесс Кравченко стал многомесячным спектаклем, который мог бы раскрыть глаза на столь популярный тогда во Франции сталинский социализм, если бы французы не были вконец заморочены коммунистической пропагандой и военной победой Сталина: ведь на процессе выступали русские и украинские свидетели из лагерей «ди-пи» — раскулаченные крестьяне, люди, прошедшие советские концлагеря и многолетние муки. Их показания были душераздирающими. Левый политический митинг, в который надеялись превратить этот процесс компартия Франции, а также московские ЦК и «органы», не удался.

У грамотного Кравченко был бешеный темперамент, у него был блистательный адвокат, да и его молодой переводчик (которого коммунисты считали «человеком из ФБР») оказался на высоте. Но и открыть глаза французам никому — ни победителю Кравченко, ни его бедным свидетелям — не удалось. А все же процесс этот стал большим событием не только в жизни Кравченко, мэтра Изара или юного Саши, но и в жизни иных из их противников-коммунистов.

Вскоре Саша уехал вслед за Кравченко в США. Заработавший деньги на книге, деятельный Виктор Кравченко решил заняться бизнесом, покупать серебряные рудники в Чили. Саша был с ним... Еще в пору процесса в Сашу влюбилась младшая дочь мэтра Изара Мадлен. Они с Сашей поженились в США, почти «забыв», что Саша уже состоял к этому времени в браке (тут-то и пришлось ему во избежание судебных неприятностей взять резистантскую фамилию мэтра Изара — Вюйемен). Позднее Кравченко разорился и погиб в Нью-Йорке (может, покончил самоубийством, но скорей всего, был убит советскими агентами), а Саша исчез — и из новой семьи тоже... Потом умерла Мадлен... (Подробнее обо всем этом Вы можете прочесть в моей книге «Этот странный парижский процесс».)

«Вы знаете, кто был Саша? — спросил меня как-то на семейном торжестве у Изаров симпатичный сын Саши Серж Вюйемен (очень, кстати, похожий на молодого Сашу). — Говорят, что он был совет­ский агент... Когда его хоронили, то какие-то незнакомые, таинственные люди...»

Я подумал, что этот лихой красавец Саша был наверняка немножко авантюрист (как и его трагический друг Кравченко). Что же до агентов, то что мы с Вами знаем об этом? Наверняка мы знаем лишь то, что жизненный наш путь с неизбежностью приводит под кладбищенские березы...

Василий Зеньковский (о. Василий) родился в украинском городе Проскурове, был внуком священника и сыном церковного старосты, рос в устоях религии. Однако когда ему было 15 лет, все еще модный тогда Писарев отвлек его от религии и обратил к естественным наукам, которые этот высокоодаренный юноша и стал изучать в Киевском университете. Впрочем, вскоре его увлекли лекции профессора психологии Челпанова, он стал усиленно заниматься психологией и философией, а после отъезда Челпанова из Киева даже возглавил его семинар. Позднее под влиянием Владимира Соловьева Зеньковский вернулся к религии. С юных лет он печатал статьи по вопросам психологии и философии в серьезных журналах и тогда уже сблизился с о. Сергием Булгаковым. С естественного отделения он перешел на философское, потом на классическую филологию, стал одним из организаторов Религиозно-философского общества в Киеве, читал лекции по философии и психологии детства (его книга «Психология детства» вышла в Германии в 1924 году), возглавил Институт дошкольного воспитания, защитил в Москве магистерскую диссертацию «Проблема психологической причинности». После 1917 года Василий Зеньковский стал министром исповеданий в правительстве гетмана Скоропадского, а в 1920 году покинул родину. Он преподавал в Белграде и в Праге, а после научной командировки в США поселился в Париже, где до конца своих дней преподавал в Богословском институте философию, психологию, педагогику, апологетику и историю религии. В. Зеньковский издал несколько книг, в том числе двухтомную «Историю русской философии». Он был арестован французами накануне войны и пробыл в тюрьме и лагере больше года. В 1942 году он был рукоположен митрополитом Евлогием, но отказался от предложенного епископства, так как не любил ни политики, ни парадности. Зато он активно участвовал в студенческом христианском движении, которому придавал большое значение как живой силе церкви. Его духовные дети считали, что о. Василий обладает особым даром «душеводительства и душепопечения» (его ученик, восторженный врач и священник отец Петр Струве, был захоронен позднее в могиле любимого учителя).

По-русски, по-французски, по-английски и по-немецки о. Василий говорил с южнорусским акцентом, но украинского не знал, хотя считал себя «русским украинцем». По убеждениям он был конституционным монархистом, заядлым семьянином, жил в бедности, но ею не тяготился и всегда готов был поделиться всем, что имеет, был мягок и добр, несколько «пассивен». Оправдывая эту свою пассивность, он сказал однажды: «Оглядываясь на прожитую жизнь, я вижу в ней какую-то логику, рисунок, который был создан не мною, но выявлению которого содействовало мое пассивное отношение к судьбе».

Не правда ли, симпатичный был человек, этот блистательный ученый украинец?

Александр Александрович родился в хорошей московской семье. Отец его был замечательным пианистом, дирижером и педагогом, бабушка с отцовской стороны приходилась родною теткой Сергею Рахманинову, дед с материнской стороны был тот самый Третьяков, что основал в Москве Третьяковскую галерею.

Доктор Иван Манухин рассказывает в своих воспоминаниях, что отец художника, пианист и дирижер А. И. Зилоти был при Временном правительстве назначен директором Мариинского театра, и после Октябрьского переворота, когда театр забастовал, большевист­ский комиссар Луначарский упрятал А. И. Зилоти в тюрьму «Кресты», откуда его и выручал Манухин, давший комиссару обещание, что он будет держать пианиста у себя, под домашним арестом. Вот как описывает И. Манухин сцену освобождения А. И. Зилоти из «Крестов»: «А. И. Зилоти я застал в маленькой тесной камере с грязными обшарпанными стенами и тусклым от грязи оконцем. Трудно было вообразить большего несоответствия своеобразно-изящного облика А. И., его тонкой музыкальной души с окружающей его обстановкой! Со свойственной ему непринужденной веселостью встретил он весть о свободе и, прежде чем я успел опомниться, со смехом повлек меня куда-то в конец галереи... в уборную. «Полюбуйтесь, нет, Вы полюбуйтесь на эту архитектуру! Это же черт знает что!.. — восклицал он. Следующий свой концерт я дам в пользу переустройства этого «учреждения» в “Крестах”»... А затем, когда мы вернулись в камеру, указал на надпись на грязной стене. Там значилось: «Здесь сидел вор Яшка Куликов». «А вот я сейчас и продолжу», сказал А. И. и четко выписал карандашом: “и ученик Листа Александр Зилоти”» (увы, вскоре после этого питерская интеллигенция начала не улучшать, а забивать до предела тюрьмы, так что и самый город, по словам Ахматовой, болтался «привеском» к своим тюрьмам).

Сын пианиста юный Саша Зилоти выучился на художника, участвовал в выставках «Мира искусства», изучал старинную живописную технику, а после революции занимал ответственные посты в «Эрмитаже», писал статьи об искусстве. Поселившись в 1925 году в Париже, он для заработка водил туристов по музеям и писал пейзажи Версаля, имевшие успех у публики. За границей он участвовал в групповых выставках русских художников, а однажды даже устроил свою собственную, индивидуальную — в одной из бесчисленных парижских галерей («Галерей-то в Париже много, — сказал мне однажды растерянно эмигрантский художник Толя Путилин, — да двери у них узкие...»).

Евгений Александрович был блестящий представитель Серебряного века — драматург, журналист, шахматист, теоретик театрального и шахматного искусства. Вот его портрет той поры, когда Е. Зноско-Боровский был секретарем знаменитого журнала «Аполлон» (т. е. в 1909—1921 годах), набросанный литератором Г. И. Чулковым с иронией (а может, и не без зависти): «Секретарем журнала был очень приятный и любезный человек, Е. А. Зноско-Боровский, известный шахматист, теоретик-обозреватель шахматной литературы. Кроме того, он превосходно говорил по-французски, а в самом журнале «Аполлон» чрезвычайно ценилось знание английского и французского языка и умение блеснуть начитанностью в области новейших западных литератур. В «Аполлоне» был культ дэндизма. Ближайшие сотрудники щеголяли особого рода аристократизмом...».

Обратившись к журналам той поры, убеждаешься, что Зноско-Боровский писал не только о шахматах (сам он был с 1906 года шахматным мастером и издал несколько книг по теории шахмат), но и о театре. Продолжал он писать и в эмиграции. Придирчивый литературный критик (и сам шахматист), молодой и задиристый В. В. Сирин-Набоков отозвался о его книжечке «Капабланка и Алехин» с непривычной щедростью: «Зноско-Боровский, сам талантливейший игрок, пишет о шахматах мастерски... Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги». (Отмечу, что рецензент был уже на подходе к своей знаменитой «Защите Лужина», и забывать рассуждения Зноско-Боровского об «игре в пространстве» и «игре во времени» он был не намерен).

Почти в то же время в Праге вышла и другая книга Зноско-Боровского. Она называлась «Русский театр начала ХХ века». А в 1925 году Зноско-Боровский редактировал в Париже журнал «Искусство и театр»... В общем, упомянутый Чулковым «особого рода аристократизм», царивший в «Аполлоне», был в первую очередь аристо­кратизмом культуры и таланта...

Легионер Иван Зубов начал воевать чуть не с мальчишеских лет. Как сообщает памятка Содружества, он «проделал Великую войну, был кавалер Георгиевского креста трех степеней, проделал Гражданскую войну, был эвакуирован в Галлиполи. Поступил добровольцем во французскую армию, был убит 3.11.1944 в Плануа, Вогезы...»

Мирные, зеленые Вогезы, родина гуманиста Швейцера, дважды за четверть века были политы русской, французской, немецкой кровью. Проклятый век...

Зуров Леонид Федорович, 18.04.1902—9.09.1971

Помню, как приехав в первый раз к парижскому дому Бунина, что в 16-м округе на рю Жак Оффенбах (как шутили Бунины, на «Яшкиной улице»), я так долго шатался под его окнами, что вышла консьержка и спросила, кого я ищу. Я сказал, что тут у них жил когда-то русский писатель...

— А-а, помню, — сказала она, — Месье Зуров... Он давно умер...

Я подумал, что, вот, кто-то из французов все же еще помнит Зурова, хотя вряд ли кто-нибудь слышал о жившем здесь Бунине, разве что читатели Берберовой, помнящие, что он не нравился «великой Нине» тем, что слишком много о себе понимал. Из русских же о Зурове слышали лишь те, кто читал что-нибудь об эмигрантских годах Бунина...

Леонид Зуров родился в Псковской губернии, совсем юным ушел добровольцем в армию Юденича, был контужен, перенес тиф, был интернирован в Эстонии, потом был рабочим в Чехословакии и в Латвии, где и напечатал первые свои рассказы и первую повесть. Видимо, он послал свои книги во Францию великому Бунину и получил ободряющий ответ («много хорошего, а местами просто прекрасного» — в общем, надо работать). Завязалась переписка, Зуров прислал свою фотографию, а в ноябре 1929 года вдруг сам объявился у Буниных. Выходит Вера Николаевна Бунина в переднюю и видит — «высокий молодой человек»: «Сразу бросилось в глаза, что на карточке он не похож: узкое лицо, менее красивое, нос длиннее, глаза уже и меньше, но приятное». Значит, фотография успела взволновать Веру Николаевну, и ее можно понять. Она была в ту пору почти покинута мужем, у Бунина — последняя большая любовь в разгаре, молодая Галина Кузнецова прочно воцарилась в его сердце и в спальне. Появление Зурова было для бедной супруги Бунина спасительным, и, приглядевшись, Вера Николаевна нашла в пришельце новые приятные черты и отдала ему незанятую часть своего щедрого, любящего сердца.

В подарок учителю Бунину «Зуров привез каравай черного мужицкого хлеба, коробку килек, сала, антоновских яблок, клюквы» (все, чего нет в Париже) и остался у Буниных — навсегда. В тот же вечер Вера Николаевна отметила, что впечатление он производит «приятное, простое, сдержанное», что «народ наш он знает, любит, но не идеализирует», что за обедом он «слушал внимательно, местами хорошо улыбался. Вообще улыбка его красит. У него хорошая кожа, густые брови, белые зубы, красивое очертание губ, хотя рот мал». Со временем критических замечаний стало меньше. Бунин, как и все окружающие, конечно, замечал влюбленность жены, но чаще всего проявлял терпимость, хотя отношения с Зуровым у него были далеко не идиллическими.

Вот бунинская дневниковая запись 1940 года: «Неожиданная новость... у Зурова туберкулез... Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась, — верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь З. не возьмут в солдаты... А мне опять вынимать тысячу, полторы!».

Материальные заборы о Зурове, сбор пожертвований на его лечение, на его бесконечную работу над романом «Зимний дворец» тоже легли на плечи Веры Николаевны. За сорок три года ученичества у Бунина Зуров написал повесть «Поле», роман «Древний путь» и бесконечно долго писал (так и не написал) роман «Зимний дворец» (одни называли Зурова «учеником Бунина», другие — эпигоном Бунина, третьи еще более почетно — «писателем бунинской школы»). При этом Зуров регулярно болел, ревновал к удачам мастера, ссорился с Буниным и все больше склонялся к советскому патриотизму. Под влиянием (или под давлением) окружавшей его просоветской молодежи, в первую очередь Зурова, Бунин вышел после войны из Союза русских писателей, посетил генерала Богомолова и испортил отношения со старыми друзьями... Зато в самые последние годы бунинской жизни Зуров, как вспоминает Н. Б. Зайцева-Соллогуб, «трогательно ухаживал за тяжело больным писателем — поднимал его с постели, купал, делал все необходимое». Бунин умер в 1953 году. В 1961 году Зуров похоронил Веру Николаевну и на целое десятилетие остался один в бунинской квартире на «Яшкиной улице» — среди старых писем, лекарств и рукописей, доставшихся ему в наследство...

Мы вымираем по порядку —

Кто поутру, кто вечерком,

И на кладбищенскую грядку

Ложимся ровненько, рядком.
Невероятно до смешного:

Был целый мир — и нет его...

В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,

Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,

Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире.

В голубой белизне петербургского мая,

По пустынным аллеям неслышно пройду,

Драгоценные плечи твои обнимая.

Прелестные враги, помочь вы не могли.

Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья,

Но даже черви им, увы, пренебрегли.

Граф Павел Алексеевич Игнатьев был сыном генерала А. Игнатьева, члена Государственного совета, сибирского, а затем киевского генерал-губернатора, убитого террористом-эсером в 1906 году, и графини С. С. Игнатьевой (урожденной Мещерской). Павел Игнатьев закончил Петербургский университет (факультет права), затем Академию Генерального штаба, в начале Первой мировой войны командовал эскадроном лейб-гвардии гусарского полка и сражался бок о бок с погибшим в бою князем Олегом Романовым, потом тонул в тине Мазурских болот, вышел живым из Восточно-Прусской кампании, но из-за повреждения ноги вынужден был уйти из строя и был направлен на службу в контрразведку при штабе Юго-Западного фронта. Однажды его вызвал генерал Алексеев и спросил:

«— Какими языками владеете?

— Французским, английским, немецким, итальянским и немного испанским...».

Полковник П. Игнатьев был направлен (в конце 1915 года) в Париж для создания службы русской контрразведки (против немцев). Позднее он был начальником Русской миссии в Межсоюзническом бюро при военном министерстве Франции, а в 1933 году, через три года после смерти графа П. Игнатьева, в Париже вышли по-французски его замечательные дневники (в 1999 году их перевод вышел в Москве под названием «Моя миссия в Париже»). Готовивший парижское издание 1933 года Э. Юнг, близко знавший графа, писал о нем в предисловии к книге: «Безупречный джентльмен, абсолютно порядочный человек, он вызывал симпатию». Сам граф в своих увлекательных записках обращает особое внимание на те испытания, которым подвергается любая порядочность на войне и в разведке: «Если даже в мирное время отмечаются многочисленные сделки с совестью и необъяснимое бесстыдство, то, сдается, во время войны у многих людей — и мужчин, и женщин — происходит некая деформация рассудка, толкающая их на поступки, которые они способны совершить только в состоянии крайнего напряжения или страшного потрясения.

Как руководитель русской контрразведывательной службы я мог неоднократно в этом убедиться и использовать прежде всего к вящей пользе моей страны...».

Разведчиком был в ту пору и родной брат Павла граф Алексей Алексеевич Игнатьев (его книга «50 лет в строю» вышла в Москве в начале 40-х годов). Французы с подозрительностью относились к обоим братьям. После революции пути братьев разошлись. Алексей стал служить у большевиков. Павел остался верен прежним убеждениям и писал в начале своих мемуаров: «Моя Родина попала под власть космополитических подонков. Увидит ли она снова берега Балтики? Никто не знает».

Графиня Игнатьева (урожд. княжна Мещерская) Софья С., 10.02.1852—27.02.1944

Гр. Игнатьев Сергей А., 20.10.1888—16.11.1955

«Приходя на праздничные службы в собор на ул. Дарю перед войной, — вспоминает священник о. Борис Старк, — всегда можно было видеть старую женщину в черной наколке, одетую во все черное, как бы сошедшую со страниц журнала прошлого века, и поддерживающую ее под руки немолодую женщину, скромно одетую, слегка хромавшую и осторожно ведущую свою престарелую мать. Это были графиня София Сергеевна Игнатьева и ее дочь Ольга Алексеевна. Мать и сестра небезызвестного генерала Алексея Алексеевича».

О. Старк бывал в шумной, многолюдной квартире Игнатьевых на улице Миромениль:

«Старая графиня всегда сидела в кресле и вышивала крестиком, чаще всего покровцы в храм, причем без очков, несмотря на возраст... Всегда в этом доме было полно народу... Всегда было очень шумно, очень безалаберно, очень дружно и весело, а у окна сидела безмолвная, старая, как «Пиковая дама», графиня София Сергеевна и вышивала свои покровцы. Один вопрос был «табу» в этом доме, это вопрос о старшем сыне Алексее Алексеевиче. Я не знаю, сочувствовали ли уже тогда члены семьи поступку Алексея Алексеевича, признавшего советское правительство, а ранее служившего в нашем советском торгпредстве. Думаю, что старой графине было нелегко примириться в этим, а также с прощанием навсегда со своим первенцем».

Старший сын графини граф А. А. Игнатьев не только перешел на советскую службу, но и отправился в Париж на вполне «хитрую» работу. Без сомнения, он соблазнял и вербовал малых сих.

В гостях у Игнатьевых на рю Миромениль собирались, вероятно, будущие репатрианты и «советизаны» (легко представить себе, о чем там говорили). Бывал там и князь В. А. Красинский (сын великого князя Андрея Владимировича и балерины М. Ф. Кшесинской), давший свое имя для фашиствующей просоветской организации младороссов (лозунг: «Царь и Советы»). Именно разоблачение тайной встречи главы младороссов А. Казем-Бека с графом-разведчиком А. А. Игнатьевым привело к окончательному краху младороссов (великому князю Кириллу Владимировичу и князю В. А. Красинскому пришлось отмежеваться от движения).

Неудивительно, что после войны Ольга и Сергей Игнатьевы взяли советские паспорта. Удивительно, что Ольга уехала, а Сергею так и не дали советской визы (о. Борис Старк строит на этот счет благонамеренно-любительские догадки: «Думаю, что Алексей Алексеевич решил, что Сергею лучше будет кончать свою жизнь около сына в Париже, тем более что он при слабом характере усвоил себе кое-какие гусарские привычки, которые могли бы ему помешать на Родине»). Вот и гадай, чему могли помешать гусарские привычки «рубахи-парня» Сергея Игнатьева. Может, он пил. А может, они помешали ему сотрудничать с братом на ниве разведки. Тогда при чем тут слабость характера? (Кстати, сын у Сергея Алексеевича был от его прежнего брака с актрисой Е. Н. Рощиной-Инсаровой.)