Малолетенков Сергей Николаевич, 26.10.1922—16.11.1974

Эмигрантский сын Сергей Малолетенков закончил Художественную школу в Париже и стал архитектором. Он был строителем парижской гостиницы «Ле Меридьен» и одним из авторов большой гостиницы у заставы Майо в Париже. Его отец, почтенный протоиерей Николай Малолетенков, прожил без малого 90 лет и пережил сына.

Людмила Игоревна была старшей дочерью композитора Игоря Федоровича Стравинского от его первого брака — с Екатериной Гавриловной Носенко. Незадолго до войны Людмила вышла замуж за молодого поэта «незамеченного поколения» Юрия Мандельштама, родила дочку и вскоре умерла от туберкулеза (в тот трагический год Стравинский потерял мать, жену и дочь).

«Налетает беда, налетает...» — писал тогда вдовец Людмилы, молодой поэт Юрий Мандельштам:
Все проиграно в жизненном споре.

Замолчали живые ручьи.

Не хочу я удерживать горе

И холодные слезы мои.

Любовь и смерть всегда в единоборстве.

Пускай черты любимого лица

Стирает смерть в медлительном упорстве...

«Адамович привел к нам именно с этой целью дочь Стравинского. И Юрий Мандельштам с ней обвенчался. Новобрачная хворала туберкулезом, совсем как в романах 19-го века: через непродолжительное время она скончалась, оставив мужу младенца, девочку.

В 1937 году, кажется, я проезжал на велосипеде по Эльзасу и вблизи Кольмара наткнулся на Юру Мандельштама: там, на горе Шлютц (или что-то фонетически похожее) я подержал на руках сверток с его дочкой...».

Юрий Владимирович Мандельштам был увезен в эмиграцию 12-лет­­ним мальчиком, закончил знаменитую русскую гимназию в Париже, а в 1929 году — филологический факультет Сорбонны и решил заняться литературой. Он писал стихи (первый его сборник вышел, когда ему было 22 года), писал рецензии на книги западных писателей для «Возрождения», где литературу вел близкий ему Ходасевич (причем молодой критик не боялся похвалить в своих заметках неизвестного Кафку и покритиковать известного Уэллса или известного Ремарка), выпустил в Шанхае книгу этюдов о западных писателях-классиках. Как поэт он ощущал влияние акмеистов и, подобно Гумилеву, увлекался французскими парнасцами. Стихи его хвалили за грамотность, но критиковали за ровность, холодность, недостаток жизненного и духовного опыта. Как и другие «русские мальчики» из «незамеченного поколения», он бредил этой полузнакомой или вовсе не знакомой русской родиной, хотя и хранил какие-то страшные воспоминания о ней (а может, уже предчувствовал что-то):

Бездействием не меньше тягощусь,

Храню надежды и воспоминания,

Коплю в душе раскаянье и грусть.

Мучительно-родное бытие

Мне иногда напоминает узкое,

Смертельно ранящее лезвие?

На худые пожитки мои,

А убийца, зевая, лег рядом

Толковать о продажной любви.

Где легли голова к голове, —

И всю ночь пролежал до утра я

В лихорадке на мокрой листве.

Средиземный простор голубой.

На рассвете стоял я у входа

В белый дом, где мы жили с тобой.

Помоги, оттяни за порог!

Видишь, плечи согнуло мне бремя,

Ноги в ранах от русских дорог.

Подымайся и стройся в ряды.

Пайка хлеба и миска с баландой

И — поход до вечерней звезды.

Если верить книге К. Казанского «Русское кабаре» (мемуарная серия издательства «Оливье Орбан», 1978), именно так (Манковский Виктор Андреевич) звали человека, которого весь русский Париж знал как Виктора Невского. Он был поэт-куплетист, сотрудничал в Белграде с кабаре Агнивцева, потом руководил белградским «Казино», а с 1922 года занимался ресторанами в Париже. В начале 30-х годов он руководил знаменитым «Джигитом», потом другими популярными ресторанами-кабаре в тогдашнем вполне русском 16-ом округе Парижа. Вскоре он и сам стал не менее знаменит в мире ресторанного предпринимательства, чем Нагорнов, Рыжиков, Николай Кузнецов, Трахтенберг, Леонидов, чем Аронсон-Доминик. Иногда он поднимался на эстраду с гитарой и пел песенки Вертинского. Дела он вел вместе со своей женой Надин (Надеждой Александровной), а одно из своих кабаре он даже назвал «Нави» (объединив их имена, как сделал Феликс Юсупов, назвавший свой салон моды «Ирфе» — в честь жены Ирины и себя, Феликса). В войну ему пришлось это «Нави», напоминавшее оккупантам об английском флоте (Navy), переделать на «Новый» (в принципе же, против кабаков, балета, кино и театров в городе солдатского отдыха тыловом Париже оккупанты не имели никаких возражений, скорее даже напротив).

Братья Манташевы, нефтепромышленники из Баку, упоминаются чаще всего при описании русских кабаков в Париже: в одних они гуляли, в другие вкладывали деньги. Это к ним (среди прочих) ревновал (публично и стихотворно) Маяковский юную Таню Яковлеву, ходившую на «ужины с нефтяниками» («нефтяниками» в своем стихотворном послании к Тане Маяковский назвал именно Манташевых). В лукавых развлекательно-«критических» (а потому не всегда надежных) мемуарах Вертинского есть несколько слов о Леоне Манташеве:

«Русский миллионер Леон Манташев, бывший нефтяной король, договорился с английским королем нефти сэром Генри Детердингом о «компенсации» ему, как бывшему собственнику нефтяных участков на Кавказе, за нефть, купленную Детердингом у Советского правительства. Только пять процентов общей суммы, выданные ему авансом, составляли несколько десятков миллионов. Манташев жил широко, славился своими кутежами на весь Париж. Его конюшни были одними из лучших во Франции, и его лошади брали первые места на дерби».

Манташева знали не только лошадники, но и музыканты в русских кабаре, артисты. Иным из них он помогал выжить. Среди послед­них был, скажем, прославленный балалаечник Карп Тер-Абрамов, который добрался из Константинополя в Берлин — без денег и всяких надежд. Леон Манташев послал ему деньги на дорогу, а в Париже ввел его в круг избранных. Князь Юсупов познакомил Тер-Абрамова с великим князем Дмитрием Павловичем, который, послушав музыканта, подарил ему свою уникальную, сделанную когда-то на заказ балалайку, с которой великий князь не расставался до того в своих странствиях...

Иван Иванович Манухин родился в городке Кашине Тверской губернии, 24 лет от роду закончил в Петербурге Военно-медицин­скую академию, стал врачом. Еще в студенческие годы занимался иммунологией под руководством профессора С. Боткина, разработал свою методику лейкоцитотерапии, написал диссертацию «О лейкоцитолизе», которую академик Павлов высоко ценил. В 1910 году Манухин вместе с женой уехал в Париж и там, в Институте Пастера познакомился с Ильей Мечниковым. Это в Париже Иван Манухин пришел к мысли, что путем слабого рентгеновского облучения селезенки можно усилить иммунную защиту организма. Получив обнадеживающие результаты в результате проверки, Манухин лечит облучением от туберкулеза и собственную жену, и М. Горького, живя под одной крышей с писателем, который становится его другом, — на Капри, в Сорренто, в Неаполе. Манухины возвращаются в Петроград, где доктор берется за создание «Свободной accoциации для развития и распространения положительных наук», в оргкомитет которой вошли виднейшие русские ученые. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства предлагает И. Манухину быть врачом Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, куда были заключены без разбора многие «бывшие». После захвата власти большевиками Политический Красный Крест уговорил Манухина не бросать работу в крепости, и Манухин использует свой пост как настоящий русский интеллигент и врач: он хлопочет о переводе своих подопечных в «Кресты», откуда было легче выйти на свободу, дает поручительства, необходимые для освобождения узников, хлопочет перед Горьким (за которым в то время ухаживал сам Ленин) об освобождении великих князей, министров, музыкантов... Удалось не так много, а все же уехали за границу живыми Е. Сухомлинова и А. Вырубова, великий князь Гавриил Константинович, супруга великого князя Михаила Александровича... Горький, побуждаемый Манухиным, добыл даже ленинскую резолюцию для освобождения из крепости всех великих князей, но пока Горький добрался с этой бумагой из Кремля до петроградского поезда, их поспешили всех убить (ах, накладочка, уж простите!). То, что Ленин ни тогда ни позже не проявлял гуманизма, ныне уже подтверждено документами. Но и Горькому эта гуманная деятельность могла наскучить. А вот что касается Манухина, то остались свидетельства его верности идее в дневнике З. Гиппиус, которая как раз тогда познакомилась с доктором Манухиным. Где ж, как не у этой могилы нам их зачитать:

[без даты] Любопытно: он и ученый, и, что называется — душа-человек. Есть в нем черты какие-то милые, детские. Очень живой, волнующийся, далеко не чужд общественно-политических событий, но какой он «большевик»? С Горьким его связывает нежная дружба, отсюда, я полагаю, и все контакты с большевистским горьковским окружением в данный момент. Фигура чрезвычайно интересная: длинный, как Дон-Кихот, худой, лысый, молодой. Поджарый. С широкими жестами истинно доброго человека. У него маленькая, молодая, спокойная (приятная) жена.

...1917, ноября 7. Манухин — человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь надрывается, чтобы помочь заключенным...

...1917, ноября 30. Пришел Манухин, весь потрясенный, весь смятенный: он покинул узников Трубецкого бастиона... Манухин удивительно хороший человек. И больно до жалости было глядеть, как он разрывается. Он понимает, что значит его уход оттуда для несчастных.

— Мы сегодня вместе плакали с Коноваловым. Но поймите — он все понял! — ведь это уже не тюрьма теперь, это застенок! Я их по морде должен все время бить! Если б остался... я бы стал кричать, что застенок... Все «враги народа». Кокошкин, совершенно больной, туберкулезный, его в сырую камеру посадили (ну, я ему сухую отвоевал)...

— А караул?

— ...Теперь одни эти озверелые красногвардейцы. У заключенных очень серьезное настроение, новые более нервны, прежние сдержаннее, но они все готовятся к смерти. Коновалов передал мне духовное завещание, последнюю записку... Да ведь это ужас, ужас! — кричит бедный Ив. Иванович. — Ведь это конец, если бы я «к ним» на службу пошел!...

...мы по совести не могли сказать Манухину: все-таки идите для них. Ведь это же, если честный человек для добрых целей поступает в охранку.

...1917, декабря 4. Несчастный Ив. Ив. не спал всю ночь, утром бросился к Горькому, туда же вызвал мать Терещенко.

Горьковская жена, «знаменитая» Map. Фед. Андреева, которая «ax, искусство», и потому всячески дружит и болтает с Луначар­ским, — эта жена отправилась с Терещенкой... к Ленину. Чтобы ему вce «доложить».

Невкусно. Однако, по-видимому, ничего другого... не оставалось.

...1917, декабря 11. ...Благодаря «Красному Кресту» — Ив. Ив. Манухин теперь снова может навещать заключенных... Прямо счастье, что Ив. Ив. опять ездит в крепость и хлопочет — уже в качестве доктора от Кр. Креста.

...А Горький... почти преступник. К нему сегодня пришла сестра этого несчастного Шингарева, а он ее выгнал. И сказал Ив. Ив-чу (с какими глазами?), что «вот если б Ленин был в этом положении, я бы помог, а Шингареву помогать не хочу».

С совершенством же в «чисто-человечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Этот человек — только человек настоящий, — которого от этой именно настоящести, подлинности и следует писать с большой буквы...

Но уже «мечтает» ехать вызволять двух последних: Рутенберга и Пальчинского...

Жить в Петрограде становилось Манухину все страшнее, работать все труднее. В конце 1919 года бежали за границу близкие друзья Манухиных — З. Гиппиус и Д. Мережковский. Манухины стали готовиться к отъезду, и Горький помог им достать визы...

17 апреля 1921 года И. А. Бунин записал в свой парижский дневник: «Вчера приехал Манухин... Говорит, что отношение к советской власти резко ухудшилось со стороны всех в России... убежден, что нынешним летом все кончится. Но настроение там у всех еще более подавленное, мало осталось надежд на иностр. или белую помощь...».

Началась эмигрантская жизнь. Вначале Манухин занимался общественной работой, писал статьи во французские журналы, часто ходил в гости к знакомым, а к Гиппиус и Мережковскому — регулярно. Потом о нем было слышно все меньше и меньше. В комментариях к дневнику Чуковского даже сказано, что он умер в 1930 году. Но в 1932 году Горький писал К. Федину: «Манухина я потерял из вида. Знаю, что он все еще в Париже, но в Институте Пастера — не работает... Манухина — жаль, человек — талантливый, и лечение его давало отличные результаты. Если б не он, я уже 19 лет имел бы чин покойника, а благодаря ему состою в живых».

Манухин был жив, он прожил еще четверть века в Париже, лечил русских и французов...

Манухина Татьяна Ивановна, 1886—1962

Татьяна Ивановна была женой доктора Манухина, которую он сам лечил то от чахотки, то от испанки. Прожила она, как и он сам, 76 лет, была человек талантливый — журналистка, прозаик, переводчица (писала также под псевдонимом Таманин). В 1933 году она выпустила в издательстве «ИМКА-пресс» роман «Отечество», писала также на темы религии — и православия, и католичества. 29 сентября 1932 года Вера Николаевна Бунина записывает в свой грасский дневник: «Интересное письмо получили от Манухиной. Много верного написано в нем о Скобцовой... (о матери Марии, которую Т. И. Манухина называет «монахиней совсем нового духа и душевного стиля» — Б. Н.). Много в ней светлой веселости, врожденной доброты, и при этом разумность, даже рассудительность и деловитость русской женщины-хозяйки».

В. Н. Бунина, восхищавшаяся творчеством Т. Манухиной, записала в своем дневнике в 1933 году: «Культурность и умственно-духовное напряжение Манухиной, воспитанное десятилетним чтением католических книг, серьезное отношение к себе, к своей работе... Писание для нее — служение в меру сил».

Воспоминания митрополита Евлогия, цитируемые нами здесь неоднократно, были им рассказаны Татьяне Манухиной и увидели свет в ее записи.

Елизавета Юрьевна Скобцова, мать Мария, — одна из самых замечательных героинь эмигрантского православного возрождения и французского Сопротивления, которое в значительной степени было русским Сопротивлением, во всяком случае, эмигрантским...

Она родилась в Риге, детские годы провела в Анапе, позднее отец ее был переведен в Крым и назначен директором Никитского ботанического сада. Девочке было 15 лет, когда умер отец, и смерть его потрясла Лизу Пиленко. Это была необычная девочка, в детстве лучшим, почитаемым другом ребенка был друг бабушки К. Победоносцев... Потом был Петербург, учеба, первые стихи и в 19 лет первый брак. Но еще до этого появился у Лизы новый друг — Александр Блок, к которому эта необычная школьница явилась вдруг с улицы, не спросясь, чтоб поговорить о поэзии, о путях Господних, о своем предназначении... Визит этот взволновал Блока...
Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите все о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту —

Что же? Разве я обижу вас?

. . . . . . . . . . . . . . .

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Все же, я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет...
Странную, серьезную девочку стихотворение это обидело, и все же она не раз приходила к великому Блоку и мучила его до пяти утра разговорами о главном, о своем пути...
Смотреть в туманы — мой удел:

Вверяться тайнам бездорожья

И под напором вражьих стрел

Твердить простое слово Божье...

Мой собственный и беспощадный,

Когда возьмут и унесут

Монашеский наряд нарядный.

Мои грехи святые сестры.

И суд велит гореть в огне.

И это будет новый постриг.

О, внутренний мой человек.

Сейчас еще — Елизавета,

А завтра буду — имя рек.

Мою истомленную плоть.

Все мы — ничтожность и малость

Пред славой твоею, Господь.

Людского безумья печать —

Великой любовью попробуй

До славы небесной поднять...»

Что же будет с надеждою нашей?

Что же с вашими душами станется

Пред священной Господнею чашей?

Как приступим с душой вороватою,

С гнойной раной и язвой открытою,

Все блудницы, разбойники, мытари

За последней и вечной расплатою?
Мать Мария опекала и русских больных в больницах, у нее на все хватало времени...

А потом началась война, Париж сдался без боя, пришли оккупанты, началась тыловая жизнь. Вначале были арестованы русские, которым начала помогать с воли мать Мария. Потом русские были освобождены, и теперь только одной части русской колонии угрожала смертельная опасность — евреям. Уже начались облавы... Христианская подвижница мать Мария и ее соратники из «Православного дела» — отец Димитрий Клепинин, юный Юра Скобцов, Ф. Т. Пьянов, В. Казачкин и другие — как могли спасали невинных. А мать Мария еще и пыталась вселить в души преследуемых мужество, гордость и стойкость. Ее стихотворение, обращенное к евреям, переписывали тайком, оно разошлось по Парижу:

Щит праотца — царя Давида,

Избрание, а не обида,

Великий дар, а не беда.

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Мать Мария давно провидела свою мученическую смерть, предсказывала ее в стихах, драмах...

Огонь показался у ног,

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста,

На ней начертанье креста —

Конец мой, конец огнепальный.

...В лагере погиб юный сын матери Марии Юра Скобцов, которого сгинувший позднее в Бухенвальде отец Димитрий рукоположил в священники еще в Компьенском лагере...

На русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа нет кенотафа, мемориального надгробья матери Марии и отцу Димитрию (они есть в Иерусалиме в парке музея Яд Вашем). Нет кенотафа и крещенному в лагере Компьень Илье Фондаминскому. Но я уверен, что такие памятники будут и здесь — раньше или позже...