Григуль Петр Яковлевич, капитан, 1892—1971

Штабс-капитан Григуль был в Общевоинском союзе «доверенным лицом» заместителя начальника РОВС, корниловского героя-генерала Н. Скоблина, мужа патриотической эмигрантской певицы Надежды Плевицкой. Скоблин доверял Григулю, а Григуль Скоблину, но потом выяснилось, что Скоблин заманил в ловушку НКВД начальника Общевоинского союза генерала Миллера, а сам бежал, да и певица была к его шпионской деятельности причастна, за что и была отдана под суд. На процессе Надежды Плевицкой в 1937 году капитан Григуль вдруг вспомнил, что Скоблин в день похищения Миллера настойчиво уговаривал А. И. Деникина прокатиться с ним вместе в Брюссель. Деникин, и раньше не доверявший Скоблину, заподозрил нечистый умысел и от поездки отказался, что спасло ему жизнь. За Деникиным советские агенты охотились в Париже так настойчиво, что после войны (когда эти агенты здесь были как дома) ему пришлось уехать в США. Знал ли «доверенный» П. Я. Григуль, приходивший вместе со Скоблиным и полковником Трошиным уговаривать Деникина сесть в скоблинскую машину, зачем его близкий друг Скоблин так упорно выманивает Деникина из дому? Если и знал, то в оставшиеся 34 года своей жизни он ни с кем этой своей тайной не поделился. Можно ли вообще было доверять Григулю, если он был «доверенным лицом» агента ГПУ?

Свою кинематографическую карьеру во Франции художник по костюмам Мария Громцева начинала в середине 30-х как ассистентка художника Юрия Анненкова на фильмах Пабста, Туржанского, Деланнуа, потом как ассистентка Бориса Билинского на фильмах Макса Оффюльса, Турнера и многих других. В 1942 году (кино в пору мирной немецкой оккупации в Париже крутили вовсю) Мария Громцева открыла свою мастерскую костюма для кино и театра. Без ее помощи не обходились такие прославленные кинематографисты, как Анри Кайят, Кристиан-Жак, Рене Клер, Клод Отан-Лара, Ле Шануа, Жан Ренуар, А.-Ж. Клузо, Жак Беккер, и еще, и еще... Если б дожили до второй половины нашего века Гюго, Рабле, Шекспир, Пушкин, Достоевский, Салтыков-Щедрин, Бальзак, Диккенс, Мольер, Корнель, они имели бы счастье увидеть своих героев в костюмах Марии Громцевой в постановках французского телевидения (или, как тогда выражались в Париже русские, «французской телевизии»).

Вряд ли многим в эмиграции знакомо это имя. Между тем здесь похоронена милая русская парижанка, увековеченная даже не в одном, а сразу в нескольких произведениях самого знаменитого из рожденных эмиграцией русских писателей (более, впрочем, знакомого западному миру как писатель не русский, а американский): Ирина Гуаданини была единственной тайной любовью знаменитого и загадочного Владимира Набокова-Сирина. По моему убеждению, это ее легкий, изящный профиль мелькает в замечательном рассказе «Весна в Фиальте», в первом английском романе Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта», в романе «Пнин» и даже в последнем набоковском романе «Взгляни на арлекинов!»... Набоков пережил Ирину на один год, а еще через полтора десятка лет умерла вдова писателя Вера Слоним-Набокова, так что сегодня эти литературно-семейные тайны (уже преданные гласности тремя биографами) стали историей литературы.

Пожалуй, мне первому из биографов Набокова пришло в голову, что именно встречей с Ириной в Париже в 1936 году был навеян знаменитый рассказ «Весна в Фиальте», что драматические события этой любви послужили одним из импульсов к написанию пьесы «Событие», а затем и к переходу Набокова на английский язык в романе «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (в центре романа все та же роковая, ненадежная Нина-Ирина: та же тонкая рука с длинным бирюзовым мундштуком), что образ Ирины преследовал Набокова и при написании его более поздних, американских, романов...

После нашумевшего парижского выступления Набокова в 1936 году мать Ирины г-жа В. Кокошкина (отчим Ирины был братом знаменитого кадета Ф. Кокошкина, заколотого матросскими штыками на больничной койке) подошла к писателю и по просьбе дочери пригласила его к ним домой на чай. По возвращении из Парижа в Берлин Набоков, отложив в сторону роман «Дар», вдруг сел писать свой знаменитый рассказ «Весна в Фиальте». Уже в нем заметно, что едва начавшийся парижский роман поверг писателя в смятение, потому что он угрожал его благополучному, прочному браку. Вера Евсеевна Набокова-Слоним была ему лучшей из жен, свято верившей в талант любимого мужа и готовой положить свою жизнь на алтарь русской литературы. Она была женой-помощницей, женой-добытчицей (это она зарабатывала на жизнь в Берлине), хранительницей очага, матерью их маленького сына, секретарем, советчицей и машинисткой. Неизвестно, удалось ли бы Набокову по-настоящему засесть за прозу, не будь рядом Веры... А что ждало Набокова с Ириной? Она с трудом зарабатывала на жизнь стрижкой собак, писала стихи, у нее было много знакомых, к которым Набоков (принужденный скрывать их роман от окружающих) жестоко ее ревновал. Что же случилось бы, если б Набоков дал волю своему увлечению?

«Неужели была какая-то возможность жизни моей с Ниной, — спрашивал Набоков в том первом рассказе, — жизни едва вообразимой, напоенной наперед страстной, нестерпимой печалью, жизни, каждое мгновение которой прислушивалось бы, дрожа, к тишине прошлого? Глупости, глупости!.. Глупости. Так что же мне было делать, Нина, с тобой...»

Выход оставался один, типично писательский: в блестящем рассказе Набоков доказывает себе и миру, что у этой любви не может быть будущего и — убивает героиню (я бы назвал это «писательским экзорсизмом», но, вероятно, существуют и более профессиональные термины для подобного заклинания зла и борьбы с наваждением). Однако судьба подготовила Набокову новое искушение. При Гитлере выходит из тюрьмы и становится одним из руководителей русской эмигрантской колонии убийца отца писателя черносотенец Таборицкий. Жена уговаривает Набокова бежать в Париж, где он снова встречается с Ириной... Позднее, уже поселившись с семьей на Лазурном берегу Франции, Набоков продолжает писать любовные письма Ирине. И вот она появляется на пляже в Каннах, чтобы увезти его с собой... Набоков просит ее немедленно уехать и испуганно покидает пляж с женой и сыном... Он принял решение, он полон раскаяния, но в душе его нет покоя. Он пишет роман, в центре которого стоит история их любви, снова и снова доказывая себе ее «невозможность». Герой романа уходит за соблазнительницей Ниной — и гибнет...

Поскольку любовь эта была тайной (кроме Веры и самых близких людей, о ней мало кто знал в эмигрантском кругу), Набоков счел рискованным рассказать о ней в русском романе и в русском журнале (в то время уже все, что он писал по-русски, читали с увлечением). А потребность бороться с искушением все еще была мучительной. Набоков решает написать об этом по-английски. В этом усложненном, но в общем-то вполне понятном английском романе появляется, конечно, та же роковая Нина, которая грозит герою гибелью. Сомнения и терзания влюбленного Набокова здесь еще очевиднее, чем в рассказе: а вдруг она не была такой уж коварной и ненадежной, эта Нина-Ирина? — спрашивает себя автор. Нет, нет, уход к ней был бы катастрофой — прежде всего катастрофой для его творчества... Судя по поздним романам Набокова, история эта мучила преуспевающего писателя даже в старости. Он не уставал расцвечивать миф о непостоянстве Ирины, о ее нечистоплотности, о ее изменах, он высмеивает и пародирует ее стихи (пародии, так обидевшие Ахматову)...

Ну, а что же сама бедная, романтическая Нина-Ирина? Настоящая Ирина Гуаданини? Она потерпела еще одно поражение в любви... Одно, еще одно... Мне доводилось читать в одном эмигрантском журнале ее поздние стихи — о страданиях и смерти...

Но меня в этот миг не задела...

...И смотрю — вон моя искривленная тень

За конем вслед бежит по дороге.

(Подробнее обо всем этом Вы можете прочитать в моих книгах «Мир и дар Набокова», «Русские тайны Парижа» и «Прогулки по Французской Ривьере».)

Волшебную скрипку Гулеско слушали до революции на петербург­ской «Вилле Родэ», в «Аквариуме», в Петергофе и в Царском Селе, где он был любимцем имераторского двора. После революции этот знаменитый скрипач-румын стал блистать в русских ресторанах и кабаре Парижа, которых было в ту пору не пять и не десять, а многие десятки, может, больше сотни — кто считал? Русские кабаре были украшением французской столицы, и в лучших из них танцевали грузинские джигиты, гремели оркестры балалаечников, пели цыганские хоры и, конечно, до самой души пробирала скрипка Гулеско. Он играл и в «Шато коказьен» («Кавказском замке»), под которым был зал «Кавказского погребка» («Каво коказьен»), и в других ресторанах «восточного стиля», а также в ресторанах «русского стиля» — играл в лучших русских кабаре Парижа, куда тянулась самая богатая публика, в ресторанах, открытых и предприимчивым Нагорновым и предприимчивым Рыжиковым, и предприимчивым Новским... В каком романе о межвоенной парижской жизни не найдешь страниц об этих русских кабаре? В каком из них не звучит фоном к диалогу, не надрывает душу скрипка Ивана Гулеско?

«Я его слышал однажды, — рассказывал мне старый парижский фотограф Евгений Рубин, — незабываемая скрипка — она шептала, она пела, говорила, а какое пианиссимо... Под струны он клал водочную рюмку... Незабываемо...»

Гулеско Лидия, 1917—1977

В конце 1930-х, а потом и в конце 1940-х годов в русской «Золотой рыбке» пела дочь прославленного скрипача Гулеско Лидия. В 1955 году она решила купить свое кабаре — «Палата». Когда-то Лидия выступала в той старой «Палате», на Монпарнасе, где ее партнером был Дима Усов. Диму она пригласила в свою новую маленькую «Палату», и дело пошло. Позднее, продав «Палату», Лидия купила «Токай», где у нее выступал Иошка Немет, а потом продала и «Токай». Сама же она пела везде... Пела в ресторане-кабаре «Динарзаде» (так звали сестру знаменитой сказочной Шахерезады, чьим именем уже назван был знаменитый, существующий и поныне русский ресторан Парижа), пела почти до самой своей кончины. Вот как рассказывает об этом артист Константин Казанский в своей мемуарной книге «Русское кабаре»:

«5 июня 1977 года, в день, когда у меня было свидание с послед­ним, кто остался в живых из моей «троицы» — с Володей Поляковым, я узнал о смерти Лиды Гулеско. Она болела, перенесла тяжелые операции, но мне помнился ее последний частный концерт в Лондоне. Я имел честь ее сопровождать. Мы были вдвоем, и вечер этот у турецкой принцессы был приятным. В этом анахроническом празднестве было нечто, напоминавшее мне 30-е годы. Я работал с Лидой в «Динарзаде», и мы давали вместе несколько частных концертов, но я никогда не видел, чтоб она так разошлась. Она сказала, что на нее напала «жажда пения», истинная одержимость. Она любила, чтоб ее хвалили, славили, и она себя изнуряла до обморока. В тот вечер она спела по меньшей мере полсотни песен. А если учесть, что и я спел дюжину песен, пока она отдыхала, то легко понять, что вечер получился длинный. Мы с ней почти все время сидели на полу, выпили страшное количество виски, а закусывали только икрой. Невероятный и волнующий вечер. Она говорила, что ей плевать, слушают ее или нет. Но ее слушали. Артисты, сидящие на полу, скажут мне, не внушают уважения. Но нас уважали в тот вечер куда больше, чем на тысяче концертов, когда мы стояли перед публикой, восседавшей на подушках. В тот вечер равенство было восстановлено. И публика просто не знала, как ей благодарить «королеву».

Шесть месяцев спустя мы встретились с Володей и узнали, что она умерла.

— Просто не верится, — сказал он. — В 1918 она у меня прыгала на коленях...

Мы заказали двойной кофе в бистро на углу...».

Несомненно, самым знаменитым из братьев Гучковых, происходивших из богатой купеческой семьи, был Алексей Иванович (1862—1936), лидер октябристов, член Третьей Думы, сторонник Столыпина, борец за интересы братьев-славян на Балканах, а в годы войны председатель Центрального военно-промышленного комитета, участ­ник заговора против царя (который, впрочем, опередила революция), в 1917 году — военный и морской министр Временного правительства, сторонник Деникина и Антанты (похоронен на кладбище Пер-Лашез).

Его старший брат Николай Иванович Гучков был московским городским головой. В годы эмиграции дочери Николая Ивановича Вера и Соня работали приказчицами в доме моды «Карис», а также делали на дому бусы. Иную участь избрала их кузина Вера Гучкова-Трейл, которая стала агентом НКВД и только чудом избежала пули в подвале Лубянки: нарком Ежов «отпустил ее за рубеж» заметно беременную (скорее все же, вероятно, отправил за границу с очередным заданием), и она мирно кончила свой век в Англии (как рассказывал мне Н. В. Вырубов, она стала в зрелом возрасте нормальной антикоммунисткой).

Давыдов Константин Николаевич, 18.12.1877—21.06.1960

Этому знаменитому русскому ученому, биологу-зоологу, повезло в жизни с выбором профессии и местожительством, хотя и ему довелось с эмигрантским смирением в почтенном уже возрасте и с многими научными заслугами разгружать бочки на парижской товарной станции. Впрочем, у него это связано было больше с интимными обстоятельствами его жизни, чем с политическими переменами в мире...

Родился Константин Николаевич Давыдов в Тверской губернии и вел свой род от партизана-поэта 1812 года, лихого бражника Дениса Давыдова. Совсем юным начал Константин Давыдов печатать научные статьи, а 20-леетним студентом командированный за рубеж уже собирал коллекцию фауны в Сирии, Аравии, Палестине... В 1900 году он работал на неаполитанской биостанции (кстати сказать, основанной Миклухо-Маклаем), а к 1916 году создал свой курс эмбриологии беспозвоночных, защитил докторскую диссертацию, издал солидную монографию. За границу он уехал знаменитым ученым в 1922 году в значительной степени в связи с семейными трудностями (желанием сочетаться законным браком с Агнией Юрьевной Верещагиной, сестрой знаменитого лимнолога и родственницей художника). Если до отъезда К. Н. Давыдов трудился в Крыму, то за границей он работал в Восточных Пиренеях, на побережье Индокитая (по отзывам коллег, он там сделал «больше открытий, чем все зоологи, изучавшие эту страну в течение 25 лет»), в живописном парижском пригороде Со (где у него был дом), под Марселем: все это удавалось ему благодаря его великой учености, мировой известности, его уже напечатанным трудам о фауне беспозвоночных... Ныне покоится Константин Николаевич в Сент-Женевьев рядом с супругой и сыном Юрием.

Делакруа (Delacroix) Анна, 1886—1951

Делакруа (Delacroix) Artur, 1890—1941

Делакруа (Delacroix) Поль,
caporal 21e R. I. C. 18.01.1923—2.02.1945, Wittelheim, Ht Rhin

Двадцатидвухлетний капрал Павел Делакруа каких-нибудь трех месяцев не дожил до окончания войны. А на войне, как говорил русский поэт (и сам, кстати, ушедший на фронт мальчишкой), «ведь и правда стреляют». Молодой капрал убит был среди многострадальных холмов Эльзаса...

Перевозя в 1948 году с французского кладбища на русское гроб французского жандарма Артура Делакруа для перезахоронения, русский священник о. Борис Старк и сам не мог понять, зачем он это делает. Оставалось только вспомнить всю историю...

Молодой французский жандарм влюбился в одинокую русскую девушку Анну. Она была горничной в России, выехала в эмиграцию с хозяевами, потом они то ли умерли, то ли уехали. Артур женился на Аннушке, у них родился сын Поль, Павлик. Артур Делакруа умер в 1941 году, а в 1945-м погиб на войне 22-летний Поль. Разъезжая по военным кладбищам в поисках погибшего сына и его товарищей, безутешная мать Анна Воронко встретила безутешную мать Анну Делакруа. Тогда-то они и перевезли на Сент-Женевьев-де-Буа останки юного Поля. Потом Анна Делакруа купила здесь место для себя и для мужа. «Кончила свои дни мамаша Делакруа у нас в Русском Доме, — вспоминает о. Борис Старк, — и А. Ф. Воронко до последнего дня заботилась о ней и, как могла, облегчала ее одиночество»...

Кто решится в этом мире безутешных матерей воспевать доблести и красоты войны?

Делекторская Лидия Николаевна, 1910

Лидия Николаевна Делекторская жила неподалеку от меня в Париже, на бульваре Порт-Руайяль. Иногда во время прогулки она опускала в мой почтовый ящик приглашения на какие-нибудь вернисажи или сборища художников. Пользуюсь случаем поблагодарить ее и покаяться: не в том, что на сборища не ходил ни в Москве, ни в Париже, а в том, что не был ни общительным, ни любезным...

Л. Н. Делекторская пользовалась большим авторитетом во французских художественных и искусствоведческих кругах, потому что она была когда-то моделью, музой, вдохновительницей и помощницей самого Матисса, писала о нем. Позднее Лидия Николаевна стала переводчицей русской литературы на французский язык. Чаще всего она переводила Константина Паустовского, который одним из первых советских писателей воззвал в годы послесталинской «оттепели» к пробуждению писательской совести. Выступая в 1962 году в Сорбонне, Паустовский сделал печальное, хотя, сдается мне, слишком оптимистическое предсказание. «Русскому народу был нанесен тяжелый моральный ущерб, — сказал он. — Понадобится два, а то и три поколения, чтобы его загладить».

Меня познакомила с милой Лидией Николаевной дочь К. Паустовского москвичка Галя Арбузова, дружившая с Л. Делекторской и не раз гостившая вместе с мужем-писателем в ее тесной парижской квартирке. Муж-писатель бывал с Лидией Николаевной и на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где у Л. Делекторской была заготовлена могилка с датой ее рождения и прочерком на надгробье: ездили приводить могилку в порядок. И вот совсем недавно этот муж, мой приятель, рассказал мне удивительную историю: в последнюю минуту Лидия Николаевна внесла поправку в завещание и просила похоронить ее в Петербурге (что и было сделано в 1998 году). Может, парижское одиночество стало внушать ей непереносимый страх. А может, восстать из мертвых ей хотелось бы в родном городе, на берегах Невы, а не на берегах Сены и Оржа. Как знать...

Антон Иванович Деникин родился в польско-русской деревне Варшавской губернии в семье отставного майора Ивана Деникина, который, выйдя в отставку 64 лет от роду, женился на польке и остался жить на берегах Вислы. Рано осиротевший сын майора Антон окончил офицерскую школу и вернулся служить в родные места. Здесь он был приглашен однажды к местному налоговому инспектору на крестины его новорожденной дочери, которую назвали, как и красавицу-мать, Ксенией Чиж. На молодого офицера хозяйка дома произвела тогда столь сильное впечатление, что еще четверть века спустя он влюбился в ее подросшую за это время дочь Ксению (Асю) и женился на ней. Так младшая Ксения Чиж стала Ксенией Васильевной Деникиной, супругой будущего командующего Добровольческой армией и будущего Верховного правителя России, будущего беженца-изгнанника, будущего писателя и историка. Из послевоенного, кишевшего советскими агентами Парижа Деникину пришлось уехать в США, где его в 1947 году настигла смерть. Ксения Васильевна Деникина была моложе своего знаменитого мужа и пережила его на добрые четверть века.

Выйдя замуж за английского миллионера-нефтепромышленника сэра Детердинга, Лидия Багратуни не забыла о заботах и нуждах русской эмигрантской общины и продолжала щедро ей благодетельствовать. Одной из главных забот русской общины было дать детям хорошее образование. Лидия Павловна щедро оплачивала все нужды русской гимназии, просуществовавшей на западной окраине Парижа до самого 1950 года.

Михаил Александрович Джаншиев до отъезда в эмиграцию был артиллерийским поручиком. В Париже он учился в Институте политических наук и стал в результате... музыковедом. Он не только на протяжении многих лет возглавлял Русское музыкальное общество, радевшее о сбережении русской культуры в эмиграции, но и активно участвовал в деятельности Русской консерватории им. С. Рахманинова. Жену себе, как и отец его, статский советник Александр Джаншиев, он взял из семьи Мирзоевых.

Живописное описание этой знаменитой цыганской музыкальной семьи дал в своих мемуарных записках мой любимый певец и писатель-рассказчик Александр Вертинский:

«Табор Димитриевичей попал во Францию из Испании. Приехали они в огромном фургоне, оборудованном по последнему слову техники, с автомобильной тягой. Фургон они получили от директора какого-то бродячего цирка в счет уплаты долга, так как цирк прогорел и директор чуть ли не целый год не платил им жалованья.

Их было человек тридцать. Отец, глава семьи, человек лет шестидесяти, старый лудильщик самоваров, был, так сказать, монархом. Все деньги, зарабатываемые семьей, забирал он. Семья состояла из четырех его сыновей с женами и детьми и четырех молодых дочек. Попали они вначале в «Эрмитаж»... Из «Эрмитажа» они попали на Монпарнас, где и утвердились окончательно в кабачке “Золотая рыбка”».

Так же красочно описывает Вертинский и запоздалое крещение подростка, который пробует на зуб золотой крестильный крест, и последующий визит в цыганский дом:

«Старый папаша, как патриарх, с седой бородой, сидел во главе стола в еще довоенном русском армяке, увешанном какими-то экзотическими медалями, скупленными по случаю...».

Французские завсегдатаи русских кабаков (вроде будущего академика Кесселя) обожали Димитриевичей...

Алеша (Алексей Иванович) Димитриевич был самым известным из певцов семейного ансамбля. Он родился в Самаре, в 1918 году уехал с семьей в Китай, выступал в Японии, в Индии, в Греции, на Филиппинах, в Испании. Из своей парижской «Золотой рыбки» семье пришлось в пору немецкой оккупации бежать в Южную Америку, спасаясь от печей нацистских крематориев (у Гитлера был план «окончательного решения» не только «еврейского вопроса», но и «цыганского вопроса»). Семейный ансамбль выступал в Боливии, Аргентине и Бразилии. После войны Алексей Димитриевич стал вы­ступать отдельно от семьи. Он вернулся в Париж в 1961 году, выпустил несколько дисков с записью шлягеров 20-х годов, песен об эмиграции и песен на слова русских поэтов. Он был очень популярен во Франции, и французы, попав на это кладбище, чаще всего посещают именно его могилу.

Любопытный эпизод послевоенной литературно-кабацкой жизни Парижа освещает книга Казанцева «Русское кабаре». В 60-е годы знаменитый издатель Жиродиас открыл в самом сердце Латинского квартала, на улице Сен-Северен, ресторан «Гранд Северен», в котором зал второго этажа носил простенькое название «Водка». Туда Жиродиас (великий открыватель набоковской «Лолиты» и еще множества прославленный книг) пригласил Диму Ляхова с его оркестром балалаечников (звездой которого стал молодой Марк де Лучек) и Алешу и Валю Димитриевичей. Ресторан имел поначалу успех и возрождал традиции славных 20-х годов русского ресторанного процветания. Впрочем, это продолжалось совсем недолго.

Дмитриев Дмитрий Акимович, Москва, 3.03.1870—27.11.1947

Известный русскому зрителю еще по России актер Дмитрий Дмитриев играл в Париже в Театре русской драмы, которым руководили Е. Н. Рощина-Инсарова, Сергей Лифарь и Н. Евреинов.