Балашова-Ушкова Александра Михайловна, балерина Московских Императорских театров, 1887—1979

В 1921 году, когда эта божественная москвичка приехала в эмиграцию, ей поздно было начинать парижскую карьеру. И все же она еще танцевала — чаще на бесплатных благотворительных концертах. На жизнь она зарабатывала уроками: открыла свою балетную школу. Их было уже несколько в Париже. Не только французы, но и бедные русские посылали в них своих девочек: балерина — это была русская профессия (Дягилев успел убедить в этом Францию и весь мир). Нелегкая, конечно, профессия: открытая миру воздушность, скрытые от мира кровавые мозоли. Об этом, кстати, рассказала Франции одна из этих русских девочек, Людмила Черина — знаменитая парижская красавица-балерина, ставшая также знаменитой писательницей и знаменитой художницей...

Лейтенант Иван Баржанский был расстрелян немцами в городке Каммюнай (Изер) в самом конце войны. Ему исполнился незадолго до этого 31 год.

Вот что рассказывает о смерти Ивана Баржанского бывший священник Русского дома о. Борис Старк: «Сын русского и крещеной еврейки, чрезвычайно духовно настроенной и преданной церкви, Ваня Баржанский служил во французской армии и во время оккупации оказался в оккупированной зоне. Служа под Парижем, он, как и вся эта часть французской армии, был под контролем немцев. Как-то раз ему было велено не то расстрелять, не то отправить в концлагерь группу евреев только за то, что они евреи. Ваня отказался, и когда его спросили, почему он сочувствует евреям, он сказал: «Я сам еврей!», и тут же был расстрелян. Мы очень любили этого честного парня и, как могли, старались поддержать его героически державшуюся мать. Впрочем, Господь сам помогал ей нести этот крест...».

Монахиня мать Иоанна Баржанская (матушка бедного Вани) закончила свои дни в маленьком православном монастыре Покрова Богородицы (на краю леса От в Бургундии) и достигла, по словам знавшего ее Н. А. Струве, «в последние годы поразительного просветления и бесстрастия».

Чем таким интересным можно заняться в Петербурге, если тебе девятнадцать, если ты князь, если род твой идет по прямой линии от Рюрика, брат твоего дедушки был наместником Кавказа, а сам ты только что окончил Петербургский морской кадетский корпус, принят в Гвардейский морской экипаж, и блистательная северная столица лежит у твоих ног?

Ну, конечно же, написать пьесу! Написать комедию из светской жизни, чтоб публика в зале рукоплескала и смеялась до упаду, актрисы обмирали при твоем появлении, рецензенты восхищались и бранились...

Именно так и поступил юный князь Барятинский, и дальше — пошло-поехало... Он писал статьи и рассказы о театре, печатался в самых больших газетах, сотрудничал в «Новом времени», издавал одно время собственную газету. Потом он женился на актрисе Лидии Яворской и открыл свой собственный театр, где поставлено было большинство его сатирических, а также исторических пьес.

Вспоминая клуб «Медный всадник» при театре Л. Б. Яворской и спектакль «На дне», поставленный в 1914 году в пользу землячества с участием нескольких писателей и самой Яворской, один из младших современников вспоминал о княгине:

«Какой шумный успех она имела, несмотря на свой простуженный, осипший голос! И какой ужасный конец ее ждал в подвале Ялтинской чрезвычайки, где ее расстреляли матросы за то, что она была в костюме сестры милосердия».

Князь уехал на Запад еще в начале Первой мировой войны и оказался в эмиграции, где ему пришлось нелегко. Но он работал, много писал, много печатался (хотя тогда, как и нынче, в эмигрант­ских газетах платили гроши). С 1928 по 1934 год в одних только парижских «Последних новостях» опубликовано было больше ста его рассказов и очерков, а ведь он написал еще и мемуарную книгу, печатался также в «Русской мысли», в «Иллюстрированной России», в «Мире и искусстве», в «Днях». И при этом у него оставались силы и время на развлечения и на общественную работу. В любопытнейшем газетном объявлении о вечере эмигрантского юмора (осень 1930 года) можно наткнуться (среди других известных всей эмиграции имен) и на фамилию неунывающего князя:

«Литературно-юмористический вечер Дон-Аминадо. Программа вечера: пьеса в трех действиях «Суд над русским Парижем» (эти судебные инсценировки были модным развлечением в городах русского рассеяния — в Праге, Берлине, Париже. — Б. Н.). В роли председательствующего — Н. В. Тесленко при членах суда М. А. Алданове и князе В. В. Барятинском, секретаре Н. Берберовой, защитнике Н. Ф. Ба­лиеве, обвинителе Дон-Аминадо и гражданском истце французском адвокате г. Шарле Карабийере. Артист и режиссер Театра драмы и комедии А. А. Павлов исполняет роль судебного пристава».

Как видите, блистательный аристократ не унывал в скудном Париже 1930 года, не жаловался на судьбу, не ныл, не отчаивался и даже не склочничал... Именно эти редчайшие таланты отмечены были после его смерти в некрологе, опубликованном в 1942 году в самом первом номере нового американского журнала («Новый журнал»):

«Он никогда не жаловался, был всегда со всеми ровен и любезен, разговаривал о своих делах и занятиях почти неизменно в веселом тоне: ну что ж, пожил иначе, теперь живу так, не все ли равно?.. Люди, его знавшие, ценили и талантливую натуру, и неизменное безупречное джентльменство этого старого барина».

В приказе по дивизии и по армии от 28.10.1943 о рядовом Корнелии Безверхом сказано так:

«Солдат храбрый и преданный. Смертельно ранен во время разведки 4 июня 1940 г. Награжден Военной Медалью и Военным Крестом с серебряной звездой».

Эту войну, которую Франция проиграла так быстро, здесь принято называть «странной» или даже «смешной» (drole de guerre). Сомневаюсь, чтобы эти игривые эпитеты приходили в голову семье и близким солдата Корнелия Безверхого.

Зачем меня девочкой глупой

От страшной, родимой земли,

От голода, тюрем и трупов,

В двадцатом году увезли!
Так сетовала в 1933 году 17-летняя парижская поэтесса Ирина Кнорринг (по мужу Бек-Софиева), чей мучительный эмигрантский путь начался в 1920-м: Туапсе, Симферополь, Севастополь, Бизерта (Тунис), Париж...

Надпись, сопровождающая над той же могилой имя ее молодого родственника — Максимилиана Бек-Софиева, чей труп остался на Колыме, словно бы отвечает на риторический вопрос поэтессы: «Замучен насмерть в Колымских концлагерях». Так что увезли маленькую Ирину, чтобы спасти ее от Колымы и от смерти. Однако увезли в том возрасте, когда решения взрослых больше не убеждают... И вот, как и все ее собратья по «незамеченному поколению», она снова и снова пишет в Париже о полузабытой и малознакомой стране счастливого детства, об идиллической усадьбе, о своей безысходной ностальгии и тоске (у Ирины усугубляемой еще чуть не с двадцатилетнего возраста тяжелой болезнью, рано сведшей ее в могилу).

Да и как было юной парижанке Ирине представить себе ту жизнь, отгороженную железным занавесом, те муки и те лагеря, и ту Колыму, если и жившему неподалеку от них, в «большой зоне», взрослому Б. Л. Пастернаку представить их себе (уже и в 1956-м) было не под силу (что ж тогда говорить о нынешних, все, похоже, забывших сталинистах-россиянах)? Прочитав еще не напечатанный пастернаковский роман, недавний лагерник, замечательный писатель Варлам Шаламов (я еще встречал его, вышедшего на волю, сильно пьющего, знающего нечто запредельное, в голицынской писательской богадельне по осени, когда там бывало дешевле) пытался хоть что-нибудь объяснить в письме великому собрату из мирного Переделкина: «Первый лагерь был открыт в 1924 году. Дело стало быстро расти, началась «перековка», Беломорканал, Потьма, затем Дмитлаг (Москва—Волга), где в одном только лагере (в Дмитлаге) было свыше 80 000 человек. Потом лагерям не стало счета: Севлаг, Севвостлаг, Сиблаг, Бамлаг... Заселено было густо. Белая, чуть синеватая мгла зимней 60-градусной ночи, оркестр серебряных труб, играющий туши перед мертвым строем арестантов. Желтый свет огромных, тонущих в белой мгле бензиновых факелов. Читают списки расстрелянных за невыполнение норм.

Беглец, которого поймали в тайге и застрелили оперативники. Отрубили ему обе кисти, чтобы не возить труп за несколько верст, а пальцы ведь надо печатать. А беглец поднялся и доплелся к утру к нашей избушке. Потом его застрелили окончательно...

Свитер шерстяной, домашний часто лежит на лавке и шевелится — так много в нем вшей.

Идет шеренга, в ряду люди сцеплены локтями, на спинах жестяные номера (вместо бубнового туза), конвой, собаки во множестве, через каждые 10 минут — ло-о-жись! Лежали подолгу в снегу, не поднимая голов, ожидая команды...

Тех, кто не может идти на работу, привязывают к волокушкам, и лошадь тащит их по дороге за 2—3 километра.

Ворот у отверстия штольни. Бревно, которым ворот вращают, и семь измученных оборванцев ходят по кругу вместо лошади. И у костра — конвоир. Чем не Египет?».

Я привел этот отрывок из письма, чтобы легче было понять эмигрантских довоенных и послевоенных «советофилов» (в их числе был и отец Ирины), «советизанов» и «сталинистов», которым такое представить было не по силам. Раз уж сам Пастернак... где уж было им, замороченным, униженным, измученным ностальгией по «силе» и «достоинству»?

И вот, будто судьба не оставляла им никакого выхода, — после смерти Ирины Кнорринг и окончания войны отец Ирины и ее муж, молодой, симпатичный, талантливый поэт Юрий Бек-Софиев, взяли советские паспорта и вернулись в Россию. Юрию повезло: в колым­ские лагеря, как бедный Максимилиан, он не попал. Но и в столицы их не пускали. Разрешили дожить в стране ссылки, в Казахстане. Работал Юрий в каком-то алма-атинском музее художником (невольно приходит на память атмосфера «Хранителя древностей» Ю. Домбровского — этого писателя-зека я тоже встречал в Голицыне) и там при первой возможности издал стихи покойной жены. («Простые, хорошие и честные стихи», — отважно сказала Ахматова о стихах «опасной эмигрантки».)

В семье Бек-Софиевых до революции было много кадровых военных. Дед-артиллерист был один из немногих в российской армии офицеров-мусульман. Впрочем, ведь здесь, на кладбище, мало найдешь русских патриотов без примесей неславянской крови.

Гр. Белевская-Жуковская (урожд. княжна Трубецкая) Мария, 1.06.1870—20.03.1953

Урожденная княжна Трубецкая, Мария Белевская приходилась правнучкой поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Историк моды Александр Васильев, сообщая об этом, объясняет, почему при выборе манекенщицы русский дом моды ТАО обратил свой взгляд на дочь графини Марии Белевской и графа Алексея Белевского юную графиню Марию Алексеевну Белевскую. Судя по рассказу А. Васильева, юная Мария-младшая попала там в компанию небогатую, но вполне элитарную: «Выбор Марии Белевской в качестве первой манекенщицы был безупречен. Стройная блондинка, тонкие черты, удивительная кожа фарфоровой белизны — лицо, напоминающее камею, она олицетворяла классический тип русской дворянской девушки. И немудрено, ведь в ее жилах текла поистине «голубая кровь»: дочь княжны Трубецкой и графа Белевского, Мария Алексеевна происходила из знатнейших семей старой России. По прямой линии она была праправнучкой поэта Жуковского (напомним о его турецкой крови, и о немецкой — его жены. — Б. Н.), а крестницей приходилась Великой княгине Елизавете Федоровне, сестре последней русской императрицы (тут уж вся «голубая кровь» — немецкая. — Б. Н.).

Примерки в этом ателье проводила Мария Митрофановна Анненкова, счета и бухгалтерию вела княгиня Любовь Петровна Оболен­ская (судя по соринскому портрету 1918 года, была она истинная красавица. — Б. Н.), а швейным производством заведовала княгиня Мария Сергеевна Трубецкая.

Поначалу Белевская не умела ходить, как положено манекенщицам, но ее научила этому мастерству княжна Мещерская, которая сама впоследствии стала известной манекенщицей.

...в доме ТАО работала приказчицей графиня Мусина-Пушкина. Сестра Марии Алексеевны также работала в ТАО (обратите внимание на дом 32 по авеню Опера — там размещался дом ТАО. — Б. Н.). Она занималась клиентками... Французский «Вог» поместил в февраль­ском номере 1926 года овальную фотографию работы знаменитого Артура О’Нила. Позировала в платье от ТАО Мария Белевская: бледно-розовое вечернее шелковое платье с плиссированными вставками... Оно производило ошеломляющее впечатление на вечерах эпохи джаза».

Беллин Владимир Викторович, 1/14.01.1920—21.08.1988

Владимир Викторович Беллин родился в семье врача из Ростова-на-Дону, родился под Новый год. Год был из числа «окаянных» (по выражению Бунина). Семимесячным младенцем В. В. Беллина увезли в эмиграцию, в Константинополь — так начались странствия семьи. Потом были пирамиды Египта, живописный берег Женевского озера, США, Франция. В Женеве докторский сын В. В. Беллин изучал медицину, но курса ему окончить не удалось. В американском университете он получил диплом филолога и преподавал литературу во французском лицее в... Каире: эмигрантская судьба. В Египте он занимался русским скаутским движением. В 1956 году Беллин перебрался в Ниццу, а в 1958-м — в Париж, и здесь сбылась давняя мечта: он пригодился и медицине, и России. Сперва работал в больших фармакологических фирмах, торговавших лекарствами, а потом стал торговым представителем фирмы «Медтроник», производившей кардиостимуляторы. Вот тут-то он и начал ездить по делам фирмы в Москву, где продукция «Медтроника» была нарасхват. Имя его было тогда известно в медицинских кругах Москвы, и мы как-то даже спорили с моим другом, профессором-кардиологом Виктором Николаевичем Орловым, о том, сколько «л»надо писать в его фамилии. Теперь-то я знаю, что два, но поделиться мне этим открытием не с кем: Виктор Николаевич давно похоронен под Москвой, а Владимир Викторович — под Парижем...

До революции многие врачи писали прозу. В эмиграции стихи и прозу писали все. Как же было не писать прозу эмигрантскому доктору Б. Н. Беляеву? В 1938 году он выпустил (под псевдонимом Щербинский) роман «Post-scriptum» чуть не в полтыщи страниц. На роман откликнулся в самой популярной газете («Последние новости») самый популярный и престижный тогдашний критик (Г. Адамович).

Участник французского сопротивления, награжденный Военным крестом и медалью Сопротивления, граф Александр Беннигсен закончил минувшую войну в чине капитана. Он родился в Петербурге, был увезен из Новороссийска в шестилетнем возрасте отцом графом Адамом Павловичем Беннигсеном и матерью, графиней Феофанией Владимировной Беннигсен (урожд. Хвольсон), жил в Турции, потом в Эстонии и, наконец, во Франции. Был он историк, профессор, специалист по русско-тюркской истории и истории ислама, преподавал в Школе высших штудий в Париже, читал лекции в Чикагском университете, незадолго до смерти издал в Париже на русском языке книгу о мусульманах в СССР.

Отец проф. Беннигсена граф Адам Павлович Беннигсен жил в западном пригороде Парижа и принимал деятельное участие в добрых делах Аньерского прихода. В 1932 году граф был казначеем прихода и, как многие, подвергал себя «самообложению». В 1933 году он был выбран товарищем председателя приходского совета. В приходском юбилейном сборнике о гр. Адаме Беннигсене, умершем в 1946 году, сказано так:

«Память о нем всегда сохранится в истории прихода — он был один из первых... воодушевивших русских людей, живших в Аньере... и вложивших много труда, забот и любви в дело организации прихода».

Один из прихожан, князь Л. Чавчавадзе вспоминает зиму 1931 года, когда прихожане оборудовали свою церковь: «Гр. Беннигсен писал иконы, расписал иконостас... помогали ему его сыновья, а жена его шила облачение на престол и аналои, вышивала бисером хоругви, небольшая их квартира превратилась в настоящую мастерскую, где до глубокой ночи кипела работа».

Жене графа графине Феофании Беннигсен было в ту пору чуть больше сорока лет, и была она, по свидетельству Н. А. Кривошеиной, очень хороша собой: «...я встретила приятных людей, которых знала мало, они были порядочно старше нас: Адам Беннигсен и его красавица жена Фанни».

Феофания Беннигсен была и впрямь лет на восемь старше Нины Кривошеиной, которой было тогда — в пору ее прихода к «младороссам» — уже 35 лет. Ощущение своего и чужого возраста — оно ведь внутри нас.

Бенуа Альберт Александрович, 11.06.1888—13.08.1960

Бенуа (ур. Новинская) Маргарита Александровна (1891—1974)

А. А. Бенуа, архитектор, художник, родственник прославленного художника и искусствоведа Александра Бенуа, был автором проекта храма Успения на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, о чем высокопреосвященнейший митрополит Евлогий сообщал так: «Самое дело построения храма, план его и осуществление было поручено художнику-архитектору Альберту А. Бенуа, который построил храм-памятник на могилах русских воинов на кладбище в Saint-Hilaire-le-Grand (близ Мурмелона). Архитектор Бенуа — замечательный человек не только как художник, но и как нравственная личность: скромный до застенчивости, бескорыстный, самоотверженный труженик, он совершенно безвозмездно отдает св. Церкви свой огромный труд. Храм в S-te Genevieve он спроектировал в новгородском стиле XV и начала XVI века. Это было и очень красиво, и идейно связывало нас с Матерью Родиной — св. Русью.

...Постройка... шла очень быстро... Роспись храма взял на себя тоже художник-архитектор А. А. Бенуа. Он начал свою работу в марте 1939 года и безвозмездно трудился над этим делом вместе со своею женою. Бедная женщина едва не погибла, поскользнувшись на неустойчивой лестнице...».

М. А. Бенуа уцелела и, хвала Господу, прожила еще добрых 35 лет. Многие надгробные памятники на том кладбище тоже спроектированы А. Бенуа. Сами супруги Бенуа похоронены в крипте храма Успения.

Композитор и музыкант Александр Бернарди родился в интеллигентной и музыкальной семье в прекрасном городе Одессе, одном из самых музыкальных городов России, и был дирижером в одном из самых красивых оперных театров мира — в Одесском театре, который одесситы со свойственной им скромностью сравнивают с миланским «Ла Скала» (на самом деле одесский гораздо шикарнее). Позднее Александр Александрович жил в Москве и работал в частной опере Мамонтова (в те времена русские миллионеры щедро тратили деньги на искусство). С 1913 года А. А. Бернарди жил и преподавал музыку в Париже (среди прочих учебных заведений — в Русской консерватории им. С. В. Рахманинова).

Из тех музыкальных произведений А. Бернарди, что были опубликованы, наиболее известны его сюита «Кружевной век», мелодии для арфы и «Вариации на тему Янки Дудль».

Бибиков Валериан Николаевич, 5.08.1891—10.11.1950

Валериан Николаевич Бибиков был сыном кавалерийского генерала Николая Валериановича Бибикова. Сам он тоже был до революции офицером конной гвардии, а женат был на графине Софье Михайловне Толстой. Перечитывая интереснейший дневник, который на протяжении всей войны вела в Берлине княжна Мария (Мисси) Васильчикова (он вышел не так давно и в России), я наткнулся на запись 1943 года: «Воскресенье, 10 октября. Большую часть дня ожидала звонка дяди Валериана Бибикова — пожилого родственника из Парижа, который в начале русской кампании пошел добровольцем в немецкий флот в качестве переводчика. Думал ли он тогда, во что ввязывается! Сейчас он едет к себе в Париж в отпуск. Я собиралась дать ему письма: одно для Джорджи, другое от Филиппа де Вандевра. Филипп настаивал, чтобы я прочла его письмо, а я вначале отказывалась. Но когда он ушел, я прочла. Какой ужас! Оказалось, что это подробный отчет, направляемый архиепископу Муленскому участником Сопротивления — священником, работающим в немецком концлагере. Я пережила ужасные муки совести: с одной стороны, нельзя подводить Филиппа, а с другой — понятно, чем это может кончиться для бедного Валериана. В конце концов я положила все это в запечатанный конверт, адресованный Джорджи, с просьбой, чтобы он сам отправил это письмо из Парижа в Мулен, и вручила Валериану сей прощальный подарочек. До самого его ухода мы топили наши горести в водке. Молюсь, чтобы все прошло хорошо».

Судя по тому, что «пожилой» дядя Валериан Бибиков прожил после этого еще семь лет, какие-то из напастей его все же обошли. Об этом, впрочем, свидетельствует и комментарий к приведенной выше дневниковой записи, сделанный братом княжны Васильчиковой Георгием (Джорджи): «Письмо благополучно достигло Джорджи, и тот переправил его адресату. Автор письма, аббат Жирардэ, погиб». Боже, сколько смертей угрожало человеку в наш страшный век... Но зато выжил Филипп де Вандевр, и стал после войны одним из адъютантов де Голля...

Послевоенной судьбе дяди Валериана Бибикова посвятила целую страницу другая его племянница-мемуаристка Татьяна де Меттерних в своей книге «Татьяна. Дама с пятью паспортами»:

«Валериан Бибиков работал шофером туристического автобуса, и он нам рассказывал, как неприятно чувствовать, что тридцать пар глаз с недоверием сверлят твою спину. Летом он водил по Европе лимузин с туристами, и эта работа была ему больше по душе. Послед­ними его клиентами в то лето была пара богатых нуворишей из Южной Америки. Доставив их в их отель в Австрии, он пошел повидаться с находившимся там испанским королем Альфонсом XIII, который был почетным командиром того самого гвардейского полка, в котором служил Бибиков. Случалось, что дядины клиенты тоже изъявляли желание принять участие в подобных встречах и даже обижались, что их не приглашают пойти. «Понимаешь, но они не из тех людей, с которыми интересно было бы встретиться», — говорил мне Валериан с чувством вины, потому что эти богачи были к нему добры и он вовсе не хотел их обидеть.

Он был лысый, на его выразительном лице легко было прочитать все его чувства и мысли. Его юмор и его острое чувство человечности не могли не оценить даже его товарищи-шоферы из коммунистического профсоюза СЖТ. Он пускался с ними в бурные политические споры, нисколько не думая о последствиях, которые могли быть для него неприятными. Но обычно все кончалось снисходительным и вполне дружелюбным возгласом: “Ох, уж этот старина Биби”...».

Думал ли Генерального штаба полковник Н. Н. Бобриков, чьи родственники гордо красуются на пышном полотне Репина «Торжественное заседание Государственного совета», — думал ли он, что ему придется подписывать контракт с домом моды «Ланвен», да еще и не за себя, а за свою 17-летнюю дочь Катерину, чьим крестным отцом был сам государь император? Но делать было нечего, жить было в Париже не на что — подписал... Об этом эпизоде его жизни 70 лет спустя не без юмора рассказала историку моды Александру Васильеву дочь Н. Н. Бобрикова Екатерина Бобрикова, знаменитая парижская манекенщица 20—30-х годов: «Я пошла искать работу через моего дядю Алексея Николаевича Фролова, бывшего в России губернатором. Его гувернер-француз стал в Париже директором магазина. Я пришла к нему, и он мне сказал: «Девочка моя, я знал Вашу маму в России» — и посоветовал пойти в maison de couture. В то время самыми лучшими домами моды считались «Ланвен» и «Вионне». Дом «Вионне» мне очень понравился. Мужем хозяйки был русский эмигрант Нечволодов, сын генерала... Но я пошла тогда в «Ланвен»... Когда я пришла в «Ланвен», то думала, что получу место приказчицы за 400 франков в месяц. Но одна из работниц спросила меня: «Почему бы Вам не попробовать стать манекеном?». Мне было тогда 17 лет, и я не знала, что это такое... В «Ланвен» мне сказали, что надо надеть платья в примерочной кабине и показать их на себе. А когда мне сказали, что зарплата у «манекенов» до 2000 франков в месяц, то я сразу решила примерить платье. Какая-то старушка, которая и была мадам Ланвен, посмотрела на меня и сказала: «Я Вас ангажирую с четверга».

Я вернулась домой и сказала родителям, что меня приняли в «Ланвен». Они сначала были рады, что я нашла место и начну работать, но когда узнали, что меня взяли «манекеном», то мама страшно разволновалась: «Тебе только 17 лет, как ты можешь? Ведь это неприлично!». И с этими словами она заперла меня в комнате на ключ. Но так как дома было нечего есть, она меня выпустила. Мой первый контракт с «Ланвен» от 6 мая 1927 года подписывал мой папа Николай Николаевич Бобриков (1882—1956), бывший полковник лейб-гвардии. У «Ланвен» было тогда 24 манекена, из них четверо русские... начальницей кабины манекенщиц работала одно время княгиня Тенишева...».

Историк моды А. Васильев напоминает, что платья, которые демонстрировала Тея (Екатерина) Бобрикова, покупали прославленная Пола Негри и великая Лилиан Гиш. Может, именно это и примирило бывшего полковника лейб-гвардии и его супругу со странной профессией юной императорской крестницы. Так или иначе, выбора у них не было.