Кн. Амилахвари Гиви Иванович, генерал-майор, 25.04.1874—14.11.1943

Грузинский княжеский род Амилахвари дал России много отважных воинов. Успели князья Амилахвари послужить и Франции. Во время боев в Северной Африке прославился племянник князя Гиви Амилахвари Дмитрий Георгиевич Амилахвари, молодой офицер, которого называли «героем легенды». Он был счастливый молодожен, только что получил высший орден из рук генерала де Голля и погиб через два дня под Эль-Аламейном... Плачь, Франция, печалься, Грузия, оплакивая бесстрашных братьев Амилахвари (старший из них, Руслан, был еще в пору гражданской войны убит большевиками).

Скрипач Алексей Андреев был в пору своей петербургской юности одним из самых многообещающих учеников знаменитого Леопольда Ауэра. Девятнадцати лет от роду ему пришлось покинуть Россию. На счастье для него, музыканту легче было выжить, чем писателю или генералу. Алексей Романович преподавал музыку, был профессором Русской консерватории, а одно время и ее директором. Музыка считалась в Европе «русской профессией», и у русских преподавателей был высокий престиж.

А. Р. Андреев активно участвовал в культурной жизни русской эмиграции (которая была не просто активной, а, можно сказать, бурной), был членом правления Русского музыкального общества.

Андреев Вадим Леонидович, 1903—1976

Вадим Андреев был старшим сыном знаменитого русского писателя Леонида Андреева. Он рано потерял мать, а достигнув шестнадцати лет, потерял и отца.

После революции Вадим жил в отцом на даче в Финляндии, которая оказалась отрезанной от России, учился в Русской гимназии в Гельсингфорсе, семнадцати лет ушел воевать против красных, потом учился в лицеев Константинополе, где пережил немало приключений. Покровительствовавший русским изгнанникам британский византолог Уитмор выхлопотал Вадиму стипендию и отправил его на философский факультет Берлинского университета. Судьба сына великого человека, как правило, сопряжена с трудностями: вот и сын знаменитого писателя, да вдобавок еще и русский (кто ж из русских не пишет в юности?), молодой Вадим просто обречен был писать стихи и прозу, страдая от недостижимости заданного отцом высокого уровня. Он рано начал печататься, посещал литературное кафе и литературные объединения, учился литературе и других учил литературе, долго оставаясь при этом всего-навсего «сыном талантливого отца», о чем жестоко напомнила ему первая же рецензентка его первого сборника стихов.

В 1924 году Вадим Андреев вместе с другими стипендиатами Уитмора перебирается в Париж, в Сорбонну. Он учится, работает, общается с молодыми поэтами «незамеченного поколения», а также с Ремизовым и Цветаевой, участвует в создании Союза молодых поэтов и писателей, часто выступает на литературных вечерах, пишет стихи, женится на Ольге Федоровой-Черновой, приемной дочери знаменитого эсеровского лидера Виктора Чернова и Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой (Марина Цветаева дружила с этой семьей, жила у Черновых первое время в Париже, а дочь Цветаевой Ариадна вспоминала, что первое в жизни платье ей сшила Оля Чернова).

В Берлине Вадим Андреев стал сотрудничать в просоветском «Накануне», в Париже он тоже находился по большей части в окружении левых — бывших эсеров, левых евразийцев, либеральных масонов. Он и сам был, впрочем, активным членом масонской ложи «Северная звезда». Человек он был добрый, общительный, сверстники (в том числе и Борис Поплавский) охотно посвящали ему стихи. Собственные стихотворные публикации Вадима Андреева не убеждали, впрочем, ни Ходасевича, ни его врага Адамовича в наличии у юноши поэтического дара. В 1938 году Вадим Андреев пишет первую прозу — «Детство. Повесть об отце». Во время войны и оккупации, оказавшись с другими русскими дачниками на острове Олерон, он сближается с французским Сопротивлением и с коммунистами, а после окончания войны (в самом конце которой он был арестован немцами) берет советский паспорт и работает в сомнительной то ли просоветской, то ли уже просто советской, вполне агитпроповской газете.

Трудно упрекать молодого Вадима Андреева в его просоветских и прокоммунистических симпатиях, к которым склонились в ту пору даже такие борцы против Советов и такие стареющие идеологи демократии, как Маклаков, Милюков, Бердяев, такие люди, как митрополит Евлогий, как эстеты Маковский и Адмович. Видимо, немалую роль (наряду с успешными усилиями советской разведки) сыграло в этом странном, бездумном увлечении бессильное, жалкое, задворочное положение людей эмиграции при сравнении его с новым ореолом могущества (пусть даже тоталитарного) покинутой родины-победительницы. Цветаева (вольно или невольно) выразила общее настроение, воскликнув после выступления Маяковского: «Си­ла — там!». Может, оттого так сильо и обиделся на нее старый Милюков, что это была и его тайная мысль. Так что нет ничего удивительного в том, что близкий к цветаевско-эфроновской и черновской семье молодой Андреев так трогательно мечтает о Донбассе, Кузбассе, о таинственных «беломорканалах», воспетых коммунистом Луи Арагоном, о заманчивой Сибири. На его счастье, он уехал после войны не на Беломорканал и не в Сибирь, а в Нью-Йорк, на престижную переводческую работу в ООН (тоже ведь без благосклонности всесильной Родины и на такую работу не попасть на Западе). Так что, опять же на свое счастье, в Советскую Россию, о которой он столько писал, Вадим Андреев попал впервые лишь в годы «оттепели», в 1957-м, когда уже и у советской интеллигенции «открылись глаза» (точнее, развязались языки). Вдобавок Вадим встретил в России своего ставшего за эти годы «старшим» и по мысли, и по таланту младшего брата Даниила, изведавшего к тому времени и лагеря и ссылку, узнавшего, почем фунт лиха. Да что там, многие осмелевшие русские не боялиь уже в ту пору рассказывать правду восторженному советофилу из Парижа—Нью-Йорка. В общем, припав к истокам, Вадим Андреев несмотря на советский паспорт и патриотизм, уезжает на работу не в благосклонную Москву или Кузбасс, а в Женеву, хотя еще продолжает печатать свою прозу — то в Минске, то в Москве, то в Петербурге. Вообще, он уже разобрался, кажется, в смысле легендарных «беломорканалов», приводивших в такой восторг Арагона. Ему объяснили по секрету в Росии, что эти бессмысленные каналы построены на костях невинных зэков. Так что через сорок лет после первых иллюзий и ностальгических вздохов 63-летний Вадим Андреев пишет вполне неожиданные стихи о путешествии по такому каналу:

Парад стволов, парад слепых скелетов,

Их руки-ветви вздеты к небесам,

Но мир молчит, и в небе нет ответа.

А там, где оторвался слой коры

И тускло обнажилась древесина, —

Лишь присмотрись — лицо твоей сестры,

Иль без вести исчезнувшего сына,

Отца, быть может, брата. Ты пойми

Тех глаз посмертную, скупую муку

И на прощание рукой возьми,

Живой рукой — безлиственную руку...

Такой вот типовой жизненный маршрут сына знаменитого Леонида Андреева... Мне рассказывали, что в конце жизни он хотел отказаться от с восторгом некогда принятого советского подданства, но подоспевшая смерть сделала несущественными все эти наши милицейско-префектурные различия...

Валентин Андреев был сыном писателя Леонида Андреева от его второго брака — с Анной Ильиничной Андреевой (урожденной Денисевич, в первом браке — Карницкой). После смерти Леонида Андреева А. И. Андреева осталась с четырьмя детьми. Ее близкая подруга и соседка по чешской и французской эмиграции Марина Цветаева так описывала парижско-пригородную жизнь А. И. Андреевой в письме из Кламара Анне Тесковой: «У нее четверо детей, и вот их судьба: старшая (не андреевская) еще в Праге вышла замуж за студента-инженера и музыканта. И вот А. И. уже больше года содержит всю их семью (трое), ибо он работы найти не может, а дочь ничего не умеет. Второй — Савва танцует в балете Иды Рубинштейн и весь заработок отдает матери. Третья — Вера (красотка!) служит прислугой и кормит самое себя, — А. И. дала ей все возможности учиться, выйти в люди, — не захотела, а сейчас ей уже 25. Четвертый — Валентин, тоже не захотевший и тоже по своей собственной воле служит швейцаром в каком-то клубе — и в отчаянии. Сама А. И. держит чайную при балете Иды Рубинштейн и невероятным трудом зарабатывает 20—25 франков в день, на которые содержит своих — себя и ту безработную семью. Живут они в Кламаре, с вечера она печет пирожки, жарит до 1 ч. ночи котлеты, утром везет все это в Париж и весь день торгует по дешевке в крохотном загоне при студии Рубин­штейн, кипятит несчетное число чайников на примусе, непрерывно моет посуду, в 11 ч. — пол, и домой — жарить и печь на завтра...». Можно добавить, что лучшая эмигрантская подруга Цветаевой А. И. Андреева имела вдобавок терпение выслушивать все жалобы страдалицы-поэтессы («с пониманием») и еще находила время, чтобы перепечатывать для нее письма и стихи...

Из трех царственных поклонников балерины Матильды (Марии) Феликсовны Кшесинской внук Александра II и племянник Александра III великий князь Андрей Владимирович оказался самым верным и последовательным, ибо в эмиграции он сочетался законным браком и прожил с ней до конца своих дней. Их сын, светлейший князь В. А. Романовский-Красинский (Романов; 111902—11974), родившийся еще в России, похоронен здесь же. По свидетельствам А. Вертинского и Вакара, ностальгия по оставленной в отроческие годы родине и его привела в свое время в ряды «младороссов», выступавших «за Царя и Советы».

Андрей Владимирович изучал право и среди Романовых слыл за «семейного юриста». Октябрь застал его в Кисловодске, а в начале 1920 года от отплыл из Новороссийска во Францию вместе с великой княгиней Марией Павловной, своей матерью, и будущей женой, балериной Кшесинской (они обвенчались год спустя в Каннах).

АНДРОНИКОBA (урожд. ВАХТЕР) ЕЛЕНА КОНСТАНТИНОВНА,
7.10.1890—25.8.1938

АНДРОНИКОВ КОНСТАНТИН ЯСЕЕВИЧ, 16.10.1916—12.9.1992

АНДРОНИКОВА НАТАЛЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА, 14.4.1924—28.9.1983

АНДРОНИКОВ МАНУИЛ КОНСТАНТИНОВИЧ, 10.9.1947—15.9.1995

С Константином Ясеевичем Андрониковым я познакомился в Париже вскоре после смерти его жены Натальи Александровны (урожденной де Курис). Князь жил неподалеку от меня, в 15-м округе Парижа, на тихой улице Розенвальд вместе с семьей сына. Квартира выходила в собственный дворик, где о чем-то ворковали голуби и шелестела листвой береза. День выдался жаркий. Худой, моложавый в свои 70 с лишним князь предложил угостить меня чаем. Но вопреки моему ожиданию чай мы пили не из самовара, а из холодильника — ледяной итальянский чай. Тогда-то я и вспомнил, что вся жизнь князя Константина Андроникова прошла на Западе, по большей части в Париже, но и в Англии, и в Италии тоже — в странствиях и в служебных поездках. Князь Константин Андроников был личным переводчиком и генерала де Голля, и Помпиду, и Жискар д’Эстена, работал в Министерстве иностранных дел, ездил по свету — в том числе и в Москву, был кавалером ордена Почетного легиона, а когда получил право на пенсию, то занялся любимым делом — переводом русских богословских трудов на французский язык. Начал он с трудов Флоренского, а в пору моего первого визита уже была в доме целая полка переводных томов — и Бердяев, и С. Булгаков, и В. Зеньковский....

Князь был неплохо подготовлен к переводческим трудам. В юности он часто ездил в гости в Лондон, к своей тетке — старшей сестре Яссы Ивановича, знаменитой некогда петербургской красавице, воспетой Мандельштамом, — Саломее Андрониковой (как это ни грустно признавать, в перезрелые годы красавица была влюблена... в Сталина). Позднее он окончил Русский богословский институт на Сергиевском подворье и добрых четверть века преподавал в институте литургическое богословие и методологию.

Я приходил к князю Андроникову, чтобы расспросить его о процессе Кравченко (1949 г.), на котором князь был официальным переводчиком и о котором я писал в ту пору книгу для Москвы и Берлина.

— Там выступал настоятель Кентерберийского собора коммунист Хьюлет Джонсон, — вспомнил я. — Что Вы скажете о его выступлении на процессе? Он все ссылался на Царство Божие...

Дипломат и богослов князь Андроников недолго искал подходящие формулировки.

— Он был совершеннейший дурак, этот архиепископ! — воскликнул он горячо (грузинская кровь, дед был губернатором Батума). — Я, говорит, летал над всей Россией и нигде не видел лагерей. Да они там все, коммунисты, читали свой затверженный урок.

Давно ли сидели мы так с К. Андрониковым в прохладной гостиной, открытой во дворик на улице Розенвальд?.. Как бежит время... Уже вон и коммунисты постарались забыть все эти глупости, с которыми они тогда выступали на процессе, не говоря уж о прочих парижанах. А теперь вот и князя Константина больше нет в тихом дворике, где звучат голоса его внуков и почти по-российски шелестит на ветру береза.

В 1917 году пятидесятилетний специалист по экономике, кооперации и праву А. Н. Анцыферов защитил докторскую диссертацию на тему «Центральные банки кооперативного кредита». До этого он работал в земских организациях, знакомился с зарубежным кооперативным движением, читал лекции по экономике и кооперации в университетах. После Февральской революции он еще успел подготовить закон о кооперации, но в 1920 году ему пришлось навсегда покинуть Россию. России не нужны были больше специалисты по экономике, сельскому хозяйству и кооперации. Тех, кто не уехал сам, высылали под угрозой смерти. Сельским хозяйством и кооперацией занялись «продотряды». А «продовольственную проблему», кто помнит, и 70 лет спустя все еще пытались решить постановлениями ЦК...

Остаток жизни А. Н. Анцыферов прожил в Париже — преподавал, писал научные труды, возглавлял Совет русских высших учебных заведений во Франции, был вице-президентом Ассоциации бывших студентов Московского университета, был избран членом Международного института изучения кооперации.

Как многие интеллигенты в изгнании, Анцыферов тревожился о будущем оставленной родины. Он председательствовал в Кружке изучения России, куда входили крупные русские ученые-эмигранты Н. Зворыкин, А. Карташов, В. Аршаулов и др. Кружок утруждал себя анализом положения России и «выяснением условий, могущих благоприятствовать его успешному социально-экономическому развитию в будущем».

Анцыферов углубленно изучал проблемы демографии, статистики, христианства и права. Он убежден был, что России, учитывая ее историю, религию и ментальность населения, всего логичнее было бы оставаться монархией. Идеи свои Алексей Николаевич изложил в многочисленных печатных трудах.

Афанасьев Николай Николаевич, протопресвитер,
4.11.1893—4.12.1966

Священник и богослов. Учился в Белграде, позднее преподавал в семинарии в Скопле и в Богословском институте в Париже. Автор книги «Религия Духа Святого», переведенной на французский язык. Рукоположен в священники в 1940 году.

Сын выпускника Пажеского корпуса Николая Баженова и красавицы-кабардинки Эльмисхан Хагандоковой, дочери генерала Хагандокова (впоследствии знаменитой парижской манекенщицы Гали Баженовой, а еще позднее графини де Люар и героини войны), Николай Николаевич Баженов сражался за освобождение Франции бок о бок с американцами в дивизии генерала Кларка. Был бы жив, напомнил бы гордым здешним антиамериканцам, кто освободил Францию...

Профессор высшей школы, автор многих научных работ по истории Древнего Мира.

Всеволод Иванович вышел из профессорской семьи: отец его был ректором Томского, а потом Казанского университетов, позднее попечителем учебных заведений в Киеве, мать — художница. Дочери проф. В. И. Базанова пошли по стопам отца и деда. Дочь Ольга, окончив институт в Париже и защитившись в Гарварде, стала в США дипломатом. Супруга Анна Сергеевна (урожденная Джангарова) занимала пост хранительницы в Национальной библиотеке Франции.

Байков Глеб Аркадьевич, 13-го гусарского Нарвского полка ротмистр, 11.04.1895—10.04.1969

Оказавшись с женою в Париже, отставной гусар Глеб Байков не пал духом. Как и многие русские офицеры, он брался за любую работу и даже ухитрился при этом получить высшее образование — не какое-нибудь, а медицинское. Жена Оксана устроилась завскладом в дом моды Ларисы Бейлиной «Лор Белен», где всем заправляла бывшая балерина Тамара Гамзакурдия (во втором браке — де Коби). Глеб работал одно время в том же доме моды шофером, выучился на врача и даже лечил позднее строгую директрису Тамару...

Первое и, наверное, самое трогательное живописное изображение Андрея Бакста появилось в 1908 году. Это была акварель, написанная его отцом, прославленным художником и декоратором Львом Бакстом (много работавшим с Дягилевым). Она называлась «Портрет Андрюши Бакста». Матерью Андрея была Любовь Гриценко, бывшая жена художника Н. Гриценко. Андрею было три года, когда Лев Бакст и Любовь Гриценко разошлись. В 1921 году Л. Гриценко с сыном выехала из России и поселилась в Италии. Л. Бакст высылал им ежемесячное пособие.

Сын вырос художником. В 1928 году умерла мать, и Андрей переехал в Париж. Отцы уже не было в живых. При жизни отца добрые отношения с сыном у него, вероятно, не сложились, и Андрей почти не унаследовал бесценных работ отца: их получили какие-то племянницы. Вот как пишет об этом известный лондонский коллекционер Н. Д. Лобанов-Ростовский: «..сын не унаследовал работ, но ему было оставлено ателье отца на ул. Лористон, Париж, 16...».

В 1934 году осиротевший Андрей женился на прелестной сиротке Ольге Мас. К сожалению, брак их длился недолго: характеры были не простые у обоих. В начале войны Ольга жила в Ницце и стала участницей Сопротивления. Она и ее друзья, рискуя жизнью, прятали обреченных евреев и спасли немало народу. Ольга прожила долго. Перед смертью она получила письмо из иерусалимского института Яд Вашем о том, что она причислена к сонму праведниц (среди двух тысяч французов, которые в войну спасали евреев). «Она была странное, удивительное существо, — рассказывал мне о старой Ольге художник Алексей Оболенский, у родителей которого она снимала комнату в Ла Фавьере. — Любила поэзию и переводила на французский русские стихи. По собственной инициативе перевела на французский язык толстенный том мемуаров моего деда Владимира Оболенского. Она обожала музыку, курила без конца, небрежно раз­брасывала окурки в постели, от чего не раз загоралось ее одеяло...» Алексей Оболенский захоронил ее прах в могиле своих родителей, с которыми она дружила, — на прекрасном кладбище городка Борм-ле-Мимоза...

В Париже молодой сын Л. Бакста дружил с К. Сомовым и многими другими художниками, впрочем, не только с художниками. В августе 1940 года В. Н. Бунина, жена писателя, сообщала знакомой: «Не знаю до сих пор об Андрюше Бакст и очень тревожусь. Остальные, кто были на фронте, живы и здоровы».

Вскоре после приезда в Париж Андрей начал работать самостоятельно в кино и в театре художником по декорациям. Его макеты воспроизведены были в престижных французских журналах. Он был художником на таких фильмах, как «Милый друг» режиссера Луи Дакена (по Мопассану), «Ночные красавицы» Рене Клера, на знаменитом «Мишеле Строгове», на «Тиле Уленшпигеле», и еще, и еще...

В 60-е годы Андрей Бакст не раз приезжал на родину. Он передал Третьяковской галерее архив своего знаменитого отца, а Русскому музею — картину Л. Бакста «Древний ужас» и альбом его греческих зарисовок.

За несколько месяцев до смерти он наконец соединился с покойным отцом в Париже: открылась выставка «Памяти Льва Бакста, Андрея Бакста и Жоржа Ландрио».

Алексей Ильич был «из тех Бакуниных» и родился в том самом Премухине под Торжком, где просвещенный Александр Михайлович Бакунин растил своих многочисленных сыновей (среди которых был будущий бунтарь Михаил Бакунин) и дочек (в которых по очереди влюблялись Станкевич, Белинский, Боткин, Тургенев), где Михаил Бакунин в табачном дыму проповедовал во флигеле фихтеанство, а потом и гегельянство (не успев толком дочитать ни Фихте, ни Гегеля)... Полвека спустя в Премухине родилась у Алексея Ильича Бакунина и его жены Эмилии Николаевны (урожденной Лопатиной, со знаменитым Германом Лопатиным она была в родстве) дочь Татьяна. Супруги были врачи, в Москве у них была своя больница (Бакунинская). В больнице этой умер патриарх Тихон, никуда не могли его устроить, и Бакунины взяли ео к себе, хоть и были, скорее, антиклерикалы, «антицерковники». Поскольку умер патриарх своей смертью, а супруги Бакунины даже пытались вылечить этого опасного человека, сеявшего «опиум среди народа», им пришлось бежать за границу, спасаясь от гнева большевиков. За границей они продолжали лечить соотечественников, а Эмилия Николаевна была одно время врачом в Русском доме. «Бакунина была великолепным врачом, хорошим диагностом, человеком большого терпения», — вспоминал об Эмилии Николаевне священник Русского дома. У него, у этого священника (о. Бориса Старка), были немалые сложности с похоронами Алексея Ильича в конце войны. Вот что он позднее писал об этом: «Не скажу, чтобы оба Бакунины были совершенно атеистами! Нет... У них на столе лежала Библия, и А. И. часто ее почитывал и цитировал, но к церкви (как к организации) и к духовенству отношение было непримиримое... Когда Алексей Ильич умер, то встал вопрос: как его хоронить? Конечно, Эмилия Николаевна не пожелала отпевания и заноса тела в церковь, но для Русского Дома такая демонстрация атеизма была невозможна, тем более что многие любили покойного и искренне хотели помолиться об упокоении его души. Тогда я прошел к Э. Н. и спросил ее, будет ли она протестовать, если мы совершим заочно отпевание ее мужа в храме. Она сказала, что для нее это безразлично, но что если кому-то это может быть приятным, то она не возражает. Так и сделали, и это, кажется, был первый и единственный случай заочного отпевания нашего пенсионера, лежащего в комнате того же дома. После погребения, чисто гражданского, когда все разошлись, я отслужил на могиле литию. Позднее Бакунина заказала нашему архитектору А. Н. Бенуа надгробный памятник: гранитная глыба, на которой рельефом выделен отполированный восьмиконечный православный крест...».

Юная дочь Алексея Ильича и Эмилии Николаевны Татьяна до эмиграции изучала русскую историю в Московском университете, а в Париже писала диссертацию о русском XVIII веке и благородном русском масонстве. Мало-помалу ей раскрылось, какой великой школой нравственного воспитания было русское масонство, привлекавшее в свои ряды все, что было самого высокого в России (Суворова, Кутузова, Карамзина, Грибоедова, Пушкина, самые звучные имена российского дворянства, русских императоров). Вероятно, углублению интереса Татьяны Бакуниной к русскому масонству способствовало и то, что в Париже она вышла замуж за благородного масона, прекрасного русского писателя, истинного «джентльмена эмиграции» Михаила Осоргина, прожила с ним долгие годы в счастливом браке и, закрыв ему глаза в 1942 году, в «свободной зоне», еще более полувека была верна его памяти. В эмиграции она продолжала научную работу, выпустила «Словарь русских масонов», две популярные книжки о русском масонстве и была инициатором серии бесценных библиографий эмигрантских писателей. Она много лет работала в Национальной библиотеке Франции и преподавала в «Эколь нормаль сюпериор» в Сен-Клу. Она считала своим долгом помогать всем, кто писал об эмиграции или просто интересовался русским изгнанием, много десятилетий труда отдала она парижской Тургеневской библиотеке... Мне посчастливилось удостоиться ее дружбы в последние десять лет ее жизни... Я присутствовал на ее похоронах, и мне показалось, что там не было равнодушных... Позднее я выплакал свое горе в очерке «Не надо цветов Татьяне» (Русские тайны Парижа. СПб: Золотой век, 1998): не зная масонских обычаев, я единственный явился в крематорий с цветами. Искренне надеюсь, что она простила мне мое невежество, как прощала бесчисленные огрехи в моих писаниях, которые читала терпеливо и благожелательно.

Помню, как на похоронах Татьяны Осоргиной-Бакуниной на Сент-Женевьев одна из бывших ее студенток читала над раскрытой могилой тексты ее мужа Михаила Осоргина. Мне бы хотелось над могилой Бакуниных прочесть грустный отрывок из письма, написанного Михаилом Осоргиным за год до смерти своему другу и тестю Алексею Ильичу Бакунину (который пережил его всего на три года — эмигранты умирали в те годы один за другим, точно торжество сперва коричневого, а потом красного фашизма лишило жизнь надежды и смысла): «Невеселым рисуется мне будущее, да и не для нас оно... Оглянись на далекое прошлое и подумай о том, как многого не было; столь же многого не будет. Не будет и нашей России, только останется земля, на которой она была в период нашей жизни. Уже ничего не остается от прежней культуры, новое, что народится, нам заранее чуждо. И я не знаю, чего России желать, совершенно не знаю. Обидно и тяжко видеть ее сломанной чужой, железной силой, хочется эту силу видеть взорванной и рассыпавшейся, отмщения хочется, но все это — область личных ощущений, и я не уверен, что нужно этому колоссу оставаться целой глыбой: может, лучше ему рассыпаться и стать кусочной страной народов и инородцев, имевших недолгую общую историю. И о всей Европе не знаю, чего ей желать; если возврата к прежним границам, значит — к повторению и того, что сейчас происходит. А что придумаешь новое?.. Нет, лучше не думать! Тютчев говорит: «Счастлив тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Покорнейше благодарим! А наш потомок, которому придется неизмеримо солонее нашего, скажет: «Господи, из-за каких пустяков они волновались! Из-за бомб, от которых можно было спрятаться под землю. Из-за сумасшедшего, который испоганил только часть земли и только на десяток лет. А вот пожили бы в мое время, в его роковые минуты».

Это страшное пророчество сделано было в октябре 1941 года на осоргинском огородике, неподалеку от кладбища Сент-Женевьев-де-Буа. В том самом запущенном садочке, куда мы и отправились удрученной толпой с кладбища, захоронив рядом с прахом Алексея Ильича и Эмилии Николаевны урну с прахом их прекрасной дочери Татьяны. «Прекрасной русской дамы», как всхлипывая, назвал ее в похоронной речи бородатый французский профессор, которого она после войны учила русскому в «Эколь нормаль де Сен-Клу»...