Рязанов Всеволод, brigadier, Одесса, 20.04.1913 — Racecourt, Vosges, mort pour la France, 18.09.1944

Младший сержант Всеволод Рязанов убит был в Вогезских горах. «Погиб за Францию», — написали о нем в приказе.

О. Борис Старк рассказывает, что Всеволод Рязанов был сыном драматической актрисы Натальи Набоковой. Он очень любил собак, и, готовясь к его возвращению в конце войны, мать купила для него бронзовую собаку на мраморной доске... А потом пришло известие о гибели сына.

Савин Владимир Андреевич, 1902—1962

Савина Татьяна Захаровна, 1909—1985

Владимира Андреевича Савина, что родился в начале страшного XX века в Ростове-на-Дону, постигла тяжкая, но все же далеко не худшая судьба. А можно сказать, что ему еще и повезло. В 17 лет Владимир вступил в армию Врангеля, вместе с армией переносил потом тяготы «галлиполийского сидения», из Галлиполи попал в Болгарию, где работал на шахте, а потом уже добрался на парижскую западную окраину, в Булонь-Бийянкур, и там, как многие другие русские работяги, стоял у конвейера на заводе «Рено». Но, видно, мечтал о другой жизни, интересовался русской историей и поэзией, а жена его, Татьяна Захаровна, что пережила его чуть не на четверть века, она была «из тех Ковалевских». Так что сыну Андрею Савины постарались дать хорошее образование, окончил он французскую школу и поступил в Русский богословский институт. Работал Андрей в русском книжном магазине, собирал коллекцию русских открыток и поэтических сборников, а в 1977 году даже открыл свою фирму «Русский библиофил» (надо сказать, библиофильство было в эмиграции весьма распространенным увлечением). В 1992 году часть его коллекции поступила в Библиотеку Российской Академии наук в Петербурге, а каталог ее был издан петербургским (очень неплохим) торговым домом «Дмитрий Буланин» под титулом «О муза русская, покинувшая дом...» (с указателями издательств, автографов и т. п.). Коллекция интересная, и каталог интересный, но я бы на месте издателей поспешил еще и в город Минск, где уже больше полувека томится (и гниет в подземелье) воровски спрятанное от читателя, от науки и от французского правительства, зато помаленьку разворовываемое собрание парижской Тургеневской библиотеки, пожертвованное в пользу русских читателей (а не в пользу минской ВОХРы) самим Тургеневым в 1875 году, а потом до самого 1940 года пополнявшееся эмигрантами.

Что же до Андрея Савина, то он завет отца-работяги «сердцем и делом служить России» выполнил: спите мирным сном, Владимир Андреевич и Татьяна Захаровна.

Савинков Лев Борисович, 15.08.1912—17.01.1987

Лев Борисович был сыном фантастического героя нашего века Бориса Савинкова — революционера, политика (сам Черчилль был от него в восторге), известного писателя (которому сама З. Гиппиус сочинила литературный псевдоним — В. Ропшин), а также террориста, который запутался в собственных интригах и попался в ловушку ГПУ (под названием «Синдикат-2»), после чего, использованный органами и выжатый ими как лимон, был он, скорей всего, ими же и прикончен в подвалах Лубянки. Так что бедный Левушка был безотцовщиной и с раннего детства воспитывался в политизированном окружении. Мать его Евгения Ивановна (сама тоже из бывших террористок), овдовев, вышла замуж за Юрия Алексеевича Ширинского-Шихматова, сына бывшего обер-прокурора Синода. Юрий Алексеевич, некогда блестящий кавалергард, знаток лошадей и породистых собак, в 20-е годы был парижским таксистом, ультра-националистом, издателем, публицистом и политиком сменовеховского толка. Сменовеховство (поворот от прежних либеральных идей к большевизму и национал-большевизму) вообще носилось тогда в воздухе, так что неудивительно, что в 1937 году Сергей Эфрон завербовал молодого Савинкова и отправил его по линии НКВД в Испанию (не столько «сражаться на стороне республиканцев», как принято выражаться здесь, сколько искоренять троцкизм, истребляя тех же самых республиканцев). Лев Борисович дружил (а после ее отъезда и переписывался) с дочерью Марины Цветаевой Ариадной Эфрон (она была, как и он сам, советской «разведчицей» — она сама настаивала именно на этом эвфемизме). Когда в послевоенном 1945 году совет­ские «органы» вылавливали на парижских улицах «невозвращенцев» для отправки их в лагерь Борегар, Лев Борисович, по сообщению историка М. Горбовой, выполнял для них функции информатора... Прости, Господи, и отцу и сыну Савинковым!

В довоенном Петербурге молодая Юлия Леонидовна Сазонова-Слонимская, сестра поэта Михаила Слонимского, была известна в литературных кругах, сотрудничала в журнале «Аполлон», создала первый в Петербурге театр марионеток, посещала богемное кабаре «Бродячая собака». Она, впрочем, и в эмиграции не скучала в домашнем одиночестве. Ю. Л. Сазонова руководила Театром марионеток в Париже, сотрудничала в «Последних новостях», преподавала в Колумбийском университете в США. Весной 1930 года в спектакле Театра драмы и комедии по пьесе князя В. В. Барятинского («Комедия смерти») наряду с профессиональными актерами были заняты эмигрантские литераторы — А. Куприн, Н. Берберова и Ю. Л. Сазонова... В 1942 году Ю. Л. Сазонова опубликовала в «Новом журнале» переписку с Рильке.

Владимир Федорович Саливон был певец. Он пел в митрополичьем хоре регента Н. П. Афонского в кафедральном соборе на рю Дарю. Митрополичий хор, которым Н. П. Афонский руководил 22 года, давал концерты по всему миру, а в 1928 году занял первое место на объединенном концерте европейских хоров в Антверпене. В 1934 году хор записал две пластинки церковной музыки с Шаляпиным. Первая пластинка в тот же год получила премию на Международном конкурсе в Париже, а вторая — премию в Нью-Йорке, где вместе с лучшими записями серии «Золотой век музыкального искусства» была замурована в стене Музея современного искусства.

По свидетельству о. Бориса Старка, у Владимира Федоровича был изумительный бас, редкой октавы.

Остаток жизни В. Ф. Саливон доживал в Русском доме Сент-Женевьев-де-Буа.

Сергей Григорьевич Сватиков был ученый-историк, общественный деятель, политик, публицист. Он окончил гимназию в родном Ростове-на-Дону, а с юридического факультета Петербургского университета, как и многие тогда, был отчислен за участие в студенческих волнениях. Пришлось кончать курс в старом добром Гейдельберге, где он и получил звание доктора философии. Потом С. Г. Сватиков активно сотрудничал с социал-демократами (в частности, с Плехановым), писал политические статьи, выпускал брошюры, книги — исторические труды. После Февральской революции С. Г. Сватиков руководил милицией, потом был послан за границу для ликвидации заграничной агентуры царского Департамента полиции, выступал в английском парламенте и встречался с Пуанкаре, допрашивал секретных агентов царской охранки (и они ему раскрывали свои секреты, о которых он поведал в книге «Русский политический сыск за границей»). После Октября С. Сватиков сотрудничал с генералами Алексеевым, Корниловым и Деникиным, а после поражения Деникина остался в Париже, где он оказался в ту пору в служебной командировке. В годы эмиграции он был членом правления Тургеневской библиотеки, часто выступал с докладами (очень любил выступать перед детьми, например читал для них вслух «Нос» Гоголя в Тургеневской библиотеке), много сотрудничал в печати, а в 1924 году выпустил солидный труд «Россия и Дон» (работу субсидировало Донское казачье войско). В 1934 году С. Сватиков выступал экспертом и свидетелем на Бернском процессе по делу об изготовлении знаменитой полицейской фальшивки «Протоколы сионских мудрецов». На основании полученных им сведений С. Сватиков доказывал, что знаменитые «протоколы» были изготовлены агентами полиции по поручению заведующего русской заграничной агентурой П. Рачковского.

Николай Иванович Свечин был капитаном гвардейского гусар­ского полка. Он был внуком своего полного тезки Н. И. Свечина (1815—1903; тайного советника, члена Его Величества Канцелярии) и Елизаветы Александровны Свечиной (урожденной Пестель).

Старший из братьев Свидерских дослужился до капитанского чина, зато младший — кем он только не был: и генералом русской императорской гвардии, и генералом артиллерии, и русским военным представителем во Франции в годы Первой мировой войны, и председателем артиллерийской комиссии в те же годы, и офицером ордена Почетного легиона...

Оба брата умерли в 1941 году. Когда же три года спустя их перевезли для захоронения на русское кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, тамошний похоронщик о. Борис Старк вспомнил историю, которой он был свидетелем в 1927 году. Историю, которая может пролить свет на хрупкую уязвимость эмигрантской души, на нестерпимое унижение...

О. Борис, решавший задачку на экзамене в Bнституте электротехники, услышал грохот — то ли взрыв, то ли выстрел — за дверью... «Принимавший экзамен наш инспектор месье Каппель, человек очень горячий и несдержанный, выскочил за дверь и заорал не своим голосом: «Несчастный! Что Dы наделали?» Мы выскочили вслед за ним и увидели лежащего на полу студента старшего класса Свидерского с револьвером в руке и истекающего кровью. Что же оказалось? Накануне были экзамены у старшеклассников. Свидерский что-то замялся с ответом и тогда, желая ему помочь, другой русский, Федя Бострем, сын адмирала, бросил ему шпаргалку. Месье Каппель заметил и разорался в свойственной ему несдержанной манере: «Ах, эти русские! Ни в чем им нельзя верить, мы доверили наши деньги в их железные дороги, а они сделали революцию, а наши деньги пропали, потом вышли из войны, оставив нас, союзников, одних, и вот теперь — опять шпаргалка...», — после чего выгнал с экзаменов Свидерского и Бострема (невысокий умственный и педагогический уровень расиста месье Каппеля отражает и поныне не поддающийся никаким реформам низкий уровень народного образования во Франции — Б. Н.). Свидерский оскорбился не столько за себя, сколько за Россию, о которой столь непочтительно говорил инспектор, и счел уместным покончить с собой под его дверью. Вызвали скорую помощь, и я отвез его в близлежащий госпиталь. По счастью оказалось, что, желая попасть себе в сердце, Свидерский взял слишком влево и только пробил легкое. Его спасли, но больше я его не видел».

Актер Гюго Свобода-Кульханек снимался в кино и играл на сцене. Одно время он выступал с труппой Московского Художественного театра, был занят в «Мыслях» Леонида Андреева.

Поэт Анатолий Петрович Секретев (стихи он подписывал фамилией Секретов) выпустил в Париже два сборника стихов — в 1940 и в 1972 годах.

Юлий Федорович Семенов был известный в эмиграции общественно-политический деятель, журналист и мемуарист. После ухода Петра Струве с поста редактора газеты «Возрождение» на этот пост был приглашен Ю. Ф. Семенов. «Возрождение» была в то время второй по значению эмигрантской газетой, сильно, впрочем, уступавшей по всем показателям (кроме, разве что, уровня отдела литературы) самой популярной парижской газете — «Последним новостям» П. Н. Милюкова (это признавали и сами сотрудники «Возрождения», например Ходасевич). Историк русской эмиграции М. Раев сообщает, что «”Возрождение” было основано... при финансовой поддержке нефтяного магната А. О. Гукасова. Оно было задумано как умеренно-консервативный, монархический орган». После размолвки с Гукасовым и ухода из газеты П. Струве «пост редактора, — продолжает М. Раев, — занял Ю. Ф. Семенов, и газета стала открыто монархической и «реакционной», адресованной малообразованному читателю, хотя она и информировала... о событиях в жизни Русского Зарубежья и имела прекрасный литературный раздел, где сотрудничали, среди прочих, Ходасевич, Зайцев, Шмелев, а иногда и Бунин. Газета потеряла, однако, многих читателей... В 30-х годах она открыто приветствовала победу на выборах в Германии Гитлера и успехи профашистских организаций в других странах (например, «Огненных крестов» во Франции); она поддерживала войну, развязанную Муссолини в Эфиопии, ликовала в связи с мятежом Франко в Испании... «Возрождение» никогда не достигало такой популярности, как его главный конкурент «Последние новости», о чем сокрушенно писал в своих мемуарах Семенов. Он обвинял «масонские» и «еврейские» элементы эмиграции в том, что они субсидировали... его конкурента и не дали «Возрождению» возможности влиять на более широкий круг читателей».

После 1947 года «Возрождение» выходило в форме журнала, в нем сотрудничали С. Мельгунов, И. Тхоржевский и многие другие. В «Возрождении» этой поры можно найти много интересных очерков о межвоенном периоде жизни эмиграции. Впрочем, Ю. Ф. Семенова тогда в «Возрождении» уже не было.

СЕРГИЙ, архимандрит (ШЕВИЧ), 3.08.1903—25.07.1987

Еще в 1918 году, в Кисловодске, сын генерал-майора свиты Е. И. В., юный Кирилл Шевич примкнул к группе молодых монархистов вместе со светлейшим князем Владимиром Голицыным, Сергеем Плаутиным, Владимиром Авьерино, Александром Казем-Беком... О генерале Шевиче младоросс Алексей Митрофанов вспоминал, что у этого старого гусара императорской гвардии было больше орденов, чем у любого русского парижанина, так что его часто посылали на встречи с французами — для представительства. Сын же его работал в банке Моргана, где хранили свои деньги коронованные особы. Митрофанов вспоминал также, что после младоросских собраний молодой Шевич погружался обычно в многочасовую молитву. С 1930 года Кирилл Шевич вместе с другими молодыми людьми «национального духа» покинул паству митрополита Евлогия и стал посещать промосковскую Трехсвятительскую церковь на рю Петель.

С первых дней существования «Молодой России» молодой банковский служащий был членом Верховного совета этой партии и лучшим другом Главы. Свою дружбу с бывшим Главой младороссов Кирилл Шевич сохранил до конца дней злополучного Главы в недрах Московской патриархии. Ни ложь, ни трусливые предательства бывшего Главы, ни его бегство с помощью тайных помощников не заставили глубоко верующего священнослужителя, архимандрита «московской» церкви о. Сергия забыть об этой дружбе. О. Сергий простодушно сообщал брошенной Казем-Беком жене о том, что Глава неплохо устроился в Москве в новой казенной квартире и что патриархат купил ему новую мебель. При этом о. Сергий возлагал высокие надежды на Казем-Бека в сфере объединения церквей, и только к концу 50-х годов до о. Сергия дошли (через газеты) некие «гадкие слухи» о Казем-Беке. «Не могу поверить, чтобы Александр был способен на подобную низость», — написал тогда о. Сергий брошенной жене Казем-Бека и выразил ей искреннее сочувствие. Видимо, отец Сергий с опозданием узнал, что в новой квартире с новой мебелью Глава поселился с новой молоденькой женой (не будучи разведен с устаревшей, еще младоросской). В 1977 году о. Сергий отслужил в Париже панихиду по Главе-неудачнику.

Серебрякова Зинаида Евгеньевна, художник, 28.11.1884—19.09.1967

Когда посетитель Третьяковской галереи в Москве смотрит в блестящие глаза молодой дамы на этом автопортрете, он, вероятно, думает с завистью: «Вот кому жилось счастливо!» Да ведь так оно и было в далеком 1911 году, когда молодая дама писала свой автопортрет...

Родилась Зинаида в отцовском имении Нескучное (Курской губернии) и росла не скучала. Уже дед ее и прадед были славные русские архитекторы, отец — скульптор (Е. Лансере), мать (урожденная Бенуа, сестра Александра Бенуа) тоже была художница, да и брат был живописцем-«мирискусником» (тоже Е. Лансере). Вот и Зинаида училась на художницу, путешествовала по Италии, Швейцарии, Крыму, писала портреты, пейзажи, участвовала, еще совсем молоденькой, в знаменитых выставках, даже Третьяковка покупала у нее картины. Она счастливо вышла замуж, в 23 года родила сына, совсем еще молодой, вместе с Остроумовой-Лебедевой и другими художницами была выдвинута в Академию, да только выборы не состоялись: грянула Октябрьская катастрофа...

Потеряв мужа, Зинаида укрылась в трогательной своей деревне, среди любящих крестьян, которых продолжала любовно писать не уставая, но трогательные некогда крестьяне подожгли усадьбу... Молодая вдова уехала в Харьков, с ходу включилась в работу, что-то организовывала, поднимала чей-то художественный и культурный уровень, писала картины, выставлялась, но становилось все трудней, все страшней... В 1924 году она уехала в Париж для устройства выставки и больше не вернулась... Еще 40 лет выпало ей трудов, выставок, удач, путешествий (в том числе и в сладостное Марокко). Вместе с сыном-художником Александром Борисовичем Серебряковым оформляла она баронскую виллу под Брюсселем, выставляла картины во всем мире, а незадолго до смерти, после 1965 года, — и в Москве, и в Ленинграде, и в Киеве, и в Новосибирске. Сын ее работал в кино и в театре, оформлял книгу вместе со знаменитым маминым дядюшкой А. Бенуа, расписывал дворцы и замки, а за 10 лет до смерти устроил вместе с сестрой- художницей (Екатериной Борисовной, которая живописи училась уже в Париже — у матушки) ретроспективную выставку в Париже, а еще позднее — в Нью-Йорке. Упокоился же он совсем недавно и был похоронен близ матери.

Доктор Серов был опытный русский врач и перевидал в своем кабинете в натуральном виде чуть не всех видных деятелей эмиграции. Например, нередко видывал И. А. Бунина. Иван Алексеевич Бунин был до крайности мнительным и часто ходил по врачам. В дневнике В. Н. Буниной есть запись за 1928 год: «Серов нашел, что у Яна ослаблено сердце, что и раздражительность от этого, а не от печени. Спрашивал, не заботит ли его что. Он сказал, что, как не заживающая рана, его гнетет мысль о работе. Совет: на время постараться забыть».

Но Бунин, продолжает Вера Николаевна, «совершенно с ума сошел насчет сердца, нервничает, не спит, днем не ест. Был у Серова, теперь хочет к Маану. Боюсь, что и Маан его не успокоит. Ему нужен доктор вроде Альтшуллера». (И. А. Бунин прожил после этого визита к доктору Серову еще 25 лет.) Кстати, симпатичная черта русского врача — поинтересоваться жизнью и творчеством пациента. Французский врач с больным вообще не разговаривает. Что-то пишет молча, потом вручает направление на электронные анализы. А тут, может, работа у человека не клеится, дочка своевольничает — так причем тут новейшая американская электроника? Я как-то попросил молодую докторшу в парижской поликлинике: «Вы хоть поговорите со мной». А она мне догадливо: «Вы что, русский?»

Давая пациентам (вроде Бунина) разумные советы, доктор Серов сам не умел ими пользоваться. Он был церковным старостой в Бийянкуре и вел жестокую войну против священника о. Ктитарева, ходил жаловаться на него высокопреосвященнейшему, участвовал в «приходских бурях», трепал нервы себе и людям... Отчасти бурная приходская деятельность доктора могла объясняться и невозможностью работать профессионально в полную силу. Вот как вспоминает об этом Н. Н. Берберова: «В госпиталях русские доктора не имели права работать, но старый доктор Серов ходил в Отель Дье ежедневно и даже по воскресеньям дежурил — среди санитаров и санитарок, пускавших граммофоны во всю силу и танцевавших так, что госпиталь дрожал. Жил Серов частной практикой (незаконной), а в госпитале работал «по страсти», все время боясь, что кто-нибудь донесет на него и его засудят. Одно время особенно много ему приходилось иметь дело с прокаженными. К ним ходили и другие «незаконные» русские: один одержимый, раздававший Евангелие прокаженным — русским и нерусским (русских там было 2—3 человека в самый разгар русского «засилья» Парижа) и толковавший им Нагорную заповедь, а другой — из монахов, видимо, потому что гулял в старом заплатанном подряснике и потерявшей цвет и форму камилавке: этот ничего не раздавал и ничего не толковал, он развлекал больных — выздоравливающих и умирающих — исполнял кое-какие поручения... пока его не прихлопнуло гестапо». (Обратите внимание на то, что все, кто были лет на 15 старше мемуаристки, в ее преклонные годы стали ей казаться очень «старыми» — 50-летняя М. Германова, 47-летняя Рощина-Инсарова, 45-летний Серов — ибо сама 70-летняя мемуаристка неуклонно омолаживалась в собственной памяти.)

Василий Николаевич Сиротинин родился в 1856 году, закончил Императорскую Военно-медицинскую академию в Петербурге, был учеником С. Боткина, в 1884 году защитил докторскую диссертацию, был профессором ВМА, директором Госпитальной клиники внутренних болезней этой академии, лейб-медиком и одним из руководителей Красного Креста. В Гражданскую войну он был при Деникине, а в Югославии стал врачом короля Петра I. Позднее, уже во Франции, доктор Сиротинин был награжден орденом Почетного легиона. Он оставил потомкам важные научные исследования.

Даже в межвоенном русском Париже, где книжных лавок было так много, Елизавета Сияльская и ее старшая сестра Олимпиада де Брунс (умерла в 1977 году 88 лет от роду) были на виду. Как и другие книготорговцы, они часто издавали книги, не всегда, впрочем, обращая внимание на их уровень. Магазин их, что в двух шагах от Александро-Невского кафедрального собора, открыт и ныне. За прилавком стоят внук Олимпиады, не забывший еще русский язык, и его темнолицая жена (родом из Индии), языком этим, понятное дело, не овладевшая. В лавке прохладно, тихо, пустынно. Однако дело живет, не умирает...

Этому выпускнику Императорского Александровского лицея из космополитического старого Петербурга век выпал не слишком долгий. Узнав, что хоронят его соученика по лицею Павла Скерста, сент-женевьевский батюшка о. Борис Старк вышел в епитрахили и с кадилом встретить гроб. Но бывший лицеист архимандрит Киприан (Керн), вышедший из машины, не захотел ни поздороваться, ни похристосоваться (несмотря на пасхальное время) с бывшим лицейским однокашником. Обиженный о. Борис объясняет в мемуарах, что «1949 г. был годом интерюрисдикционной войны, и отец Киприан... был одним из самых ярых противников Московской патриархии». Дело в том, что после войны старенький митрополит Евлогий подписал документ о возврате эмигрантской Западной Православной церкви в лоно (в юрисдикцию) Московской патриархии, в ту пору вполне подневольной. Многие прихожане и целые приходы этого решения не одобрили, и Православная церковь в эмиграции снова раскололась. Многие эмигранты еще помнили, за что отлучен был когда-то сам митрополит от Московской Патриархии: за то, что оплакал вместе со всеми на молебне в Англии погибель тысяч священников, убитых коммунистами. Теперь митрополит призывал все преступления забыть и славить коммунистов в храмах (хотя антирелигиозный террор далеко не кончился, и новая его, хрущевская, волна была впереди).

Архимандрит Киприан (Керн) был монах, человек суровый, непреклонный. Но после погребения П. Скерста к бедному промосковскому «советизану» (вскоре он стал называть себя «советским человеком») о. Борису подошли бывшие лицеисты, чтоб утешить его, или даже «извиниться за бестактное поведение своего бывшего ученика». Это были те, кто сохранил пушкинскую идею лицейского патриотизма: «Нам целый мир чужбина, Отечество нам Царское Село». Или те, кому просто жаль стало одураченного «советского патриота».

Скобцов Даниил Ермолаевич, Кубанский общественный деятель-писатель, 15.12.1885—19.01.1969

В 1918 году 33-летний учитель Даниил Ермолаевич Скобцов (Скобцов-Кондратьев) стал активным деятелем новоучрежденного правительства Кубанского края. А в начале 1918 года городское управление Анапы возглавила избранная товарищем городского головы молодая эсерка, поэтесса Елизавета Кузьмина-Караваева. В конце апреля она уехала в Москву, где в рядах своей партии боролась против большевиков, а когда вернулась в Анапу, была арестована стоявшей там Белой армией. «Все, что определяло мою антибольшевистскую работу в советской России, — вспоминала позднее Елизавета, — по эту сторону фронта казалось почти большевизмом, во всяком случае с точки зрения добровольцев, чем-то преступным и подозрительным». Елизавете грозили суд и расправа, и тут за нее вдруг вступился один человек, с которым она только недавно познакомилась, — бывший учитель Даниил Скобцов. Он к этому времени приобрел большое влияние в кубанском правительстве, а к концу 1919 года избран был председателем Кубанской рады. Правда, вскоре после этого и правительству, и раде пришел конец, однако лишь раде, а не радостям и бедам Даниила Скобцова. Елизавета Кузьмина-Караваева становится его невестой, а потом и женой. Для нее это уже второй брак. Кроме того, у нее уже была внебрачная дочь. Семью ждало мучительное бегство морем из России. В 1921 году у Елизаветы и Даниила родился сын Юрий, а еще через год — дочка Настя.

В эмиграции, во Франции, на смену смертельным угрозам и мукам пришли другие тяготы. Супруги оказались «не созданными друг для друга». И то сказать, такая неистово ищущая истины и Бога женщина-подвижница, как Елизавета, каково с ней в повседневной жизни, в тяжком эмигрантском быту? Умирает дочка Скобцовых Настя, и в 1927 году супруги расходятся. Даниил Ермолаевич забирает к себе Юру...

Тяжкий крест выпал ему на долю. Он потерял после Насти и Юру, и бывшую жену. Он стал писателем — выпустил мемуары, а в 1938 году роман «Гремучий родник», о котором писала вся эмигрантская пресса. На его средства в детском доме в Монжероне была оборудована палата, названная именем его покойной жены-мученицы...