Берберова Нина Курсив мой

Жена художника Т. (француженка) сказала мне, что июньская катастрофа была "ни к чему" (взятие Парижа немцами).

Их поэты, кажется, никогда не пророчили "о, если б знали, дети, вы" или "исчезни в пространствах, исчезни!".

Апрель

Бежали в июне от немцев. Мать   барыня, аристократка, дочь ей покорна во всем. Засели в какой то брошенной ферме, доят коров, которые подходят к ним и мычат, чтобы их доили. Находят в погребе сенегальца, раненого. Лечат его. Пригревают. Он выздоравливает и служит им. Преданный, чудный человек, полуинтеллигентный, нежный, тонкий, вроде черного князя Мышкина. Обе женщины (уже немолодые) находят вдруг смысл и даже утешение в происходя щем. Они возвращаются в Париж, все трое. Но на границе "оккупированной зоны" немецкий солдат убивает негра.

Апрель

Ночью 3 марта, когда англичане и американцы бомбардировали Биянкур, несколько бомб упало на Биянкурское кладбище. Луна была в облаках. От взрывов разлетелись могилы. Кости, черепа, тела носились по воздуху, и носились плиты, гремя друг о друга. Еще теперь видны зияющие дыры, сломанные кресты, треснувшие памятники, мраморные ангелы с отбитыми крыльями. Кости убраны, их убрали в первые четыре дня, когда кладбище было заперто.

Июнь

Началось с панихиды в армянской церкви по Р. После панихиды были речи. Прославлялся человек, который после себя не оставил ничего: ни поэмы, ни начатого дела, ни просто мысли, только потому, что он в конце прошлого века лично знал таких то и таких то армянских общественных деятелей. Он знал Патканяна и Туманяна, когда ему было двадцать пять лет, а теперь ему было под семьдесят, и он всю жизнь был банкиром и стриг купоны со своей юности.

Затем в 4 часа, в зале Русской консерватории, было чтение Шмелева. Было много народу, все почти   старше шестидесяти лет и несколько детей. Из литераторов   Тэффи, Зайцев, Карташев, Сургучев...

Читал Шмелев, как читали в провинции до Чехова: с выкриками и бормотаньем, по актерски. Читал захолустное, елейное, о крестных ходах и севрюжине. Публика была в восторге и хлопала. Да будет тебе земля пухом, великая держава!

Вечером мы пошли на "Дон Карлоса" в Одеон. Предприимчивый французский переводчик "спрятал" политику и "подчеркнул" любовь.

Суррогат наш насущный даждъ нам днесь!

Июль

Олю взяли и увезли в 8 часов 30 минут, в четверг 16 го.

Я как то спросила Мари Луизу, бывает ли у них, что идут под венец, не будучи любовниками? Она сказала, что это бывает только в браках по расчету, когда понятно, что он не живет с невестой, потому что ее не любит, и у него есть другие, до последнего дня или даже сохраняются дольше. В браках по любви "не жить" вместе до свадьбы было бы подозрительно.

Июль

Была на квартире Оли и взяла там два чемодана книг, бумаг и несколько вещей Ходасевича.

Июль

Август

Август

Я сказала ему:

  Я не о грехах своих сетую. Я не чуда хочу. Догма меня не трогает. Я не хочу ни Ефрема Сирина, ни Иринея Елеонского. Я говорю о том, кто сказал "блаженны плачущие". Я   плачущая, но я не утешусь. Все это ложь.

Он сказал:

  Церковь   хранительница полноты истины. То, что вы говорите, ересь.

Я спросила его, почему, если церковь обладает полнотой истины, а он сын церкви, он так мрачен? Почему не радуется?

Он ответил, что он всю жизнь был отчаянным пессимистом и что это, вероятно, оттого, что он физически больной человек.

С больным человеком говорить мне стало неинтересно, и я ушла.

Август

Я никогда не любила Некрасова. В его патетике есть что то комическое. Он рассчитывал не на те эффекты, которые получались. Метафоры его уже в его время были штампами. Время от времени я перечитывала его, чтобы себя проверить. И все больше не любила его. "И пошли они, солнцем палимые" точно дело в Африке происходит, а не в Москве! Символика его примитивна: дурная погода   дурное правительство, хорошая погода   будущие реформы. Демагогия его в вечном возвращении к образу матери: а ведь это только был прием, чтобы вызвать в читателе слезу!

Немецкая армия под Тихорецкой и под Сталинградом.

Август

По Парижу ходят рассказы приехавших из Крыма и с Украины:

2. Про то, как под Полтавой один город три недели питался одним казеином.

3. Про мальчика, который вместо салазок катался с горы на мертвом немце.

4. О том, что детвора считает, что без сапог жить лучше: легче от милиционера убежишь.

Сентябрь

А как начиналась любовь?

Через внешнее. В лице, за минуту до того чужом, играла улыбка, шутка вперемежку с умом, и глаза говорили, и была прелесть облика: линии волос, теплоты рук, аромата   или запаха   тела и дыхания. Голос. Да, голос всегда играл большую роль, и интенсивность жизни в лице. И только позже, через силу любви, познавалось мной нутро человека. И через эту любовь, как то чудесно и мгновенно окрепшую, я приноравливалась к этому нутру, уже считая это счастьем. А до "черт характера" и "вкусов" мне никогда не было дела.

Но это внешнее ощущение "начала" не имело никакого отношения к красоте или даже привлекательности человека. И ничего не было головного во мне   ни в первом впечатлении, ни в "приспособлении" меня к другому человеку. Да, приспособление было всегда одной из женственных радостей. И я жалею тех женщин, которые ее не знают. "Приладиться"   не только не унизительно (кто выдумал эту глупость?), но необходимое условие блаженства.

Ноябрь

Жила на свете мадам Шассен. Весила 112 кило, была косая и похожая на свинью. Звали ее Жизель (66 лет).

Ноябрь

Со времени Симеона Гордого (чем гордого, собственно?), если считать 75 лет, то в России непрерывно "свирепствовали различные моры". Они "опустошали целые города". От этих 75 лет ничего не осталось   ни памятника зодчества, ни рукописи, ни иконы, ни идеи   только постоянные сражения с монголами и Литвой, междоусобия князей. А ведь 75 лет   это значит два поколения! Были же среди этих поколений люди с душой, талантливые, предприимчивые? Или их не было?

Ноябрь

Достаточно прочесть два номера берлинской газеты "Новое слово", чтобы понять всю ничтожность, лакейство, продажность, всю подлость русской души, когда она хочет выслужиться, отличиться.

Никогда не забуду радиопередачу из Нотр Дам в воскресенье утром:

  Вы любите деньги? Но Господь наш Иисус Христос никогда не запрещал любить деньги.

  Вы любите спорт? Но Господь наш Иисус Христос сам любил спорт.

  Вы любите дансинги и флирт? Но Господь наш Иисус Христос ничего не имел против такого вида развлечений.

И т. д.

Сухой, худой, в черном, приходит в фешенебельный ресторан около Елисейских полей и кладет обедающим на столики книгу   Библия. Говорит:

  Вы хотите быть умными и преуспевать в жизни? Читайте эту книгу.

Подходит к бармену в баре:

  Вы хотите, чтобы торговля шла? Читайте эту книгу.

Никто не покупает. Бармен говорит:

  Если насчет торговли, то обратитесь к хозяину.

Ноябрь

  В Биянкуре была бомбардировка. Много убитых. Я видела, как женщины тащили из горящих домов обожженных детей.

Он ответил:

  А мне плевать: я живу на Монмартре!

Ноябрь

Во всем этом четыре "светлых явления": книги, бескорыстные чувства, собственные творческие мысли и природа. Первое и четвертое сводятся к стендалевскому: лектюр э агрикюльтюр. Третье замерло. Второго все меньше.

Читаю Леона Блуа.

Он есть удивительное и печальное соединение Розанова, Мережковского, Ремизова и Ходасевича. Он   самый "русский" из всех французов!

Розанов   стиль, неуемность его церковно религиозных чувств, его реакционность, интерес к евреям, ненависть к радикалам, нужда и несчастья, вынесенные на площадь.

Мережковский   парадоксальность и натянутость, любовь к фразе, эгоцентризм и то, что около важного ходит, не будучи сам большим писателем.

Ремизов   его жалобы, его безденежье,   и эксплуатация своих бед.

Ходасевич   несчастья, сами себя питающие, закабаленность работой, невозможность писать "для себя". Так и вспоминается Ходасевич в случае с выходом книги Блуа в день убийства президента Карно: все занялись убийством, и книга его канула в небытие, о ней забыли. Это так похоже на то, что могло бы случиться с Ходасевичем!

Ноябрь

  Вы   масонка? Нет, я не масонка.

  Тут сказано, что вы масонка.

Дает мне брошюру адвоката Печорина "Масоны в эмиграции". Там перечислены десятки фамилий. Между ними   Р.И.Берберов.

  Я   не Р.И.Берберов.

  А кто же Р.И.Берберов?

  Брат моего отца.

  Где он?

  Он умер несколько месяцев тому назад на юге Франции.

Молчание.

  Вы   не еврейка?

  Нет, я не еврейка.

  Как вы можете это доказать?

  Я не могу доказать, что я не еврейка. Докажите вы, что я еврейка.

Молчание.

  У вас депортировали родственницу как еврейку. Это   про Олю. Я молчу. Он:

  Я вас спрашиваю.

  Я не понимаю, о ком вы говорите.

Потом он приносит из какого то шкафа толстую папку. Это   мое "дело". Он долго роется в нем. Там, как видно, дюжины две доносов.

  Почему вы не печатаетесь в наших газетах?

  Я ничего не пишу.

  Почему?

  Стара стала. Талант пропал.

В таком духе мы говорили еще минут пять, и он меня с неохотой отпускает.

У выхода я сталкиваюсь с человеком, лицо которого я знаю, но фамилии вспомнить не могу. У него подбит глаз, и этим подбитым глазом он пытается меня просверлить в одну секунду.

Ноябрь

Ноябрь

Декабрь

Декабрь

Я знала С. еще в России. С тринадцати лет он жил с горничными (в доме родителей). Два раза выгнали из гимназии. В восемнадцать лет пошел к Шкуро и кого то резал. Затем   Берлин. Посадили в тюрьму за подделку чека. А потом случилось вот что: в Берлине было совершено политическое убийство, был убит турецкий министр, виновный в резне армян, Талаат паша; жена убитого, среди тридцати двух представленных ей фотографий "студентов", опознала С. как убийцу мужа. Его посадили. Он же в этот вечер привел проститутку с угла Курфюрстендамма в квартиру, где жил с папашей и мамашей, которые в этот вечер были в опере. Таким образом, у него было алиби, и все вместе свидетельствовали: папа, мама, уличная девица (в которой было все его спасение), привратник дома, любовник девицы, который ждал ее на углу. С. выпустили. Он женился на девочке, которой было девятнадцать лет. В ночь свадьбы он исчез и три дня пропадал   где то кутил с женщинами. А она сидела одна и плакала. Шесть лет он жил на ее средства, и, наконец, после того как он едва не изнасиловал ее сестру (пятнадцати лет), она ушла от него. Он шатался где то, потом поступил в Иностранный легион и уехал в Африку (была война французов с Абдаль Керимом).

В Африке он опять кого то резал, вернулся через пять лет. Когда я встретила его в Париже и спросила, где его медали и кресты и в каком он чине, он сказал, что не смог пройти в офицеры, не способен был выдержать экзамен. Тут подвернулось ему место: стюардом на пароходе, возившем из Германии в Аргентину евреев, уезжавших от Гитлера. Из Аргентины в Германию он возил контрабанду. Сделал много рейсов, сам был "маленьким Гитлером" (по его словам) на этом пароходе. Затем он куда то исчез.

С. умел скрывать свое прошлое, говорил на четырех языках, когда то провел год или два в Кембридже, в университете (из которого, кажется, тоже был выгнан). У него были светские манеры, и он был довольно хорош собой. Умел обращаться с женщинами, которые сходили по нем с ума.

И вот теперь он в немецкой форме, сражается на восточном фронте, вернее   служит переводчиком у немцев в России.

Сейчас вернулся в отпуск из под Смоленска. Говорит, что все бежали из Смоленска, и когда они вошли, оставался только школьный учитель с женой и дочерью. С женой, видимо, он жил, а самого учителя они заставили быть чем то вроде промежуточной инстанции между немецкой комендатурой и русским населением.

Приехав в отпуск, он добился встречи со мной, вынул из кармана небольшой пакет. "Это   подарок с дорогой родины",   сказал он. Там было два предмета: от руки переписанная порнографичесая поэма, безграмотная и грубая, и медная икона.

1943

  Я вижу, вам никогда не бывает скучно,   сказала завистливо старуха Гарро (87 лет),   а я, знаете, иногда прямо плачу от скуки.

Январь

Рене увозят в Германию на работы, Жанет остается одна. Все их жалеют и говорят, что они не переживут разлуки: он не может прожить двух дней без женщины, а она   без мужчины.

Один из самых прекрасных музеев, какие я когда либо видела, Маурициусхус в Гааге. И я вспоминаю, как я стояла там перед Вермером, каждый день в течение недели. А потом мы поехали с Н.В.М. в Амстердам и долго гуляли вдвоем по набережным каналов и зашли в дом Рембрандта.

И у меня такое чувство, что ни Маурициусхуса, ни Рембрандта просто больше нет. Были да сплыли.

Февраль

Февраль

Апрель

Апрель

Июнь

Июнь

В 1940 году они, как все, уехали из Парижа. Бежали на юг. За Пуатье от обстрела легли в канаву. Он был убит рядом с ней. Она его втащила в автомобиль и довезла, мертвого, до Тулузы. Там не помнит, что было. Очутилась в больнице. Потом с его кузеном ходила на могилу (почему то без надписи). Потом шесть месяцев в Париже сидела в санатории. Когда вышла, ей сказали, что он перевезен в Монпелье. Встретила однажды его приятеля, тот спросил: давно не имели известий? Она сказала: перевезли в Монпелье. Он смутился и замял разговор. И вот она начинает сомневаться: может быть, он жив? Может быть, она в своем безумии все смешала в памяти? Либо он изуродован и не хочет вернуться к ней, либо он просто решил ее бросить. Или он ушел в "сопротивление"? Или сидит в лагере, арестованный? Она не может больше так жить и едет искать могилу в Монпелье. Ничего не находит (надписи не было). А кузен исчез и не у кого спросить.

Июль

За Маргаритой, которая приходит стирать, стоит записывать:

  Ничего, мадам, я ведь не пью.

  Вы знаете, что мадам Дюпор очень больна?

  Неужели? Я тоже в прошлом году была очень больна.

  Хоть бы война скорее кончилась!

  Как кончится война, так я сейчас же отсюда уеду. Здесь нет никаких развлечений.

  Сколько лет вы прожили с вашим покойным мужем?

  Шестнадцать, мадам, из них восемь он болел, и мы совсем не могли развлекаться. И денег было мало.

  У вас процесс с наследниками?

  Да, мадам. Но я подала нотариусу счет его похорон. Если они с меня стребуют, я взыщу с них за похороны.

  Печально быть одной.

  Еще печальнее мужчине быть одному: он даже не может утешаться вязанием на спицах.

Июль

Высадка в Сицилии. Взятие Палермо. Бомбардировка Рима. Двести дивизий стоят с двух сторон под Орлом.

Пасечник пришел осмотреть ульи. Мари Луиза рассказала о нем:

Ему было тридцать лет, а отцу   шестьдесят. Наняли работницу (сто ульев). Вечером она поужинала с ними. Потом спросила: а куда мне лечь? Отец сказал: выбери, куда сама хочешь: к нему или ко мне. Она выбрала сына. И так осталась навсегда. Старик умер. Сейчас им по семьдесят лет. А до этого она жила в Париже и "делала тротуар" на бульваре Монмартр. Место у нее было на откупе, и она его выгодно продала, когда поехала в деревню.

Июль

Август

Мадам Шоссад их иногда приводит к нам. Две двойняшки   пятнадцати лет и Режина   одиннадцати лет. Они живут без прописки и без карточек, и мадам Шоссад развела большой огород и даже купила несколько кур. Все было бы ничего, но сам Шоссад, видимо, не вполне нормален. Он воспылал любовью к одной из двойняшек, сажает ее к себе на колени, и мадам Шоссад боится за нее, не спит ночами, ходит по дому и сторожит детей. Наконец пришлось забаррикадироваться, и тогда Шоссад передушил всех кур, повесил на огород замок, ничего им не дает, сам ест и грозит, что донесет в гестапо, что его жена поселила в доме еврейских детей.

Я поехала в Париж, в комитет, где, между прочим, работает П.А.Берлин, и там мне обещали перевести детей в другое место.

Август

Георгий М. Не сразу узнала его, и даже не помню, была ли когда знакома с ним. Пропустила два поезда. Он держал меня и не отпускал. Его монолог приблизительно сводился к следующему:

  Мы создали наш новый Союз писателей. Председателем   наш дорогой Илья Григорье вич (Сургучев, с которым я уже лет пятнадцать не кланяюсь). Я   секретарь. Записались в члены... (тут следуют фамилии). Ремизов обещал (это, я знаю, ложь). Когда же вы вступите? Непременно пришлите мне прошение о принятии вас в члены. У нас будут собрания, чтения, выступления... Знаете, Н.Н., лучше записаться пораньше: кто не запишется, того мы в Россию не пустим. Я вот и Бор. Констант, вчера это сказал. Поехал нарочно к нему, объяснил ему: кто не член, тому не дадут разрешения вернуться. А инициаторы поедут в первую голову. Хотим издавать газету в Минске. Вы за городом, кажется, живете? Хорошо, что вас встретил. Так что присылайте скорее прошение.

Я говорю:

  Я не за городом живу, а в деревне, очень далеко, и нет никаких средств сообщения. Я не смогу приезжать на чтения.

  Как хотите. Как хотите. Подумайте о будущем. Подходит второй поезд.

  Кстати,   говорю я,   год тому назад, кажется, Н.В.М. обратился в какой то ваш комитет, чтобы вы помогли спасти библиотеку Ходасевича. Вы тогда ничего не сделали, и все книги вывезли неизвестно куда.

Он:

Я не ослышалась. Подходит третий поезд, и я наконец вскакиваю в него.

  "И от судеб защиты нет",   говорю я себе.

Борис Зайцев дает мне знать, что лучше мне в город пока не ездить: меня ищет Левицкий, чтобы пригласить в "Парижский вестник".

Сентябрь

5 го   открытие памятника на могиле Д.С.Мережковского в Сен Женевьев де Буа. Старики и старухи из Русского дома, страшно старая, хрупкая, совсем прозрачная З.Н.Гиппиус, Зайцев и еще двое трое знакомых.

Памятник поставлен на подаяние французских издателей. Говорили: Милиоти (по француз ски), Шюзевилль (тоже и очень хорошо). З.Н. благодарила французов. Зайцев   по русски два слова. Стало очень грустно. Я повторяла про себя строки моего стихотворения, посвященного когда то Д.С.М.

Октябрь

Октябрь

Выйдя на авеню Мозар, я вижу, что все в дыму и все бегут куда то, едут пожарные, мчится скорая помощь   вниз по улице, к Биянкуру, к Булони. Первая мысль: Зайцевы. Бегу и бегу, через весь Отэй, к Порт де Сен Клу, и там понимаю, что был разгромлен Биянкур и теперь горит. Все оцеплено, и туда не пускают.

Октябрь

Премьера в русском драматическом театре   "Замужняя невеста" Грибоедова в постановке Ю.П.Анненкова. Тэффи, Гиппиус, Рощина Инсарова, Церетели и другие.

В приемной управляющего домом (квартира Зум.) под стеклом в рамке висит сонет. Перевожу дословно:

"Кушать сладко, пить умеренно, иметь небольшой дом, окруженный фруктовыми деревьями, иметь много досуга, мало детей, спокойную привязанность; не иметь судебных процессов с родственниками, не вести никаких политических споров, не мучиться никакими сомнениями и не знать никаких любовных драм, которые всегда причиняют беспокойство, не подпускать к себе слишком близко ни благожелателей, ни просто соседей и дожить так до смерти   вот удел, лучше которого нет на свете".

Ноябрь

Ноябрь

Декабрь

Потом сказал, что "ни одного интеллигентного человека не видел за тысячу километров" и что на Украине немцы открывают театры и церкви. В Одессе открыт "румынский университет". Для кого?

Я сказала ему про Олю. Он ответил:

  Они никогда не вернутся.

Я ему не верю.

1944

В половине двенадцатого ночи (я уже хотела ложиться спать) осторожный стук в дверь. Открываю: А.Гингер (поэт, муж Присмановой). Впускаю.

Он рассказывает, что живет у себя, выходит раз в неделю для моциона и главным образом когда стемнеет. В доме   в этом он уверен   никто его не выдаст. Присманова сходит за "арийку", как и их сыновья. Он сидит дома и ждет, когда все кончится. Мне делается ужасно беспокойно за него, но сам он очень спокоен и повторяет, что ничего не боится.

  Меня святая Тереза охраняет. Я страшно рассердилась:

  Ни святая Тереза, ни святая Матрена еще никого не от чего не охранили. Может быть облава на улице, и тогда вы пропали.

Но он совершенно уверен, что уцелеет. Мы обнимаем друг друга на прощание.

Март

Очередное воскресенье у З.Н.Г. Она, по старой привычке, "принимает" от 5 до 8. Злобин готовит чай. Постоянные посетители: Лорис Меликов (из Русского дома в Сен Женевьев де Буа), Тэффи, какие то дамы, иногда Мамченко, реже   я. Лорису, племяннику министра Александра II, лет восемьдесят. Он говорит на восьми языках, служил до 1917 года в министерстве иностранных дел, знает наизусть "Фауста" и добрую половину "Божественной комедии".

Муж в могиле, сын в тюрьме.

Помолитесь обо мне.

Я не могла сдержать слез и вышла в другую комнату. В столовой наступило молчание. Давиденков, видимо, ждал, когда я вернусь. Когда я села на свое место, он прочел про иву:

Я лопухи любила и крапиву,

Но больше всех   серебряную иву,

И странно   я ее пережила!

Это был голос Анны Андреевны, который донесся через двадцать лет   и каких лет! Мне захотелось записать эти стихи, но было неловко это сделать, почему то мешало присутствие З.Н. и Тэффи. Я не решилась. Он прочитал также "Годовщину последнюю праздную" и, наконец:

Один идет прямым путем,

Другой идет по кругу...

..................................

А я иду   за мной беда,

Не прямо и не косо,

Я в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

Тут я опять встала и ушла в гостиную, но не для того, чтобы плакать, а чтобы на блокноте Гиппиус записать все восемь строк   они были у меня в памяти, я не расплескала их, пока добралась до карандаша. Когда я опять вернулась, Давиденков сказал: Не знал, простите, что это вас так взволнует. Больше он не читал.

Апрель

Мы оказались в маленькой гостинице, около улицы Конвансьон, в ночь сильной бомбарди ровки северных кварталов Парижа (Шапелль). Мы спустились к выходу. Все кругом было сиреневое, и казалось, что бомбы падают прямо за углом и все горит. Небо было оранжево красное, потом лиловое, и грохот был неописуемый, оглушающий и непрерывный. Это был самый сильный обстрел, который мне пришлось испытать. Я стояла и смотрела на улицу через входную стеклянную дверь, а рядом стояла М., и я вдруг увидела, как у нее поднялись волосы на голове. Может быть, мне это только показалось? Но я ясно видела, как над самым лбом вертикально встали ее волосы. Я закрыла ей лицо рукой, и они постепенно опустились.

Рассказ Ш.Э. о поездке в Руан   она была "реквизирована" немцами, чтобы там петь в военном госпитале в концерте. О вечере и ужине с немцами, от которых она бежала без шубы в три часа ночи. В отеле не открыли, и проходящий капитан подобрал ее и повел к себе. Комната в портретах Гитлера, ружья, пахнет сапогами. Он, громко хохоча (рыжий и толстый), сварил кофе. Огромная собака, которой Шарлотта боялась еще больше, чем его самого. Потом, не дотронув шись до нее, капитан уложил ее в постель, а сам лег рядом на коврике на полу с собакой.

Июнь

Пошли купаться в маленькую речку, бегущую в трех километрах от Лонгшена, под плаку чими ивами. Вода   до колен, но было так жарко, что и это освежило. Вода прозрачная, дно каменистое. Н.В.М. и Мари Луиза старались плавать, а мы с М. помирали со смеху, глядя на них. Вышли, обсушились, оделись и пошли домой. И вдруг   жужжанье самолетов над головой: два истребителя (видимо   американцы) заметили нас, пикировали и начали жарить пулемета ми по ивняку. Н.В.М., Мари Луиза и М. легли на землю, в кусты, а я, как была, одетая, плюхну лась в воду. Через несколько минут они улетели. Мы еще полежали немного (я в воде) и пошли домой, грустные, перепуганные и грязные.

Бомбардировки ночью, от которых дрожит дом. А соловей заливается. И чем сильнее бомбардировки, тем звонче и страстнее соловей.

Июнь

На 3 июня в ночь страшно дрожал дом и грохотало в трубе, бились ставни, все ходуном ходило. И я дрожала, как все кругом. А соловью было нипочем.

6 е. Сегодня они высадились в Нормандии.

Июль

Я встретила сестру С. Она сказала, что получила официальное извещение из штаба его армии: "Убит в бою под Черновицами, геройски защищая своего командира". Мы молча постояли с ней, посмотрели друг на друга и разошлись.

Г н, тот, который срубил мирабель, объявил в деревне, что теперь, когда немцы ушли и идут союзники, во Франции будет коммунизм. Он будет мэром и нас повесит как "белых" русских. Немцы ушли в воскресенье, 20 августа. 21 го Г н, пьяный, пришел за нами с веревкой и объявил, что повесит всех "богатых" на "дереве свободы", которое стоит посреди деревни. Арестованы были, кроме нас, фермеры, среди них   Дебор. Я лежала, связанная толстой веревкой в каком то сарае Г на, около часу, а Н.В.М. не дался ему. Меня беспокоило, что Мари Луиза, М. и Рамона могут увидеть, как я буду висеть. И это произведет на них некоторое впечатление.

Мари Луиза, однако, дала знать в полицию (хотя телефоны не действовали), и нас всех освободили. Жандармы арестовали Г на и повезли его в Рамбуйе, в тюрьму. У него были заготовлены револьверы (три), и он то один, то другой, то третий приставлял к моему левому уху, тому самому, по которому однажды меня ударили кулаком.

В сарае я лежала и готовилась к смерти   нелепой, но отчасти естественной, то есть такой, какую можно было предвидеть, если бы мы все не забыли про мирабель. Но нельзя же все помнить! Это тот кулак отшиб у меня память. Странно, думала я, не слух, а память. Но, конечно, не навеки. Этого не может быть. И если я останусь жива, то уж теперь никогда не забуду про мирабель. Скорее забуду про этот сарай...

Потом жена Г на бросилась ко мне с поцелуями. Она ужасно боится, что мы подадим на него в суд. Дебор настаивает, чтобы Н.В.М. с ним вместе начал дело. Жандармы велели нам на всякий случай дома не ночевать и сказали фермерам, чтобы они были осторожны.

Мы отправились вчетвером в Рошфор (восемь километров). Ехали на велосипедах, по лесу, и во тьме что то шуршало и двигалось за деревьями. В Рошфоре мы сняли две комнаты в гостинице.

22 го вошли американцы,

23 го   первые французские войска, 25 го был взят Париж, 27 го мы вернулись в Лонгшен. Дом пограбили в наше отсутствие. Но, в общем, взять было нечего.

24 августа, утром, мы сидели и завтракали у окна, в гостинице, в Рошфоре. По главной улице, улюлюкая, бежала толпа и гнала перед собой девочку, полуголую, босую, только что обритую, с нарисованным на голом теле хакенкрейцом. Она была небольшого роста, толстень кая, груди ее тряслись, лицо было опухшее (ее, вероятно, били, когда брили). Человек шестьдесят бежало за ней. В окнах стояли люди. (Это за то, что она жила с немцем.)

Мари Луиза хотела выбежать и "остановить толпу"   у нее, видимо, ум за разум зашел в эту минуту! Она сильная, рослая и думает, что все может. Мы едва удержали ее. За ней есть "грешки", как мне однажды сказали: она поила водой раненого немецкого летчика, и этого ей не забыли.

Октябрь

Собрание поэтов в кафе "Грийон", в подвале. Когда то собирались здесь. Пять лет не собирались. Все постарели, и я в том числе. Мамченко далеко не мальчик, Ставров   почти седой. Пиотровский. Появление Раевского и Гингера   который уцелел.

Октябрь

Ноябрь

1945

8 го было мое рождение. С трудом достала полфунта чайной колбасы. В столовой накрыла на стол, нарезала двенадцать кусков серого хлеба и положила на них двенадцать ломтиков колбасы. Гости пришли в 8 часов и сначала посидели, как полагается, в моей комнате. Чайник вскипел, я заварила чай, подала сахар, молоко и бутылку красного вина и решила, что именинный стол выглядит вполне прилично. Пока я разливала чай, гости перешли в столовую. Бунин вошел первым, оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы. Так что, когда остальные подошли к столу и сели (в том числе С.К.Маковский, Смоленский, Ася и др.), им достался только хлеб. Эти куски хлеба, разложенные на двух тарелках, выглядели несколько странно и стыдно.

Ноябрь

Однажды мы с Н.В.М. ехали из Парижа в Цюрих (лет девять тому назад). И поезд раздавил человека. Когда я выглянула в окно, я увидела окровавленный труп, лежащий у самой насыпи. Отдельно лежала окровавленная нога.

"Наш мозг   не самое мудрое, что у нас есть. В значительные минуты жизни, когда человек решается на важный шаг, его действия направляются не столько ясным сознанием, что нужно делать, сколько внутренним импульсом, который исходит из глубочайших основ его естества. Быть может, этот внутренний импульс, или инстинкт, есть бессознательное следствие какого то пророческого сна, который забыт нами при пробуждении, но который дает нашей жизни строй ность, и гармонию, и драматическое единство, которое не может быть результатом колеблюще гося сознания, когда так легко впасть в ошибку или дать прозвучать фальшивой ноте. Именно благодаря таким пророческим снам человек чувствует себя способным на великие дела и с юности идет в нужном направлении, движимый тайным внутренним чувством, что это и есть его истинная дорога,   словно та пчела, которая по такому же инстинкту строит свои соты. Это тот импульс, который Бальтазар Грасиан (1601 1658) называет la gran sinderesis   великая сила нравственной проницательности: человек инстинктивно чувствует, что здесь   все его спасе ние, без этого он пропал... Каждый человек имеет "конкретные внутренние принципы"   они в его крови, они текут в его жилах, как результат всех его мыслей, чувств и хотений. Обычно он и не подозревает об их отвлеченном существовании. Только когда он смотрит в свое прошедшее и видит, как формировалась его жизнь, он понимает, что всегда им следовал, как будто они подавали ему знаки, за которыми он бессознательно шел".

(Шопенгауэр. Афоризмы)

1946

Во сне: муж, жена и любовник. Я   в гостях. Муж умирает. Остаются жена и любовник. Но я вхожу в столовую и вижу: они опять втроем. Я удивляюсь: да ведь его же похоронили сегодня утром! Оказывается, все очень просто: они "назад" живут, то есть не в будущее, а в прошлое, как бы обратно из настоящего в уже пережитое (из субботы в пятницу, из пятницы в четверг). И это считается вполне естественным.

Август

Два месяца в Канне у Злобина. Он снял дачу и пригласил меня. Мы делили расходы.

Если будет ответ   поеду в Швецию.

Ноябрь. Стокгольм

Когда, в 1930 х годах, была опубликована переписка Чайковского с фон Мекк, я решила написать о нем книгу. Я была тогда у Рахманинова, у Глазунова, у Конюса, у Климентовой Муромцевой, у потомков фон Мекк и еще у многих других, лично знавших Чайковского. Наконец добралась до Прасковьи Владимировны, вдовы Анатолия Ильича (бывшая московская красавица). Она мне сказала, что не обо всем, о чем она будет рассказывать, можно писать. Например, у нее есть дневник Чайковского (она показала на запертый сундук). Какой дневник?   едва не вскрикнула я, пораженная. Оказывается   один из экземпляров изданного в 1923 году "Дневника". Думала ли она, что он издан в одном экземпляре? Или она считала, что он до Парижа дошел в одном экземпляре? Этого выяснить мне не удалось. Когда я сказала, что он есть в библиотеках, она очень удивилась и, кажется, мне не поверила.

Декабрь. Стокгольм

Анатолий Ильич Ч. был сенатором и губернатором. Прасковья Владимировна, когда я бывала у нее, жила в Русском доме, под Парижем. В ее маленькой комнате было много старых семейных портретов. Антон Рубинштейн когда то был влюблен в нее.

Я рассказала ей, как однажды Ал. Ник. Бенуа спросил меня, была ли я на премьере "Пиковой дамы", и страшно смутился, когда сообразил, что "сморозил", и стал извиняться.

Она была живая, накрашенная старушка, с кудельками. У нее был внук (Веневитинов) и две внучки (Унгерн).

Декабрь. Стокгольм

В Стокгольме   знакомство с актрисой Гарриет Боссе, третьей женой Августа Стриндберга. "Исповедь глупца" (которую она говорит, что не читала, так как дала ему слово ее не читать)   вопль Стриндберга о себе самом. Вся книга, как исповедь, принадлежит уже двадцатому веку. Кажется, кроме Руссо, никто до Стриндберга так откровенно о себе не писал. Мужчина   социально, материально и сексуально побеждаемый женщиной. А ведь это было как раз время "Крейцеровой сонаты"! (1893 год.)

Декабрь. Стокгольм

Все купила, запаковала и отнесла на почту. Посылка придет в Париж до моего приезда. Я не положила в нее ничего съестного, только теплые вещи: два свитера неописуемой красоты; шесть пар теплых носков; шерстяные перчатки   и порошок, чтобы их стирать; сапожки   и крем, чтобы их чистить. Пальто, легче пуха, и шапку, какую носят эскимосы. Это   чтобы все прохожие оглядывались. Это доставляет особое удовольствие сейчас. Кто то потеряет голову от радости и (без головы, но в шапке) придет меня встречать на вокзал.

Декабрь. Стокгольм

В двадцатом веке люди раскрыли себя, как никогда до того не раскрывали. Все   о себе, все книги. Обнажение того, что раньше было тайной. Одним из первых сделал это Стриндберг (если не считать Руссо) в 1893 году. Он рассказал в "Исповеди глупца", как первая его жена (это была Сири фон Эссен, она родилась в Финляндии и говорила по русски) ушла от него и почему ушла. Вся его глубоко личная драма отражена в этой книге. Потом он женился на второй жене и взял с нее слово, что она никогда не прочтет его "Исповедь". Она не сдержала слово, прочла книгу и, забрав с собой двух детей, уехала от него. Когда он женился на Гарриет Боссе, то опять заставил и ее поклясться, что она этой книги не прочтет. Все это рассказала мне Гарриет Боссе и сказала, что она сдержала данное слово. Но через шесть лет жизни со Стриндбергом она, хоть и не прочитав его "Исповеди", тоже ушла от него (забрав детей). Она была актрисой и играла в его пьесах главные роли, будучи совсем молоденькой. Она показала мне фотографии. Как она была прелестна в "Дамаске" и в "Пасхе"! Она подарила мне одну фотографию, где ей лет сорок пять, а те не дала. Сейчас ей около семидесяти.

"Исповедь глупца" предваряет все автобиографии нашего времени, и в том числе   книгу Андре Жида. Он не был первым, как тогда говорили, который писал о вещах, до тех пор запретных. Стриндберг первый говорил языком правды о себе и открыл себя напоказ миру. Может быть, потому то и поставлен ему памятник в Стокгольме без одежды: около Ратуши стоит голый Стриндберг.

Мы продолжаем в известной мере идти по этому пути (Стриндберга Жида) и говорим о себе то, о чем молчали наши отцы и деды. Мы лучше знаем себя (и их), и потом   что же нам скрывать себя? "Загадок", в сущности, осталось очень немного. Отгадки на них даны. Они, если сказать правду, превратили загадки в уравнения: если даны А, Б, Г, Ж и т.д., то о В, Д и Е, а также о М и Щ каждый может сам узнать, если научился думать. Еще лет 20 30 тому назад раскрытие себя было бравадой, знаменем, с которым шли на борьбу с лицемерием. Сейчас оно естественно, им пользуется всякий. И всякое уравнение получает разрешение, и незачем выходить на улицу с барабанным боем. Тайны   другое дело. Они   часть моего внутреннего устройства, и у них есть соки.

Первая часть современных автобиографий   раскрытие себя. Вторая очень часто   писать обратное тому, что было, в борьбе с самим собой, если еще продолжается борьба. И третья   умышленное усложнение авторами писаний о себе. Уильям Блейк сказал: то, что может быть понято дураком, меня не интересует.

Все это надо принять во внимание, если я когда нибудь буду писать книгу о самой себе. Знаю твердо: не обладая старым чувством "женской стыдливости", я, однако, не в силах буду открыть о себе все. Если бы я жила и писала пятьдесят лет тому назад, то в этом был бы смысл. Сейчас смысла в этом я не вижу: бацилла открыта, что же ее заново открывать? Великие наши освободители (и в первую очередь   Д.Г.Лоуренс) потрудились на этом поприще. А кроме того, я всегда считала и считаю скромность (не стыдливость!) некоторой добродетелью, наряду со смелостью и правдивостью. И еще я знаю, что к тому времени, когда я решу писать о себе, вся кая борьба с самой собой должна быть окончена, и таким образом мне не надо будет ни лгать, ни притворяться лучше или хуже, чем я есть на самом деле. Что касается усложненной (умышлен но) техники письма, то пускай меня понимают и дураки. Я, может быть, не очень к ней способна.

Мне придется   если я буду когда нибудь писать о себе   сказать, что я никогда не страдала от того, что родилась женщиной. Я как то компенсировала этот "недостаток", который недостатком никогда не ощущала, ни когда зарабатывала хлеб насущный, ни когда строила (или разрушала) свою жизнь с мужчиной, ни когда сходилась в дружбе с женщинами и мужчинами. Ни когда писала. Я даже не всегда помнила, что я   женщина, а вместе с тем женственность была моим украшением, это я знаю. Может быть, одним из немногих моих украшений. Вместе с тем, у меня было очень многое, что есть у мужчин,   но я не культивировала этого, может быть, подсознательно боясь утери женственности. Была выносливость физическая и эмоциональная, была профессия, денежная независимость, был успех, инициатива и свобода в любви и дружбе, умение выбирать. Но было также и подчинение мужчине   с радостью. Особенно же когда я видела помощь мне со стороны мужчины, что бывало нередко. Я любила это подчинение, оно давало мне счастье. И было: ожидание совета от мужчины и благодарность за помощь, поддержку и совет.

И я скажу тоже о том, что любила и люблю человеческое тело, гладкость и крепость плеч и колен, запах человека, кожу человека, его дыхание и все шумы внутри него.

1947

Январь

У нее все есть, решительно все, а денег у меня мало. Духов она не любит, так что Герлен ей ни к чему. И вот я решила   вместо подарка научиться шведскому языку. По крайней мере это то уж наверное доставит ей удовольствие и облегчит нам общение друг с другом.

Вспомнила, что Лорис Меликов был царским консулом в Норвегии. Написала ему. Теперь он приезжает два раза в неделю, мы пьем чай и закусываем (он страшно похудел за эти два три года), и я ему всучаю бутерброд, когда он уходит. Он   осколок прошлого (таким был Б.Э.Нольде, юже царский дипломат и тоже с большим очарованием ума и обхождения). На Лорисе костюм, которому по крайней мере двадцать лет. Я спросила Н.В.М., нет ли у него старых вещей (они более или менее одного роста). Он принес мне пиджачную пару, совсем хорошую, только молью траченную. Лорис очень обрадовался и смутился, и пока я увязывала пакет, что то читал мне на память из Шиллера о благодарности. Теперь твержу шведские вокабулы.

Январь

Февраль

1. Христианская религия умерла, и о ней сейчас пишут, как о религии инков. Лоуренс хотел возродить религию инков, потому что умерло христианство.

2. XIX век был построен на ложных предпосылках.

3. Люди променяли стоиков (Марка Аврелия) на апостола Павла. Променяли волю и мысль на сознание греха и надежду на его прощение.

Февраль

Освобождение? От чего именно?

От оценок, подверженных капризам настроения.

От дуализма (все синтезировано).

От чувства вины (сполна уплачено).

От беспричинной тревоги.

От страха чужого мнения.

От всяческой нервности и телесных беспорядков.

От педантизма молодости.

От бесформенного переполнения души противоречивыми эмоциями.

От страха смерти.

От соблазнов эскапизма.

От притворства, которое   очень редко   было почему то нужно, но сейчас окончательно выброшено вон за ненадобностью.

И когда настал этот "покой" и когда "вопросы пришли к ответам", пришла мысль о том, что я еще способна бунтовать; пришло предчувствие, что так это не кончится (под парижской крышей). И предвкушение каких то туманных событий. "Энергия   мое вечное упоение".

Июнь. Хеммарё

Небольшое недоразумение:

Когда я приехала к фру Асплунд на Хеммарё, то оказалось, что Лорис научил меня не шведскому языку, а норвежскому. Так что говорить я с ней не могу. Но могу читать Ибсена.

Июль. Хеммарё

Фру Асплунд и Грета по утрам, до кофе, едва встав с постели, идут в купальню и там плавают. Днем, на моторной лодке, они летают за почтой и провизией на соседний остров. Вечером, на паруснике, фру Асплунд выходит в море и часа два носится по шхерам, одна. Иногда Грета берет лодку и весла и переезжает на какой нибудь необитаемый островок и там пишет облака. Вся жизнь здесь   на воде. А места называются Руслаген, и отсюда   как говорят   произошел Рюрик и, может быть, даже слово Русь.

Я не купаюсь и не катаюсь на лодках. Я боюсь воды. И с годами эта боязнь во мне все сильней. Стараюсь вблизи даже не смотреть на воду: тоскливо и страшно.

В последние годы я все явственнее чувствовала, что от водобоязни мне следует отделаться, что это, в сущности, ведь даже не мой страх, а чужой, мне навязанный, чго в старости я буду бессильна против маний, которые приведут за собой различные другие фобии. Что эта страшная слабость лишает меня не только огромного числа удовольствий, но, что важнее, той внутренней гармонии, которая есть в основе цель всякой жизни. Развязаться с "пунктиками" необходимо до пятидесяти лет, так как потом эти чудовища страхи, сомнения, миражи, предрассудки   делаются навязчивыми идеями, слабостями, от которых нет спасения, от которых личность начинает осыпаться, как штукатурка старой стены, а потом и сама стена начинает рушиться, и это есть уродливое, противное и стыдное зрелище. Фру Асплунд сказала мне однажды утром:

  Смотрю я на тебя и не понимаю: du bist ja so harmonisch! Если ты не перестанешь бояться воды, которая есть элемент, стихия, которая есть и в тебе, то вся твоя "гармония" нарушится, потому что она неустойчива; водобоязнь с годами, как всякая фобия, перерастет самое себя, и ты волей неволей откормишь в себе дракона, который пожрет тебя и все твое равновесие. Не понимаю, как ты, которая не боишься жизни, боишься воды. Ты сама   только вода и соль. Чего же ты боишься? Перестанешь бояться воды, и все в тебе встанет на место. Это надо успеть сделать.

  Вода и соль?   сказала я.   Кажется, это сейчас устарело?

  Не слыхала об этом. Если ты в себе отрицаешь воду, то ты превращаешься постепенно в соляной столп.

Стояли белые ночи, и я вечерами стала брать лодку и на веслах уплывать к дальним островам. Огромный бледный месяц плыл над лесом, а солнце долгими часами неподвижно стояло над горизонтом. Было смутно в душе, страшно, немножко смешно, потому что я знала, что с балкона дачи они обе смотрят на то, как я неумело гребу и едва попадаю в ворота лодочного сарая, хотя в него свободно могли бы вплыть четыре лодки. Они следят за мной, посмеиваются надо мной, но никогда не дают советов и вообще делают вид, что не замечают, чем я занимаюсь ночами. Я ухожу далеко, стараюсь мерно работать веслами, пахнет дивной северной хвоей, блестит вода и шевелится вокруг меня, изредка всплескивает рыба. В этом молчании бесконечного вечера, переходящего в конце концов в утро, я совершенно одна с водой в этих шхерах, я знаю, что меня уже не видно с балкона, я одна с водой, как никогда в жизни, я укрощаю свой многолетний ужас, я опускаю руку в волну... и волна отвечает мне, точно пантера трется у ног укротителя. И шелест воды, и прозрачность воздуха, и запах береговой земли   все сливается для меня в одно неразделимое ощущение жизни, и освобождения, и силы, моей собственной силы, моего душевного и телесного здоровья. И уже в точности не зная, где запад и где восток, я плыву дальше, все дальше, в сторону солнца, которое висит в небе, не то садится, не то встает, и льет свой нежный огонь на меня, и мою лодку, и на весь этот божественный покой севера.

Этот остров, до которого я дохожу, необитаем уже пятьсот лет   здесь когда то была чума и все умерли, и никто с тех пор не хочет здесь жить. Сосны стоят густо, и пахнет смолой, и птицы щебечут там, внутри, день и ночь, такие неуемные птицы, которые ничего не боятся.

Теперь я бегу первая в купальню по утрам. Холодная вода постепенно тоже становится ручной. Фру Асплунд и Грета делают вид, что не замечают и этого.

Главное: не спугнуть меня. И вот через два месяца все проходит: моя тяжелая многолетняя слабость, отцовское наследие   водобоязнь, и я чувствую, как внутри меня устанавливается то, что уже не может быть нарушено: цельное в своем объеме ощущение, что вся, какая еще была во мне, эмоциональная анархия, весь мой неизжитый интеллектуальный беспорядок, весь трепет "дрожащей твари"   позади.

Днем теперь я лечу на почту, по синей синей воде, мимо чумного острова, мимо дворца какого то адмирала в отставке, о котором известно, что он завещал этот свой дворец морякам под сумасшедший дом. Лечу в деревушку, где есть телефон и аптека, и даже школа, куда зимой прибегают дети на лыжах с соседних островов. Забираю газеты и письма, пестрые шведские журналы и опять лечу обратно, по ветру и воде, в жужжанье мотора. В лодочном сарае фру Асплунд ждет меня, мы пьем кофе в саду, и потом она берет меня с собой на парусник   словно ничего не случилось, словно с первого дня это было так. Она молчит, сидя на носу и держа в руке канаты, она когда то была чемпионом парусного спорта, шведской гимнастики и фехтования. Но она не любит разговаривать, когда она на воде. У нее свои привычки.

Очень скоро я с удивлением начинаю замечать, что от меня отходят другие, более мелкие фобии, и одна из них, между прочим,   отвращение к запаху жидкого асфальта, который с детства был для меня невыносим. Теперь, когда чинят городскую мостовую, я даже не замечаю этого. Вообще вдруг ничего не оказывается на свете такого, чего бы я не могла вынести: нет запахов, от которых меня бы тошнило, нет еды, которой я бы не могла принять в себя, нет зрелища, от которого бы я отвернулась. Я могу взять в руки любую каракатицу и рассмотреть любую гадость.

Август

Август

Август

Август

Маяковский   это Киплинг.

Пушкин   это Кольридж, Поп и Байрон в одном лице.

Что было бы, если бы во Франции вся ее историко литературная критическая мысль вертелась вокруг ФЛОБЗАКА, как у нас вокруг Толстоевского?

Красота, которая "вовек не смеется и не плачет" (Брюсов).

Ницше о радости.

Август

История двух скорпиончиков:

2. Любовь.

3. Смерть самца (таков закон, после любви).

4. Она рожает двенадцать детенышей.

5. И, как высохший лист, уносится ветром, рассыпаясь пылью.

6. Драка соперников... и т.д.

Сентябрь

Человек, с которым я продолжаю жить (кончаю жить):

не веселый,

не добрый,

не милый.

У него ничего не спорится в руках. Он всё забыл, что знал. Он никого не любит, и его постепенно перестают любить.

1948

Апрель

Апрель

Июль

Она хочет "заделать вот эту дверь" и "прорубить туда окно". Рубите, что хотите, и заделывайте себе на здоровье все, что хотите.

Июль

Снова в Швеции. (В третий раз.) Господин Лондсгром и его правая нога. После автомобиль ной катастрофы ему отрезали ногу. Он похоронил ее в фамильном склепе и раз в год ходит к ней на могилу с цветами.

Швеция входит в душу каким то соблазном. Вчера Э.К. спросил меня:

  Хотите здесь остаться?

  Разве это возможно?

  Трудно, но возможно.

И я вдруг почувствовала, что надо на что то решиться. Но, может быть, все таки не на Швецию.

Надо с чем то слиться, но с Швецией я слиться не могу. Надо ли? Да, надо. Не поздно ли? Нет, не поздно.

А на Скансен был праздник. Солнце село, но темней не стало. Огни зажглись. Вода чистая, небо чистое. Пароходик шел куда то. Ссыпки иллюминированы. Какой то воин простирает бронзовую руку. Бакалавры в белом. Оркестры. Пляшут люди в костюмах.

Белые медведи и тюлени.

Далекий вид.

Еда. Подают девицы в веселых платьях. Свежо.

Внизу: Тиволи, Альгамбра, все полно. Карусели, тиры.

А ночи все нет.

Облетает черемуха.

Цветет сирень, которая здесь тоже называется сирень.

Июль

Август

Ноябрь

(Шатобриан. Замогильные записки, т. I)

Ноябрь

Вечер Бунина. Читал свои воспоминания, в которых издевается над символистами, изобра жал (копировал) Бальмонта, Гиппиус, Блока, называл Белого паяцом и пр. Адамович в просовет ских "Русских новостях" написал отчет, где оправдал его на том основании, что все это были "бездны", над которыми в свое время смеялся Лев Толстой (а Толстой, конечно, ошибаться не мог). И тоже потому, что "если бы Пушкин читал Блока, он тоже ничего бы не понял".

Митинг в зале Плейель. Говорил Камю. Напомнил мне Блока   внешностью, манерой и тем, о чем говорил: грустным голосом о свободе поэта. Сартр выступал, утверждая, что нельзя боль ше описывать любовь и ревность без того, чтобы не сказать о своем отношении к Сталинграду и "резистансу". Бретон лепетал о Троцком.

Декабрь

Когда мы жили на улице Бетховен, над нами жила Мура Р. (двоюродная сестра адвоката Р., который работал в Евр. комитете во время оккупации, на улице Бьенфезанс). К ней ходили странные люди, и она сама была странная.

Теперь я узнала, что она покончила с собой. Ночью выбросилась из окна своей квартиры на четвертом этаже.

Утром ее нашли на тротуаре в одной рубашке. В газетах ничего об этом не было.

1949

В Париже в соборе на улице Дарю сначала построили "памятник" Николаю Второму. Перед памятником несусветного безобразия горели свечи.

Затем в 1947 1948 годах, когда из Москвы приехал "митрополит" (советский чиновник) Николай Крутицкий переводить эмигрантскую церковь в Московскую юрисдикцию, готовы были с радостью согласиться перейти. Не перешли только потому, что "правые" (не те ли, которые так чтили Николая Второго?) оказались в большинстве на один голос. Глава церкви принимал Крутицкого со слезами умиления на глазах.

А Крутицкий в это время жил с Ильей Эренбургом в одном номере гостиницы (в разных комнатах, но с одной общей приемной) и ездил с ним на одном автомобиле в советское посольство.

Февраль

Прочла в советской печати: "Сталин осеняет незримо".

"Лишь ненавидящий прогресс

Вопит о гибели вселенной,

Блюдя при этом свой презренный

Материальный интерес".

(Из советской поэзии)

Март

Б.И.Николаевский был в Париже. Сидел у меня долго. На следующий день мы с ним встретились в кафе на Данфер Рошро. Пришла Маргарита Бубер Нейман. Она одиннадцать лет просидела в лагерях: сначала на Колыме, а потом была Сталиным выдана Гитлеру. Она написала об этом книгу.

Жило было на свете дикое племя, и оно знало только одну единственную ноту. И вдруг появился человек, который открыл вторую ноту и теперь пел две ноты. Его немедленно четвертовали.

Август

Одни хотели мир изменить. Другие хотели мир поправить. Между этими двумя племенами не могло быть смешанных браков.

Каждый человек   целая вселенная и потому больше, чем планета, на которой живет.

Ноябрь

"Мы   в противоположность нашим отцам   получили возможность видеть вещи такими, какие они в действительности, и вот почему основы жизни трещат у нас под ногами".

Ноябрь

"Во второй раз в истории человечества человек отошел от природы (в первый раз, когда сделал первый топор), чтобы сделать ту работу, которую природа сама никогда бы не сделала и которая соперничает с делом природы по своей творческой силе (машины)".

(Карл Ясперс)

1950

Бориса Зайцева и меня пригласили в Брюссель дать литературный вечер. Не то "Общество любителей русской культуры", не то "Союз русских интеллигентов в Бельгии", не то еще что то. Для Бориса это была большая радость (развлечение), и я тоже обрадовалась путешествию. Поехали. Он говорил, что "застоялся", как лошадь. Остановились в Брюсселе в доме д ра Орлова. Гостеприимные люди очень были милы. Перед обедом жена Орлова, волнуясь, предупредила нас, чтобы мы не удивлялись: ее младший сын женат на слепой. Старший сын   как сын. Работает в Антверпене. А младший сын все не знал, идти ему в монахи или нет, и вдруг женился на слепой, дочери какого то бельгийского профессора.

Сели обедать. Молодой человек, здоровый и красивый блондин, а с ним худенькая, высокая безглазая женщина. Он ей на тарелке нарезал жаркое. И она ела, а он смотрел на нее и только на нее. На второй день пригласил нас к обеду О. из Общевоинского союза и после обеда повез нас в какой то клуб. Зал (небольшой) был переполнен, более ста человек. Мы читали, получили немного денег и на следующий день поехали обратно. И теперь Борис вспоминает об этой поездке как о чем то удивительно интересном, чуть чуть авантюрном. "Это было, когда мы с Ниной в Бельгию ездили",   говорит он и куда то мечтательно смотрит в сторону. И я стараюсь тоже думать о том, что в моей жизни был маленький праздник.

Февраль

В 1929 1931 годах он стал мне писать, сначала на "Последние новости", потом домой. Писал каждый день. Я отвечала раза два в месяц. Он был интересный человек и писал интересно. Когда я поехала в Брюссель дать литературный вечер (это было в 1934 году), он пришел. Он был не один, но с невестой, как он мне сказал. Мы поговорили немножко, она по русски не понимала, это нас стесняло. И в антракте они оба ушли. Я была поражена: он столько времени ждал этого дня и ушел, даже не простившись. Мне показалось все это несколько загадочным.

И вдруг   от нее письмо. Она писала по французски и спрашивала, "кто он для меня?" и собираюсь ли я "разрушить ее счастье?". Письмо было вежливое, но очень тревожное. Она писала, что она долго мучилась, и наконец решила мне написать и меня спросить, и верит мне, и надеется, что я отвечу ей "всю правду". Я тут же написала ей несколько слов, что он для меня никто, что я больше никогда не буду отвечать на его письма, что прошу ее верить мне и сказать ему, чтобы он больше мне не писал.

Так кончилась эта дружба в письмах.

В связи с этим вспоминаю другой случай: в 1926 году некто Борис Буткевич прислал из Шанхая рассказ в "Новый дом", который я немедленно напечатала   он был талантливый, и все потом (даже Бунин) говорили, что автор "обещает". Мы стали переписываться. Буткевич с Дальнего Востока переехал в Марсель. В 1928 году, когда я ехала из Канн в Париж, я дала ему знать, чтобы он пришел на вокзал, я хотела ему помочь устроиться хотя бы марсельским корреспондентом "Последних новостей" (он очень тяжело работал). Выхожу в Марселе на платформу. Стоит перед вагоном маленький человек, скромно одетый, курносый, с глупым лицом и повадками провинциала. Я подошла. Стали разговаривать. Я старалась не замечать его внешности и сразу перешла к делу. Вдруг человек говорит: "Я   не Буткевич. Извините, только Буткевич не пришел, я за него". "А где же он?"   спросила я, сердце мое упало. Я почувствовала, что сейчас ужасно рассержусь.

  Они не пришли,   сказал человек,   потому что у них нет нового костюма, а в старом они стыдятся.

Я онемела. Мысль, что кто то не пришел из за дырявого пиджака и стесняется МЕНЯ! боится МЕНЯ! мне показалась совершенно абсурдной. Соображение, что прислан был какой то идиот, чтобы мне об этом сказать, привело меня в бешенство. Но я сдержалась и сказала:

  Очень жалею.

И пошла в свой вагон. Человек с глупой улыбкой смотрел мне вслед.

Позже Буткевич извинился передо мной, написав мне, что он был болен и к поезду прийти не мог. Я своих чувств к нему не изменила: писала ему, устроила две его корреспонденции в газету и, когда он умер на больничной койке, написала о нем некролог.

Апрель

Perhaps the whole pilgrimage of spirit was the only goal of spirit, the only home of truth.