«Берлин, — заявил он, — больше не является военной целью». Когда это заявление стало известно в американских войсках, некоторые их подразделения находились всего в 45 милях от Берлина

* * *

Хотя неожиданная русская бомбардировка спасла Герберта, это была лишь краткая передышка. Косни сказали, что суд состоится в понедельник, двадцать третьего. Русские были для Герберта последней надеждой: если они до понедельника не возьмут тюрьму, он точно умрет.

Из-за артобстрела заключенных переместили в подвалы. Герберт заметил, что охранники вдруг стали дружелюбными. Поползли слухи, что некоторых заключенных уже освободили, а других могут выпустить через несколько часов. Герберт был уверен, что его задержат, но надеялся, что отпустят его брата Курта.

Курт тоже слышал последние новости, но он знал то, чего не знал Герберт, — что эти слухи по меньшей мере отчасти соответствуют истине. Уборкой и другими грязными [353] работами в тюрьме занимались члены секты «Свидетели Иеговы», осужденные за отказ от воинской повинности по религиозным убеждениям. Некоторым из них выдали пропуска на выход из тюрьмы. Курт заметил, что один из сектантов не очень терпится покинуть тюрьму: сидит за столом в подвале и тщательно подъедает последние куски со своей жестяной тарелки. «Почему ты не уходишь с остальными?» — спросил Курт. Мужчина объяснил очень просто: «Мой дом в Рейнланде за позициями западных союзников. Туда не добраться. Пересижу здесь, пока все не закончится».

Курт взглянул на пропуск. Если сектант не собирается им воспользоваться, то у него есть на примете тот, кому пропуск сгодится. Пока заключенный жевал, Курт, отвлекая его разговором, придвигался все ближе к желтому листку бумаги, олицетворявшему свободу. Еще несколько секунд дружелюбной болтовни, и Курт незаметно сунул листок в карман, а потом ушел.

Он быстро нашел Герберта и предложил ему бесценный пропуск. К его удивлению, Герберт отказался, объяснив, что он приговорен к смерти и гестапо в любом случае его схватит. Курта же всего лишь подозревали в связи с коммунистами и не предъявили никаких обвинений.

— У тебя больше шансов, — сказал Герберт брату. — Иди ты. — Затем он добавил с фальшивым энтузиазмом: — В любом случае мы все можем выйти завтра. Почему бы тебе не быть первым?

Вскоре со скатанным одеялом через плечо Курт Косни вошел в помещение охранников на главном этаже и присоединился к очереди «Свидетелей Иеговы». Один из охранников, сержант СС Бате, который знал Курта в лицо, посмотрел на него в упор. Курт с ужасом представил, как его хватают и швыряют обратно в подвал, однако Бате отвернулся. «Следующий», — выкликнул второй охранник, сидевший за столом. Курт предъявил пропуск. Пять минут спустя с официально проштампованным документом об освобождении Курт Косни стоял на улице перед тюрьмой. Он был свободным человеком. Улица простреливалась и «воздух загустел от шрапнели», но Курт Косни этого не замечал. Он «опьянел от счастья, словно выпил двадцать порций виски». [354]

* * *

Усталые, в копоти, моргая от изумления и яркого света, танкисты Рыбалко бродили по подземным галереям, жилым помещениям и кабинетам, находя повсюду свидетельства поспешного бегства. Майор Борис Полевой, политработник, прикрепленный к штабу Конева, видел горы карт и документов на полах. В одной из комнат на письменном столе лежал халат; рядом кожаная папка с семейными фотографиями.

«Коммутатор 500», огромный узел связи, не был разрушен. Мужчины стояли на пороге и смотрели на мигающие на консолях огоньки. Ни одного оператора. Большие таблички, прикрепленные к пультам, предупреждали на русском: «Солдаты! Не ломайте это оборудование. Оно пригодится Красной армии!» Полевой и другие офицеры подумали, что убегавшие немецкие работники «оставили эти предупрежденя, чтобы спасти свои шеи».

Захваченный на командном центре Ганс Белтов, главный инженер комплекса электросистем, сейчас водил русских по узлу связи «Коммутатор 500». Белтов объяснил через русских переводчиц, что один оператор оставался до самого захвата штаба, и прокрутил магнитофоную запись последних переговоров. В те последние минуты, пока Цоссен еще оставался в руках немцев, вызовы поступали со всех концов быстро съеживающегося рейха.

— У меня срочное донесение для Осло, — прозвучали немецкие слова.

— Простите, — сказал оператор Цоссена, — но мы не соединяем. Я здесь последний.

— Боже мой, что происходит?.. Другой голос:

— Внимание, внимание. У меня срочное сообщение...

— Мы не принимаем никаких сообщений.

— Есть связь с Прагой? Как дела в Берлине?

— Иван у самого порога. Я отключаюсь.

Цоссен пал. Кроме этой короткой экскурсии, армии Конева там практически не задержались. Одно передовое подразделение [355] направилось в Потсдам; другое уже форсировало Нуте-канал и подходило к Лихтенраде, южной окраине Темпельхофа. Остальные танкисты пробивались к Тельтову и вели бой к югу от Тельтов-канала. За каналом расстилались Целендорф и Штеглиц.

К ночи 22 апреля армии Конева прорвали южные линии обороны Берлина и обогнали Жукова более чем на сутки.

* * *

Штейнер не мог наступать. Кольцо вокруг Берлина почти сомкнулось. Командующих меняли почти каждый час. Рейх бился в предсмертных конвульсиях, а человек, который довел до этого, уже почти сдался.

Гитлер обрушил дикий, неконтролируемый поток оскорблений на генералов, советников, войска и немецкий народ, который он и привел к катастрофе. Конец наступил, быстро и бессвязно говорил Гитлер; все рушится; продолжать бесполезно; он решил покинуть Берлин; он собирается лично возглавить оборону города... а в последний момент он застрелится. Генерал Кребс и представитель люфтваффе генерал Экхардт Кристиан были объяты ужасом. Им обоим казалось, что у Гитлера нервный срыв. Один Йодль сохранял спокойствие, поскольку Гитлер все это говорил ему сорок восемь часов назад.

Все присутствующие пытались убедить и почти убедили фюрера, что еще не все потеряно. Он должен оставаться во [356] главе рейха, говорили они, он должен покинуть Берлин, поскольку из столицы контролировать ситуацию уже невозможно. Их ужас можно было понять: человек, который не давал развалиться их миру, сейчас жестоко отвергал их. Гитлер наконец сказал, что останется в Берлине, а остальные могут убираться куда хотят. Все стояли как громом пораженные. Чтобы усилить эффект своего заявления, Гитлер сказал, что желает публично объявить, что он находится в Берлине, немедленно продиктует радиообращение. Остальные пытались убедить его повременить. Им требовалось время хотя бы до завтра, чтобы офицеры и адъютанты, находившиеся в бункере, могли связаться со своими коллегами за городом и обеспечить дополнительное давление на фюрера. Гиммлер, Дениц и даже Геринг звонили по телефону и умоляли передумать. Гитлер не уступал.

Йодля вызвали к телефону, и, пока он отсутствовал, Кейтель, надеясь уговорить Гитлера, попросил личной аудиенции. Конференц-зал освободили. Согласно отчету Кейтеля, он сказал Гитлеру, что видит два выхода из сложившейся ситуации: «предложить капитуляцию до того, как Берлин превратился в поле боя, или обеспечить вылет Гитлера в Берхтесгаден и начать переговоры оттуда. Гитлер не стал дальше слушать. Он прервал меня и сказал, что уже принял решение и не покинет Берлин, что будет защищать город до конца. Или он выиграет битву за столицу рейха, или погибнет символом рейха».

Кейтель счел это решение безумием и продолжал настаивать на том, чтобы Гитлер улетел в Берхтесгаден той же ночью. Гитлер не желал даже слушать об этом. Он вызвал Йодля и в частной беседе с обоими офицерами «отдал приказ вылететь в Берхтесгаден и принять бразды правления вместе с Герингом, заместителем Гитлера».

Кейтель запротестовал: «За семь лет я ни разу не отказался выполнить ваш приказ, однако этот я выполнять не стану. Вы не можете бросить вермахт в беде». Гитлер ответил: «Я остаюсь. Это не обсуждается». Тогда Йодль предложил отвести армию Венка с позиций на Эльбе к Берлину{55}. [357]

Кейтель объявил, что немедленно едет на Западный фронт повидать Венка, освободить его от всех предыдущих приказов и отдать ему распоряжение передислоцироваться к Берлину и соединиться с 9-й армией.

Наконец-то Гитлер услышал предложение, которое мог одобрить. Кейтелю показалось, что его слова «принесли Гитлеру некоторое облегчение в той абсолютно ужасной ситуации». Вскоре он отправился в штаб Венка.

Некоторые офицеры, не присутствовавшие на том совещании, такие, как начальник штаба люфтваффе генерал Карл Коллер, были так потрясены известием о резком упадке сил Гитлера, что даже отказывались верить своим собственным представителям. Коллер устремился в Крампниц в пяти милях к северо-востоку от Потсдама, где сейчас располагался штаб Йодля. Йодль подтвердил, что информация Коллера верна, что Гитлер действительно признал ситуацию безнадежной и решил в последний момент совершить самоубийство.

— Гитлер также сказал, что не может принять участие в сражении по состоянию здоровья и из-за угрозы попасть раненым в руки врага, — продолжал Йодль. — Мы пытались разубедить его, но он объявил, что у него больше нет сил и он передает власть рейхсмаршалу. А когда мы предположили, что войска не станут сражаться за Геринга, фюрер заметил: «О чем вы говорите? Что значит сражаться? Сколько еще сражений осталось? Войска больше не сражаются, противотанковые заграждения в Берлине открыты, никто их больше не защищает. А когда дойдет до переговоров, рейхсмаршал будет полезнее меня».

Обитатели бункера фюрера уже поняли, что Гитлер говорил серьезно. Он часами разбирал документы, которые затем выносились во двор и сжигались. Затем он послал за Геббельсом, фрау Геббельс и их детьми, которые должны были оставаться с ним в бункере до последнего момента. Как знал доктор Вернер Науман, помощник Геббельса, единственным приличным поведением в момент катастрофы его шеф считал «пасть в бою или совершить самоубийство». Магда Геббельс, жена рейхсминистра, придерживалась того же мнения. Услышав о предстоящем переезде Геббельса в канцелярию, Науман понял, что «все они умрут вместе». [358]

Геббельс презирал «предателей и недостойных» не меньше Гитлера. За день до вспышки гнева фюрера он собрал персонал министерства пропаганды и сказал: «Немецкий народ потерпел крах. На востоке бегут, на западе встречают врага белыми флагами. Немецкий народ сам выбрал свою судьбу. Я никого не принуждал к сотрудничеству. Почему вы работали со мной? Теперь вам перережут ваши тощие шейки! Но поверьте мне, когда мы уйдем, земля вздрогнет».

По критериям Гитлера, единственными лояльными немцами оставались те, кто планировал самоубийство. В тот самый вечер отряды эсэсовцев обыскивали дома в поисках дезертиров. Наказание было быстрым. На соседней Александерплац шестнадцатилетняя Ева Кноблаух, беженка, недавно попавшая в Берлин, видела на фонарном столбе труп юного рядового верхмахта. К ногам мертвеца была привязана белая карточка: «Предатель. Я предал свой народ».