Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

Около ста двадцати лет после того, как написаны были эти строки одним из первых идеологов русского дворянства, один из первых идео­логов русского пролетариата, Чернышевский, внушал своим читателям, что когда человек поступает дурно, то, внимательно всмотревшись в обстоятельства его жизни, мы увидим в его дурных поступках не вину его, а беду его. И с ним согласны были все наши просветители шестидесятых годов XIX столетия. Учение Чернышевского и его едино­мышленников было гораздо гуманнее, нежели учение Кантемира. Но всему свое время. Странно было бы ожидать от птенца Петрова таких взглядов, которые как будто грозят поколебать «основание прямого порядка». Да и на Западе подобные взгляда в эпоху Кантемира только еще подготовлялись ходом развития общественной жизни в наиболее передовых странах.

В одном из писем о природе и человеке (именно в четвертом) есть очень толковое изображение того, что Молешотт назвал впослед­ствии круговоротом жизни. «Пища, будучи бездушна, животворит зве-

91

ря, — читаем мы там, — и потом сама бывает зверем; части прежние тела его исчезли нечувствительно в непрестанной лремене; что было за четыре года лошадь, уже прах и гад один остался, а что овес было и сено, то стало та самая сильная лошадь» ¹). Но если «бездушная» пища животворит зверя, если овес и сено превращаются в лошадь, а лошадь с течением времени становится «прахом и гадом», то это значит, что между организмом, обладающим чувствительностью, и «бездушной» материей нет той пропасти, которую придумали дуалисты. Правда, по­следователь Декарта сказал бы нам, что лошадь, как и всякое другое животное, не обладает чувствительностью. Однако в глазах Кантемира это выражение было бы неосновательным. Он утверждает, что «скот, хотя во многом несмыслен, в некоторых делах очень (т. е. имеет очень большой смысл. — Г. П.), и для того нельзя почитать, чтоб в сей машине не было резону» ²). Но ведь из этого следует, что в лошадиной машине «резон» является продуктом поглощения ею «бездушной пищи». Как же согласить это с непоколебимым дуализмом Кантемира?

Материя, — гнусная материя, как называет ее Кантемир, — сама по себе инертна. Только воля божества приводит ее в движение. Кан­темир твердо убежден также в том, что «материя не может думать» ⁴). Однако он допускает на минуту, что это для нее возможно, и опять выдвигает довод от «междучасия»: «Надобно, чтоб была некоторая степень движений, в которых оная материя не помышляет о том (т. е. не обладает сознанием. — Г. П.); другие наступают (т. е. достигается другая «степень» движения. — Г. П.), в которых (на которой. — Г. П.) она вдруг станет познавать себя и рассуждать. Кто избрал точную сте­пень их движений, кто нашел линию, по которой части в движение при­ходят, кто нашел меры точности, величину и фигуру, которые всякая часть приемлет и иметь нужно, чтобы в своем обращении не потерять препорции между собою?» ⁵).

92

Еще раз: Кантемир лишь очень поверхностно знал историю фило­софии и далеко не всегда сводил концы с концами в своих суждениях об отдельных философах. Татищев мыслил логичнее и основательнее ⁴).

93

Но как ни слабы доводы, выдвигаемые Кантемиром в своих философских письмах, они заслуживают нашего внимания не только потому, что являются первыми плодами работы европеизованной русской мысли в области «любомудрия» и «преестественницы», но еще и потому, что очень многие из тех вопросов, которые стремился, хотя и без успеха, решить Кантемир, не переставали занимать русских просветителей до Чернышевского и Добролюбова включительно. Таков был, например, вопрос о свободе воли и о теоретической основе права наказания. Скажу больше: Чернышевский и Добролюбов, — самые выдающиеся и самые благородные образцы типа русских просветителей, — тоже не мало говорили о материализме. Конечно, они были знакомы с ним несравненно основательнее, нежели Кантемир, и, кроме того, в противоположность Кантемиру, относились к материалистической «секте», — особенно в лице современного rm «начальника» ее, Фейер­баха, — с безраздельным сочувствием. Но эта разница была вызвана обстоятельствами, выяснение которых и составит одну из важнейших задач моей дальнейшей работы.

Сходство между ними действительно ясно. Но это — чисто поверх­ностное сходство. Тут едва ли не больше, чем где-нибудь, нужно по­мнить, что когда двое говорят одно и то же, это не одно и то же. «Зла­тая умеренность» Горация явилась плодом общественного индифферен­тизма, распространившегося в Риме вследствие упадка республики. Это — «упадочная» мораль. «Златая умеренность» Кантемира произо­шла совсем из другого источника. Она свидетельствовала не об упадке

94

данною строя, а только о некоторых, правда, очень тяжелых, особен­ностях положения той новой общественной группы, которая явилась плодом Петровской реформы и которой суждено было расти и подни­маться вверх, хотя и с мучительными для ее членов остановками.

К нам не дошло время то, в коем председала

Над всем мудрость, и венцы одна разделяла,

Будучи способ одна к вышшему восходу.

Златой век до нашего не дотянул роду;

Гордость, леность, богатство, мудрость одолело,

Науку невежество местом уж посело.

Под митрой гордится то, в шитом платье ходит,

Судит за красным сукном, смело полки водит!

Наука ободрана, в лоскутах обшита,

Изо всех почти домов с ругательством сбита,

Знаться с нею не хотят, бегут ее дружбы,

Как страдавши на море корабельной службы.

Что оставалось делать молодому просветителю в эту безотрадную эпоху? Ожидать лучшего будущего, а в ожидании его помнить, что удалиться от зла иногда значит сотворить благо. Кантемир, е самом деле, нашел, что только это ему и оставалось. Сообразно с эти он и решил устроить свою жизнь:

Таковы слыша слова и примеры видя,

Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя. Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится,

Кто в тихом своему углу молчалив таится,

Коли что дала ти знать мудрость всеблагая,

Весели тайно себя, в себе рассуждая

Пользу наук; не ищи, изъясняя тую,

Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

Тут вся тайна «златой умеренности», правилам которой следо­вал наш автор. Тогдашний российский «шляхтич» обязан был служить. Но, выступая на обязательную служебную арену, можно было захва­тить с собою больший или меньший запас честолюбия. Кто стремился

95

достичь степеней известных, тому прежде всего нужно было не сте­сняться в выборе средств. А кто был разборчив в этом выборе, тому при­ходилось «сидеть в незнатности». А «не скучать», сидя в ней, мог только тот, кто был, по выражению того же Кантемира, малым доволен.

Кантемир серьезно собирался следовать тому совету, который он давал «уму своему». Он сам говорит, что первая его сатира была на­писана им для одного только «провождения времени», без всякого на­мерения ее «обнародить». Тогда он чувствовал себя почти совсем оди­ноким. «Но, — продолжает он, — по случаю один из его приятелей, выпросив ее прочесть, сообщил Феофану, архиепископу новгородскому, который ее везде с похвалами стихотворцу рассеял и тем не доволен, возвращая ее, приложил похвальные сочинителю стихи (уже знакомые нам стихи «Не знаю, кто ты, пророче рогатый» и т. д. — Г. П.) и в дар к нему прислал книгу: «Гералдия о богах и стихотворцах. Тому архи­пастыру следуя, архимандрит Кролик многие в похвалу творцу стихи надписал... ¹), чем он ободрен, стал далее прилежать к сочинению сатир». Убедившись в том, что его литературная деятельность может встретить сочувствие, Кантемир перестал ограничиваться тайным увесе­лением самого себя посредством усвоения всеблагой мудрости и выступил на тот «путь преславный, коим, — по выражению Прокоповича, -книжные текли исполины».

Прокопович, обладавший не только волчьим ртом и лисьим хво­стом, но также большим умом и широким образованием, отлично знал, что «течи» по этому пути не весьма было удобно в тогдашней России. Но он утверждал, что кого «объемлет» Аполлон (тогда у нас писали: Аполлин), не должен бояться «сильных глупцов».

Плюнь на их грозы: ты блажен трикраты.

Благо, что дал Бог ум тебе толь здравый;

Пусть весь мир будет на тебя гневливый,

Ты и без счастья довольно счастливый.

¹) Латинские стихи:

Ars est celebris stultitiae genus... и т. д. См. Сочинения Кантемира, издание Ефремова, т. I, стр. 23—24.

96

Это сказано превосходно. Но я поставлю читателю на вид, что быть счастливым без счастья можно было тогда, именно только держась дорогой Кантемиру умеренности.

Любознательность Кантемира распространялась также и на поли­гику. Иностранный его биограф, аббат Венути, сообщает, что он очень увлекался сочинением Боссюэ «Politique sacrée». Это сочинение, оче­видно, есть не что иное, как «La politique tirée des propres paroles de l'écriture sainte». По словам того же биографа, «собственная политика русского посла вытекала более из философии священного писания и интересов человечества, чем из книги Маккиавелли и придворных хит­ростей. В политике, по его мнению, должна быть одна цель — забота о счастии людей; а имя отца народа должно определять обязанности государя; интересы государя и народа всегда должны идти рука об руку, и если государи н могут покупать себе безопасность и спокойствие ценою народной крови, то проливать ее только для удовлетворения своего честолюбия значило бы нарушить законы природы и правления» ¹). Кантемир думал, что счастливыми могут быть только те народы, у которых правила эти лежат в основе государственного управления. Наконец, от того же биографа мы узнаем, что однажды Кантемир сказал, выходя из театра, где он встретился с одним министром: «Я не понимаю, как можно спокойно отправиться в театр, подписав смерт­ный приговор сотням тысяч человек». Тогда только что была объявлена война ²).

Это замечание рисует Кантемира с очень привлекательной сто­роны. А что сказать о его увлечении политикой Боссюэ?

¹) Сочинения, т. I, стр. XCVIII. (Вступительная статья В. Стоюнина.)

²) Там же, стр. XCIX. По-видимому, речь идет о войне за испанское наслед­ство. Но аббат Флёри, которым, вероятно, и было подписано постановление об участии Франции в этой войне, как кажется, не одобрял его.

97

Кантемир, живя в России, как н все птенцы Петровы, был убежден­ным сторонником абсолютизма и, как увидим ниже, принимал довольно деятельное участие в дворянской реакции против попытки верховников ограничить власть императрицы Анны. Когда он приехал в Париж (в сен­тябре 1738 г.), тамошние просветители уже вели энергичную атаку про­тив «старого порядка». Политический вопрос еще не ставился тогда в рез­кой форме; однако оппозиционное настроение передовых умов довольно ясно сказывалось в большом их сочувствии к английским приемам упра­вления и в требовании гражданского равенства. Монтескье, посетивший Англию в 1729 г., писал оттуда: «A Londres, liberté et égalité» (в Лон­доне — свобода и равенство), а десять лет спустя маркиз д'Аржансон доказывал необходимость уничтожения дворянских привилегий: «Les nobles ressemblent à ce que sont les frelons aux ruches» (благородные похожи на трутней в улье), — говорил он. Что наш член «ученой дру­жины» не остался равнодушным к тому, что происходило тогда в пере­довых литературных кругах Франции, доказывается сделанным им пере­водом вышедших еще в 1721 г. «Lettres persanes» Монтескье ¹). Да и Фонтенелль, тоже переведенный Кантемиром, может считаться одним из ранних деятелей просветительной литературы во Франции ²). Но мы знаем, что своих религиозных верований Кантемир не утратил. Уцелела как будто и его преданность самодержавию: увлекаться «Политикой» Боссюэ мог только сторонник неограниченной монархии.

Произвольное правление характеризуется у него четырьмя при­знаками.

Во-первых, подчиненные монарху народы находятся в рабской за­висимости от него, они его крепостные (sont nés esclaves, c'est-à-dire vraiment serfs). Свободных людей между ними не существует ³).

¹) Перевод не сохранился.

²) По поводу его книги «Histoire des oracles» (1687) Г. Лансон говорит: «Tous les arguments purement philosophiques dont on battra la religion, sont en Principe dans le livre de Fontenelle».

³) Oeuvres complètes, v. XXIV, Paris 1885, p. 104 et 105.

98

В-третьих, такие государства имеют ту особенность, что в них монарх может располагать по своему произволу не только имуществом, но и жизнью своих подданных, обращаясь с ними, как с рабами.

Наконец, в-четвертых, государства, управляемые произволом го­сударей, не знают другого закона, кроме этого произвола.

Боссюэ называет такую форму правления варварской и гнусной (barbare et odieuse). По его словам, она очень далека от французских нравов и потому не имеет места во Франции, управляемой самодер­жавными государями ¹).

В самодержавных государствах подданные сохраняют право соб­ственности и свободу. Поэтому, Боссюэ называет такую форму прав­ления также законной (légitime) ²).

Эту характеристику целиком приняли бы не только Бодэн, «о и Юрий Крижанич. Интересно, что Боссюэ ссылается на тот же библей­ский рассказ, о котором вспоминает Крижанич, описывая, с своей стороны, признаки произвольного («людодерского») правления: рассказ о том, как «отписан» был на израильского государя виноградник не­счастного Навуфея (Набока, как называл его, следуя латинскому про­изношению, Крижанич), побитого камнями за то, что осмелился не желать расстаться с наследством отцов своих. По мнению знаменитого

Когда Кантемир говорил, что интересы государя и народа всегда должны идти рука об руку, он повторял одно из основных положений (propositions) «Политики» Боссюэ. В подлиннике положение это гласит так: «II n'y a que les ennemis publics qui séparent l'intérêt du prince de l’intérêt de l'Etat» (только враги общества могут отделять интерес госу-

99

даря от интереса государства) ¹). Но отсюда еще нельзя заключить, что русский сатирик и дипломат много задумывался о преимуществах «законной» формы правления перед произвольною.

Ввиду этого невольно вспоминаешь то равнодушие, с каким отно­сились к литовской вольности московские иноки, попадавшие в зару­бежные православные монастыри и слышавшие там, что «на Литве» можно свободно переходить из одной религии в другую. Они повторяли ссылки на эту вольность, но у них совсем не возникало желания пере­нести ее в Московское государство. И опять невольно возникает вопрос : неужели же наш просветитель был похож на этих иноков?

Имеющийся в нашем распоряжении материал для его биографии дает нам, — оставаясь, правда, не совсем ясным, — приятную возмож­ность ответить на этот вопрос отрицательно. Аббат Венути говорит, что «его восхищала Англия, где парламент сдерживает власть монарха в определенных пределах и не позволяет ей стать выше законов, огра­ждая подданных от печальных последствий самовластия» ³).

Неясность этого свидетельства состоит в том, что нелегко согла­сить восторг перед английской конституцией с увлечением «Политикой» теоретика французского абсолютизма Боссюэ.

100

Много утомительных и бесплодных хлопот причиняли бедному рус­скому просветителю-дипломату иностранные писатели, непочтительно отзывавшиеся о наших порядках. В начале 1738 г. он долго возился с неким Локателли, которого считали автором книги «Lettres mosco­vites», предсказывавшей скорое падение власти немцев в России. «Я у искусных здесь юрисконсультов посторонним образом доведы­вался, можно ли бы его арестовать и наказать за сочинение помянутой книги», — писал он в Петербург. Выходило, что никак нельзя. Помимо всего прочего, помехой опять служила «вольность» английского народа. Досадуя на это вечное препятствие, а может быть, желая утешить петербургское правительство, Кантемир уверял даже, что английский народ «на всякий день в бесстыдных пасквинатах против самого короля и министров показывается». Не видя других способов наказать Лока­телли, он предлагал «своевольным судом чрез тайно досланных гораздо побить его». Если бы государыня «изволила опробовать» этот неоспо­римо «своевольный» способ, то Кантемир готов был произвести его «в действо», находя нужным, правда, принять новые меры к тому, чтобы вполне убедиться в виновности предполагаемого автора «Москов­ских писем» ¹).

101

Но если Кантемир и сохранил свою политическую невинность, то не надо думать, что ему, как писателю, нечего было сказать своим современникам. Между ним и большинством его читателей все-таки была огромная разница, почти пропасть, в смысле образования и умственного развития. В этом нас убеждают уже знакомые нам отчасти примечания его к своим переводам иностранных авторов. А еще больше убедимся мы в этом, внимательно рассмотревши, в другой связи, довольно разнообразное содержание его сатир.

Хотя он не считал литературу, а особенно поэзию, занятием, до­стойным пожилого человека, достигшего более или менее известных степеней, тем не менее его влекло к ней, между прочим, также и со­знание своей обязанности перед родиной. Он хотел приносить пользу России своей литературной деятельностью. По всей вероятности, не без колебаний взялся он за перевод произведений Анакреона, так как они не заключают в себе ничего нравоучительного. Во всяком случае, он оговорился заранее: «Хотя из помянутых песней должно бы признать, что Анакреонт был пьяница и прохладного житья человек, однако ж противное из многих писателей старинных усматриваем, почему нужно Удумать, что веселой его нрав к таким сочинениям причину подал» ¹). Переведенные им послания Горация очень нравились ему именно своим нравоучительным содержанием. «Почти всякая строка, — говорит он о них, — содержит какое либо правило, полезное к учреждению жи­тия» ²). Свои собственные «малые творенийца» он тоже писал потому, что ждал от них пользы к такому «учреждению». Он говорил: «Все, что я пишу, пишу по должности гражданина, отбивая все то, что согра­жданам моим вредно быть может». Но такую же цель советовал «рога­тому пророку» преследовать в своей литературной деятельности «дивный первосвященник». Феофан Прокопович указывал ему:

¹) Там же, т. I, стр. 342.

²) Там же, т. I. стр. 385.

102

Коим книжные текли исполины,

И пером смелым мещи порок явный,

На нелюбящих ученой дружины,

И разрушай всяк обычай злонравный, Желая доброй в людях перемены...

Кой плод учений не един искусит,

А дураков злость язык свой прикусит.

Этого благородного взгляда на задачи литературной деятельности держались просветители всех стран ¹). Наши просветители шестиде­сятых годов XIX столетия, с таким благородным увлечением преда­вавшиеся литературной деятельности, — Чернышевский, Добролюбов, Писарев и другие, — тоже хотели преподать своим соотечественника ряд истин, полезных «к учреждению жития». Возможная тут разница вся сводится к содержанию этого ряда истин: Чернышевский и Добро­любов смотрели на вещи совсем не так, как Кантемир и Татищев.

Взгляд, согласно которому литература не есть дело, достойное солидного человека, совершенно не согласит со взглядом на нее, как на орудие устроения человеческого «жития». А между тем оба эти взгляда уживались в голове Кантемира, да и не одного Кантемира. Сначала это кажется странным. Но странность исчезает, если принять во внимание, что, усваивая себе учения западноевропейских просве­тителей, Кантемир, как и Татищев, не переставал быть идеологом слу­жилого класса. В качестве такого идеолога он, опять подобно Тати­щеву, мог лишь в известной, довольно ограниченной мере, проникаться названными учениями. Весьма естественно, что далеко не всегда уда­валось ему избегать очень заметных теперь для нас противоречий, как в своей жизни и деятельности, так и в своих понятиях.

¹) О том, до какой степени господствовал этот взгляд в среде французских просветителей XVIII века, было писано очень много. Как на одно из недавних сочинений, укажу на книгу Ф. Гэффа, Le Drame en France au XVIII siècle. Paris 1910. Особенного внимания заслуживает в ней третья часть, посвященная разно­стороннему выяснению влияния, оказанного просветительными идеями на изящ­ную, — преимущественно драматическую, — французскую литературу.
глава III

Непосредственное влияние Петровской ре­формы на ход развития общественной мысли

Всем известно теперь, какой дорогой ценой пришлось заплатить русскому народу за реформу Петра Первого. Ниже нам еще придется говорить о протесте народной массы против новых тягостей, наложен­ных на нее суровым преобразователем. Но реформа была вызвана общественной потребностью, назревавшей хотя медленно, но не­уклонно. Поэтому народ не мог видеть одни только отрицательные стороны ее. Известные, правда, весьма и весьма немногочисленные представители его рано заметили те выгоды, которые она должна была принести России, и отнеслись к ней с сочувствием, иногда довольно сдержанным, а иногда доходившим до беспредельного восторга. Пока достаточно будет указать на Посошкова и Ломоносова. Потом нам нужно будет познакомиться еще с интересной семьей Каржавиных.

1. И. Т. Посошков

Самое замечательное сочинение Ивана Тихоновича Посошкова — «Книга о скудости и богатстве» — было напечатано в 1842 r. M. П. По­годиным. Когда Погодин ознакомился с его содержанием, то пришел к тому заключению, что ему посчастливилось открыть русского само­родка, который ¹), «родясь лет за пятьдесят до Политической Эконо­мик в Европе, постигал живо ее правила», и в некоторых отношениях был предшественником Адама Смита ²).

¹) Род. в 1652 или 1653 г., умер 1 февраля 1726 г.

²) Предисловие М. П. Погодина к первому тому сочинений Посошкова. Москва 1842 г., стр. VIII; см. статью того же историка в «Москвитянине» за 1842 г., кн. 3, стр. 101.

104

Однако, на самом деле, Посошков был новатором не в большей мере, нежели консерватором. Притом, с точки зрения теории, цен­ность его взглядов далеко не так велика, как думали Погоди«, Брик­нер, Миклашевский и Павлов-Сильванский. Но все это не уменьшает, а скорее увеличивает значение литературной деятельности его в гла­зах историка русской общественной мысли.

По словам Павлова-Сильванского, «Посошков был типичным мо­сковским прогрессистом, в противоположность западникам — Петру и его ближайшим сотрудникам» ¹). Что же означает выражение «москов­ский прогрессист»? Разберемся в этом.

Павлов-Сильванский называет мировоззрение Посошкова старо-церковным, прибавляя, что оно было «тесно связано с крайним суеве­рием»²). И он вполне прав, как в этом твердо убедится всякий, кто прочтет так« сочинения Посошкова, как «Зеркало, сиречь изъявление очевидное и известное на суемудриа раскольнича» и проч. (закончено в 1708 году) и «Завещание отеческое» (закончено в 1719 или в 1720 году).

Известный ростовский епископ Дмитрий, считавшийся авторитетом по части полемики с раскольниками, находил, что «Зеркало» Посош­кова представляет собою «великое раскольников обличение и посты­жение». С его точки зрения это, может быть, и верно. Тем не менее «благопотребная книжица» Посошкова является плодом такой же огра­ниченности кругозора, которая обнаруживается в раскольничьей про­поведи и которая могла бы служить одним из самых сильных доводов против старых московских порядков. Ограниченность кругозора допол-

¹) Н. П. Павлов-Сильванский. Сочинения, т. II, стр. 61, статья «Иван Тихо­нович Посошков».

²) Там же, стр. 54.

105

Читатель видит, как неизмеримо далек Посошков от той веро­терпимости, к которой склоняется, по крайней мере в теории, западник В. Н. Татищев. Но при этом необходимо заметить, что от природы Посошков вовсе не был жестоким человеком. Он советовал своему сыну мягко обращаться не только с людьми, но даже с животными. «И аще ты, сыне мой, лоедеши на кони, — пишет он в своем «Заве­щании», — блюлись того, дабы ти какова человека, богата или убогого, конем своим не потеснити и з дороги бы пешеходные не стиснутп в грязь... И не токмо человеки люби, но и скоты милуй. Аще и курицу на пути наедеши, в песце рыющуюся, не потесни ее... понеже и она

106

Легко догадаться, что Посошков был монархистом: в Московском государстве республиканцев не бывало. Но трудно представить себе, как сильно пропитаны были его взгляды — не только политические — духом вотчинной монархии. По его словам, у иноземцев короли такой власти не имеют, как народ. «И того ради короли их не могут по своей воле что сотворити, но самовластны у них подданные их, а паче ку­пецкие люди». Не то в России. «У нас самый властительный и всецелый монарх, и не аристократ, ниже демократ». Русский государь может делать все, что захочет: «Яко Бог всем светом владеет, так и Царь в своей державе имеет власть» ²). Из этой политической теории не­медленно делается экономический вывод, что царь может по произволу определять стоимость денег. Уже отсюда хорошо видно, что сильно ошибались исследователи, считавшие Посошкова глубоким теоретиком и полагавшие, что он предупредил некоторые открытия западно­европейских экономистов. Ход идей соответствует ходу вещей. Так как Московское государство очень сильно отстало от передовых стран Западной Европы в области экономики, то естественно, что и его «первый экономист» весьма значительно отстал от западноевропейских.

Во Франции, социально-политическое развитие которой неизменно направлялось, в течение нескольких столетий, в сторону абсолютизма, публицисты все более и более склонялись к признанию права государя на вмешательство в самые различные стороны народной жизни. Но постепенно складывавшаяся там абсолютная монархия не имела «вот-

¹) «Завещание», стр. 13, 14.

²) Сочинения, т. I, стр. 231 и 254. В другой главе того же сочинения («О ску­дости и богатстве») он пишет: «Царю неслично на людях своих судом искать; но аще кто винен будет, то вся может имения его взять» (там же, стр. 73 — 74). Убежденный сторонник французского монархизма Боссюэ ни за что не согла­сился бы с этим, как не согласился бы Бодэн.

107

Он решительно осуждает западных купцов, которые, па его словам, пользуясь своим влиянием в государстве, «товары в деньга« числят, а королевскую персону полагают на них вместо свидетеля, что та

108

Еще Ганиль справедливо сказал, что Италия всегда была страной, имевшей самую дурную монету и самые лучшие сочинения о монете. Если в XIV веке она не выдвинула таких писателей по экономическим вопросам, каким был француз Николай Орезм, то уже в XV столетии в ней является, в лице Диомеда Карафы, замечательный финансист. Его сочинение «De régis et boni principis officio» *) основано на той мысли, что богатство государя обусловливается богатством его подданных: «Subditorum facilitates potentiae regiae fundamentum existimari oportet». Это как раз та мысль, которую развивал Посошков в начале XVIII в, Карафа указывал также, как необходимо правосудие для экономиче­ского преуспеяния государств: «Ubi aequum vigeat imperium, ibi florere urbes; contra ubi vi agatur, ibi omnia in deterius ruere ac celeriter evanescere». Посошков отстаивал тот же взгляд в своей «Книге о ску­дости и богатстве». Но книга эта закончена была в 1724 году, а Д. Ка­рафа умер в 1487.

В шестнадцатом столетии Италия дала выдающихся экономистов — Гаспара Скаруффи и Бернардо Даванцати. Граф Скаруффи, написав­ший в 1579 н напечатавший в 1582 г. важное сочинение: «Discorso sopra le monete е della vera proporzione fra l'oro е l'argento», выступил с проектом монеты, общей для всех государств тогдашнего цивилизован­ного мира (zecca universale). В начале XVII столетия (в 1613 г.) вышло замечательное сочинение Антонио Серры: «Brève Trattato délie cause che possono far abbondare i regni d'oro е d'argento». (Краткое иссле­дование о причинах, могущих вызвать в государствах изобилие золота и серебра.) А. Серру некоторые итальянские писатели называют основателем политической экономии ²). Это, без сомнения, преувели­чено. Но, во всяком случае, верно то, что этот итальянский экономист

¹) О нем см. у Дж. Рика-Салерно, Storia delle dottrine finanziarie in Italia. Palermo 1896, p. 47—56. Названное в тексте латинское сочинение Карафы предста­вляет собою перевод затерянного впоследствии итальянского труда его, сделан­ный и изданный по приказанию неаполитанской принцессы Элеоноры.

²) Смотри «Storia della Economie pubblica in Italia> di Giuseppe Pecchio. Torino 1852, p. 52.

109

Наконец, если мы сравним экономические взгляды, излаженные в «Книге о скудости и богатстве», со взглядами таких английских пи­сателей, как Уильям Петти и Дедлей Норc, то мы опять увидим, до ка­кой степени ход идей зависит от хода вещей. Англия, далеко опере­дившая Россию по пути экономического прогресса, уже в XVII веке имела писателей, ставивших и правильно решавших такие важные эко­номические вопросы, самого существования которых не подозревал да W не мог подозревать Посошков. К числу таких вопросов надо, прежде всего, отнести вопрос о меновой стоимости товаров ¹).

Павлов-Сильванский ставит Посошкову едва ли не в особенную заслугу разъяснение того, что истинное государственное богатство со­стоит не в полноте казны, а в благосостоянии народа. Но, во-первых, и у нас мысль эта была высказана гораздо раньше Посошкова Ю. Кри­жаничем. Во-вторых, высказав ее, Крижанич уже не был новаторам, потому что в западноевропейской экономической литературе она не раз повторялась раньше, нежели Юрий Сербенин нашел нужным на­помнить о ней московскому царю. Чтобы не заходить очень далеко на­зад, скажу, что в XV в. ее отстаивали англичанин Джон Фортескью и неаполитанец Диомеде Карафа. В 1613 г. француз Монкрэтьен, в своем «Trakte d'Economie politique», посвященном молодому Людовику XIII и королеве-матери, говорил: «La richesse de vos sujets est vôtre» (богат­ство ваших подданных — ваше богатство). Благородный Вобан писал, что король относится к своему государству, как голова к телу, и потому существенно заинтересован в том, чтобы подати не отнимали у населения средств, необходимых для его существования ²). В там же смысле выска­зывался и Буагильбэр в своих сочинениях «Le Détail de la France» 1695 г. и «Factum de la France» (около 1706). «La richesse des sujets est l'unique base de la richesse des princes, — утверждал он ³).

¹) Павлов-Сильванский, вслед за А. Миклашевским, утверждает, что книга Посошкова, по языку и по идейному содержанию, богаче произведений немецких меркантилистов. Но тогдашняя экономическая литература Германии была до такой пени отсталой, что гораздо лучше оставить ее в стороне и вспомнить литературу Франции, Италии и Англии.

²) Книга Бобина «La dixme royale» была напечатана в 1707 г., но написана е позже 1699 г.

³) «Economistes-Financiers du XVIII siècle». Paris 1843 (éd. Guillaumin).

110

«Крестьяном помещики невековые владельцы; — говорит он, — того радо они не весьма их и берегут, а прямый их Владетель Всероссийский Самодержец, а они владеют временно. И того ради не надлежит их по­мещикам разорять» ²). И у него эта ссылка была вполне уместна, так как соответствовала социальному строю московской вотчинной монархии.

Посошков прибавляет, что крестьян следует охранять царским ука­зом, чтобы они «крестьянами были прямыми, а не нищими» ³). Это опять совершенно в духе старых московских порядков.

Вспомним приведенные мною в первом томе слова Котошихина. «А как тем бояром и иным вышеписанным чином даются поместья и вотчины: и им пишут в жалованных грамотах, что им... подати с них (с крестьян своих. — Г. П.) имати по силе, с кого что мочно взята,

111

Московское правительство наказывало крестьянских «разорителей» только тогда, когда они слишком явно нарушали его собственный инте­рес. Экономическая теория была тут, разумеется, ни при чем.

Но старая московская практика была делам служилого класса. Так как крестьянскими «разорителями» сплошь да рядом являлись те же самые люди, которые, в интересах казны, кое-когда принимали меры к защите крестьян от разорения, то нисколько не удивительно, что меры эти не отличались решительностью и не достигали цели. Посош­ков не принадлежал к числу «государевых холопов». По своему происхо­ждению он был «государевым сиротою», а по своему классовому поло­жению — «купецким человеком» ²). Поэтому он мог требовать более решительных мер. Там, где старая московская практика ограничивалась довольно неопределенной, редко исполнявшейся угрозой, он настаивал на необходимости определенных норм.

Чтобы помещики не опустошили царства, Посошков предлагал «учи­нить расположение указное, по чему им с крестьян оброку и иного чего имать, и по колику дней в неделю на помещика своего работать и иного какого сделья делать, чтобы им сносно было Государеву подать и помещику заплатить, и себя прокормить без нужды» ¹).

112

Жестоко наказывать! Если Посошков заботился об ограждении эко­номических интересов крестьян, то он вряд ли когда-либо задумывался о том, что не мешало бы также оградить крестьянскую спину от по­боев. Даже в наиболее доброжелательных для крестьянства проектах своих он щедрой рукой прописывает ему жестокие телесные наказания. Вот, например, он указывает «а то, как много терпят крестьяне от разбоев. Разбойники «многие деревни и села великие разбивают, а людей до смерти запытывают». Крестьяне были так напуганы разбой­никами, что не смели помогать друг другу в борьбе с ними: «соседы все слышат и видят, а из дворов своих не выдут, и соседа своего от раз­бойников не выручают». Как же быть? Надо предписать, чтобы соседи выручали один другого. Если же не станут выручать, то бить их кнутам, «а что пограбят разбойники за их невыручкою, то править на них соседях сугубо» ³).

Вот другой пример, еще более выразительный и тесно связанный с вопросом о взаимных отношениях крестьян и помещиков. Настаивая на необходимости указного определения размеров крестьянских податей и повинностей, Посошков прибавляет: «А которые крестьяна ведали, что помещик их берет с них излишние поборы, а умолчат (т. е. не донесут на помещика. — Г. П.), то тех крестьян бить кнутом, кошико ударов уложено будет» ⁴). Это опять совершенно в духе старой москов­ской практики.

Посошков был против подушной подати, так как душа — «вещь неосязаемая и умом непостижимая и цены неимущая». Облагать следует, -по его выражению, вещи «грунтованные» ⁵). А так как в деревне самой «грунтованной» вещью является земля, то землевладение и должно

113

Чтобы оценить значение этого предложения Посошкова, надо при­нять во внимание, что подушному окладу предшествовала у нас дворовая подать, которая подала повод к злоупотреблению, выпукло изображен­ному нашим авторам. При переписях число дворов определялось числом ворот. Поэтому помещики стали сводить в один двор по нескольку крестьянских дворов: «Одними воротами ходят, а прочие ворота за­бором забирают» ²). Отсюда возникла неравномерность податного обло­жения, резко осужденная Посошковым. «А у крестьян писцы... ворота числят двором, хотя одна изба на дворе, хотя и с пять-шесть или с де­сять, а пишут двором же. И то стало быть не разум, но самое безумство и всесовершенная неправда, и убогим и маломочным обида и разо­рение» ³).

Зная это, Посошков и высказывался за обложение «по владению земли». Но, как справедливо заметил г. А. Лаппо-Данилевский, обло­жение дворов согласно их хозяйственным средствам, — т. е. прежде всего по размерам обрабатывавшейся ими земли, — могло породить стремле­ние к уравнению подворных участков ⁴). И это стремление как будто проглядывает в «Книге о скудости и богатстве». «По моему мнению, — говорит там Посошков, — аще у коего крестьянина целой двор, то надобно ему земли дать мерою толикою, чтобы ему мочно было на вся­кой год высеять ржи четыре четверти, а ярового осьм четвертей, а сена накосить ему про себя двадцать копен» ⁵). Невозможно было бы осуще­ствить эту мысль, не производя передела земли, по крайней мере между теми крестьянами, которые владели «целыми дворами», т. е., стало быть, располагали известным количеством средств производства. И если По­сошков намекал на такой передел, то он является первым русским писателем, высказавшим то практическое требование, которое, найдя себе известное теоретическое обоснование в учениях французского уто­пического социализма и будучи значительно расширено, заняло весьма почетное место в программах многих русских публицистов XIX века. Однако мысль о земельном равнении не получила у Посошкова дальней-

¹) Там же, стр. 186—187.

²) Там же, стр. 186.

³) Там же, стр. 186.

⁴) «Организация прямого обложения в Московском государство, стр. 260.

⁵) Сочинения Посошкова, т. I. стр. 187.

114

Посошков настоятельно советовал произвести всеобщее межевание и даже додумался до кадастра.

Все это показывает, что он, в самом деле, был очень умен и хорошо знал тогдашнюю русскую жизнь. Хорошо зная русскую жизнь, этот очень умный человек не забыл о некоторых не безвыгодных для народа сто­ронах старой московской системы управления и, сам принадлежа к чи­слу «государевых сирот», находил, что следовало бы сохранить и рас­ширить эти стороны. Так как крепостной крестьянин был на Руси еще более бесправным в эпоху М. П. Погодина, чем был он во времена Посош­кова, то неудивительно, что «Книга о скудости и богатстве» перепугала очень многих «порядочных людей» в сороковых годах XIX века. Но отсюда еще нельзя заключить, что Посошков был смелым новатором. А если и называть его прогрессистом, то надо всегда прибавлять, что он был именно московским прогрессистом, т. е. что, выставляя некоторые действительно полезные для народа и в этом смысле прогрессивные тре­бования, он оборачивался лицом не к будущему, а к прошедшему. Мы уже знаем, что так было не с одним Посошковым, и что это объясняется не чем иным, как неразвитостью наших тогдашних социально-полити­ческих отношений.

До какой степени пропитан был Посошков старым московским ду­хом. видно, между прочим, из его наставлений сыну о том, как надо вести себя в церкви. Он и небесное царство воображал в виде восточной деспотии. «А и образов святых, не почитай всех за едино равенство», — советует он. — «Но Божиему образу отменную и честь отдавай, и свещу болшую, нежели рабов Его образам поставляй. И образу Пресвятая Богородицы постави свещу таковую же, или мало чим и помнее. А обра­зам святых угодников Божиих свещи подавай меншее Спасителевых и Богородичных свещь. И аще кой и празднуемый святый, обаче не моги болши или лучши Спасителевы свещи подати, но, праздника ради. лостави развее равную; а того не моги учинит, еже бы тебе

116

Поклоны тоже должны быть разные. «Божию образу вящшую и честь твори, — поучает Посошков, — образу же раба Божия поклон твори со уятием, при Спасителеве или и Богородичным образом».

Наконец, не ко всем образам следует одинаково прикладываться «Спасителев образ целуй в нозе, прочиих же святых целуй руце, а не нозе» ²). В простом народе многие образу божию кланяются в пояс, а образу Николая Чудотворца — до земли. Посошков резко осуждал это во имя принципа небесной вотчинной монархии: «И то они творят от самого своего несмыслия, и что творят, того и сами не ведают: какой их разум, еже рабу паче Господни отдают честь?» ³).

Современник Посошкова, гр. Матвеев с особенным удовольствием заметил, что там дети «от доброго и от острого наказания словесного паче нежели от побоев в прямой воли и смелости воспитываются» ⁴). Но гр. Матвеев еще в Москве испытал на себе смягчающее влияние Западной Европы. В качестве московского прогрессиста Посошков мыслил по старине. Он утверждал, что «древний святии, соблюдая людей от погибели, повелевали детей своих бить нещадно» ⁵). Оно, пожалуй, так и было. В «Книге премудрости Иисуса сына Сирахова» говорится:

«Лелей дитя, и оно устрашит тебя; играй с ним, и оно опечалит тебя. Не смейся с ним, чтобы не горевать с ним, и после не скрежетать зубами своими. Не давай ему воли в юности и сокрушай ребра его, доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из пови­новения тебе» ⁶).

Посошков без критики принимает эти «премудрые» педагогические правила и даже от себя прибавляет к ниш еще немножко суровости. Он думал, что отцы грешат непозволительной слабостью, позволяя себе ласкать детей. «Надобно детей учить неоплошно н держать их в ве­ликой грозе», — говорит он: «первое, чтобы пред Богом трепетен был; другое, чтоб и вас боялся. Так ведите, чтобы и взгляду вашего боялись. И аще в Божием и вашем страхе возрастут, то они добрые люди будут; а есть ли же в ласкании, и во всякой потачке, и в неге возрастите,

116

Если его учение о деньгах показывает, как наивны были его эконо­мические понятия, то его попытка объяснить преступность «потачкой», которая у него отождествляется с ласковым обращением родителей со своими детьми, свидетельствует о неменьшей наивности его социоло­гических воззрений. То правда, что в эпоху Посошкова социологии, как таковой, вовсе не существовало. Но уже в Библии есть места, ука­зывающие на то, что преступления порождаются не только «потачкой». Достойно замечания, что тот самый «Лютор», о котором Посошков отзывается с таким злобным презрением, несравненно шире смотрел на причины преступности ²). Я уже не говорю о Томасе Море, в «Утопии» которого высказан, в общем, правильный взгляд на происхождение пре­ступности. Но Посошков запоминал преимущественно те места Библии, которые соответствовали его старо-московским взглядам на обществен­ную жизнь, а в этих взглядах отводилось слишком много места «ба-тожью», кнуту или даже виселице, как средствам удержания людей на стезе добродетели.

Эта характеристика взглядов Посошкова осталась бы неполной, если бы я не упомянул об его нелюбви к иноземцам. Уже в записке «О ратном поведении», поданной им боярину Ф. А. Головину в 1701 г. и написанной под впечатлением нарвского поражения, он говорил:

«Я истинно, Государь, не помалу дивлюся и недоумеваюся, что сказываются Немцы люди мудры и правдивы, а учат все нас неправдою... Верить им вельми опасно: не прямые они нам доброхоты, того ради и ученью их не вельми надобно верить. Мню, что во всяком деле нас обманывают и ставят нас в совершенные дураки» ³).

В «Завещании отеческом» мы встречаем тот же, полный недоверия, отзыв об иноземцах: «На немец нам смотрить нечего: они нас обманы-

¹) «Завещание», стр. 43.

²) «Wenn es einem wohl geht, - говорит он, — so fürchtet er Gott nicht... Wiede­rum wenn's übel geht, so kann Fleisch und Blut nichts weniger denn böse Tage leiden... dann versucht der Mensch Gott den Herren» (цит. у ф.-Кана, Les causes économiques de criminalité. Paris—Lyon 1913, p. 28 и 38). Это почти буквальное повторение только что приведенных и также указанных ф.-Каном мест из притчей Соломоновых.

³) Сочинения, т. I, стр. 272-273.

117

Так же недоверчиво относится Посошков к иноземцам и в «Книге о скудости и богатстве». Другими словами, недоверчивое и неприязнен­ное отношение к ним не покидало нашего автора в течение всей его сознательной жизни. Каждому из нас приходилось читать, а, может быть, и говорить об «окне в Европу», прорубленном Петром Первым. У Посошкова мы находим другое выражение. В своей записке «О ратном поведении» он жалуется на то, что немцы «прорубили из нашего госу­дарства во все свои земли диру», которая позволяет им ясно видеть «вся наша государственная и промышленная дела» ²). Дырою предста­влялась ему... почта. «Дираж есть сия: сделали почту, а что в ней Вели­кому Государю прибыли, про то Бог весть, а колько гибели от той почты во все царство чииитца, того и исчислить не возможно» ³). Посошков уверяет боярина Ф. А. Головина, что следовало бы уничтожить почту: «Мне, Государь, мнитца, что лучшиб та дира загородить накрепко; а крепче того не льзя, что почта, буде мочно, то отставить ее вовсе, а не худо, чаю, чтоб и ездаком заповедь положить крепкая, чтобы грамоток в иные земли без приказного свидетельства отнюдь не возили» ⁴).

Это очень похоже на «ксенеласию» Ю. Крижанича. Но «ксене­ласия» не помешала Юрию Сербянину настаивать на преобразованиях. Не помешало и Посошкову перейти на сторону Петра его недоверчивое и неприятное отношение к иноземцам. Не помешало, потому что он сумел подметить главную причину их превосходства над русскими.

Посошков родился в подмосковном селе Покровском, которое по­том вошло в состав столицы. Близость этого села к Москве повела за собою то, что очень многие из тамошних крестьян вовсе не занимались земледелием, находя себе заработок частью в загородном царском дворце, а частью в Москве и, между прочим, тоже во дворце государя. В 1680—1681 г.г. село Покровское было «ведомо» в Мастерской палате. Это обстоятельство, вероятно, не оставалось без влияния на богато ода­ренного природой Посошкова. В годы его детства дворцовые мастерские были преобразованы и расширены под руководством иностранцев, и г. Прилежаев не без основания предполагает, что Иван Посошков еще мальчиком, сопровождая своего отца, уходившего работать на москов-

118

В сочинениях Посошкова, посвященных светским вопросам, обна­руживается большая и вполне осмысленная заботливость о развитии производительных сил России и огромное уважение к техническим за­нятиям. Это, вероятно, плод впечатлений, вынесенных им из дворцовых мастерских. У него заметна сильная нелюбовь к праздности — черта характера, сложившаяся, может быть, под влиянием тех же впечатле­ний: западные люди умели дорожить временем. Но что же нужно де­лать для того, чтобы развить производительные силы России и научить ее жителей чуждаться праздности? Нужно учиться у иностранцев, этого миновать нельзя. И вот, Посошков, несмотря на свое недоверие к ино­странцам и на свою нелюбовь к ним, пишет, что надо оказывать хоро­ший прием мастерам, приезжающим в Россию из-за границы. «А буде кто иноземец приедет в Русь художник добрый, мастерства именитого и у нас в России небывалого, — говорит он в «Книге о скудости и бо­гатстве», — и такому надлежит дать дом, и отдать ему в научение че­ловек десяток-места или и больше, и учинить с ним договор крепкой, чтобы он тех учеников учил прилежно и нескрытно. И буде станет учить с прилежанием, и буде выучит против себя, то надлежит ему плата до­говорная дать и с награждением за то, что он нескрытно учил и скоро выучил, и отпустить его за море с честию, чтобы на то воздаяние зря н иные мастеровые люди выезжали, и всякие бы мастерства в Руси раз­множали» ²). Петр именно старался размножить мастерства на Руси. Поэтому наш автор не мог не сочувствовать его начинаниям. Но эко­номический быт Mocковскoro государства не развил в его жителях ни сознания важности технических знаний, ни склонности дорожить вре­менем. Московский человек неохотно шел в ученье к иностранцам. Ввиду этого Петр находит, что этого человека надо заставить учиться. И точно так же, очевидно, на основании тех же самых наблюдений, то же самое говорит Посошков. По его мнению, нельзя без того, чтобы не «приневолить».

119

Это наблюдение, — что российские правители ни во что ставят русскою человека вообще, а русского человека податного сословия в особенности, — вероятно, было сделано Посошковым еще в юности, при посещении мастерских, работавших «под руководством немцев» на государя И само собою понятно, что оно не могло способствовать развитию у него добрых чувств по отношению к иностранцам, которые с своей стороны не церемонились в обращении с государственными, си­ротами, так или иначе попадавшими в зависимость от них. В первом томе я уже обращал внимание читателя на то, что поворот к Западу Московского государства сопровождался усилением нелюбви к иностран­цам в значительной часто его жителей. Пример Посошкова как нельзя лучше подтверждает правильность этого указания. Он понял, что надо учиться у иностранцев; но он видел, что иноземцы имеют мало распо­ложения к русским и всеми способами эксплуатируют их. Поэтому, чем выше ставит он их науку, тем меньше любит их и тем меньше доверяет им. В «Книге о скудости и богатстве» мы читаем: «Немцы ни­когда нас не поучат на то, чтобы мы бережно жили, и ничего б напрасно не теряли, — говорит он, рассуждая о торговой политике, — только то выхваляют, от чего б пожиток какой им припал, а не нам. Они не токмо себя, но и прочих свою братию всякими вымыслы богатят, а нас больше в скудость пригоняют; и того ради надобно нам разумея разуметь о всяких их делах яко о купецких, тако и о военных и о художник делах: не тут то у них правда, что на словах ладогозят; надобно

120

Московский начетчик доброго старого времени с особенным жаром осуждал в жителях Западной Европы их «латынскую ересь». Но когда Посошков нападает на «немцев», он, как последний и наиболее возвы­шенный довод против них, выдвигает их приверженность к учению Лю­тера. В его глазах Лютер — «еретик еретиков». Московский прогрес­сист уверяет своего сына, что «Мартин Лютор ученикам своим на вся разрешил и от грехов всех свободил», т. е. проповедовал безнрав­ственность ³). Едва ли можно указать хоть один грех, в котором По­сошков не упрекал бы «всескверного блудного расстригу Мартина Лю­тора». Эти ожесточенные наладки Посошкова на лютеранство приоб­ретают особый интерес ввиду того, что птенцы Петровы, вышедшие из среды служилого класса, за весьма редкими исключениями, охотнее сближались с протестантами, нежели с католиками. Но эти птенцы меньше страдали от той беды, которая постоянно заботила Посошкова. «Люторы» сделали русских людей — и, разумеется, преимущественно простых русских, — предметом своей экономической эксплуатации. Это особенно возмущает Посошкова. «Они того и в грех не вменяют, еже нас обманывают и деньги выманивают». Посошков так негодует на них за это, что предпочитает им татар, хотя те «и магометанскую веру держат». Да что татары! «Люторы» хуже скота, «понеже скот аще и бессловесен, обаче помнит, кто его кормит, а они подобны токмо вол­кам: волка колико не корми, а он к лесу смотрит». Само собою разу­меется, что католики не меньше протестантов склонны были эксплуатировать русского человека, попадавшего в экономическую зависимость от них, но протестанты занимали гораздо более влиятельное положение и их было больше между иноземцами, нахлынувшими на Русь во время Петровской реформы и даже в эпоху, ей непосредственно предшество­вавшую. Поэтому идеолог Посошков гремит именно против «люто­ров», почти забывая о том, что существуют на свете также и «римляне».

Нападки на «люторов» обнаруживают еще одну весьма достойную замечания черту взглядов Посошкова. Упрекая иноземцев в стремле­нии эксплуатировать русского человека, он почти всегда рассуждает, держась точки зрения купца, а не точки зрения «земледельца», ка-

¹) В другом списке: пронзительным.

²) Сочинения, т. I, стр. 126—127, ср. стр. 212.

³) «Завещание отеческое», стр. 124.

121

122

Мы имеем здесь перед собою один из тех бесчисленных случаев, в которых антагонизм между государевыми холопами и государевыми сиротами шел на пользу центральной власти, которая, надеялись си­роты, исправит, наконец, положение дел, гак сильно испорченное не­радением и корыстолюбием служилого класса. Мы видим также одно из тех побуждений, благодаря которым узкий националист Посошков сочувствовал преобразованию, шедшему вразрез со стремлениями огром­ного большинства московских националистов. Далее Посошков, опять возвращаясь к той мысли, что у нас в России стоимость денег должна определяться волею царя, прибавляет, что у нас «волен наш Монарх; а по его Монаршеской воле и мы имеем некую часть воли» (стр. 123). Податные сословия потому и отстаивали беспредельность царской воли, что через нее надеялись и сами получить часть воли в борьбе с служи­лым классом. Однако этим еще не исчерпываются побуждения, вызва­вшие в Посошкове сочувствие Петру.

Посошков был лет на двадцать старше Петра. Его воззрения уже сложились к тому времени, когда Петр начал свою преобразовательную деятельность. Тем важнее для нас тот факт, что, несмотря на господ­ство консерватизма в этих воззрениях, в них с разных сторон прони­кало сознание негодности существовавшего тогда порядка. Это видно из любопытнейшего «Доношения о исправлении всех неисправ», написан­ного Посошковым ранее 1704 г.

«Аще кто восхощет умныма очима воззрети на житие наше пра­вославно российское и на вся поведения и дела наша, то не узрит ни во единой какой любо вещи здравого деда, — говорится там... — Ни во церквах прямого порядка не обрящеши, ниже во чтении и пении, ниже во гражданском, ниже в поселянском, ни в воинском, ни в судейском, ни в купецком, ни в художном... и не вем такового дела или вещи какой, еже б пороку в ней не было. Несть в нас в целости от главы даже и до-ногу, и живем мы всем окрестным государствам в смех и в поношение. Вменяют они нас вместо мордвы, а и чють что и не правда их, понеже везде у нас худо и непорядошно».

123

Пренебрежительное отношение иноземцев к русским вызывало в Посошкове сильное недоверие и нерасположение к ним. Но в то же самое время оно пробуждало в нем такое сознание своею националь­ного достоинства, которое уже не было похоже та свойственное вар­варам самомнение. Убеждение в том, что все у нас худо и непорядочно, между тем как иноземцы живут по сравнению с нами очень хорошо, не оставляло места для такого самомнения, а только властно подска­зывало желание поскорее догнать опередившие нас чужие страны. «Много Немцы нас умнее науками, а наши остротою, по благости Бо­жией, не хуже их, а они ругают нас напрасно». Посошков говорит это в записке о ратном поведении, поданной им Головину еще в 1701 г. и заключающей в себе указанную мною выше жалобу на то, что немцы посредством почты прорубили «дару» в Европу. Он сам должен был признать, что без «диры» того или другого вида не обойдешься.

Характерна для «московского прогрессиста» последовательность, в которой рассматриваются у него желательные преобразования. Пре­жде всего нужны такие реформы, которые утвердили бы веру. Участи­вшиеся сношения с иноземцами показали, что московские люди не имеют никакой возможности защитить православие с помощью духов­ного оружия. Посошков признает это без оговорок: «Хотя малой ре­бенок вопросит нас о вере и мы, и в летех сущие, ответу дать не знаем, и в чем их веру уличить, того и на мысль нашу не нахаживало, понеже не знаем их ересей». Ясно поэтому, что надо учиться. Но когда речь идет о том, чтобы отстоять свою веру, учиться надо тому, что поможет разобраться в религиозных вопросах. И вот, с первых же строк своего «Завещания» Посошков дает такой совет своему сыну: «В начале отро-

¹) «Доношение» Посошкова перепечатано у Павлова-Сильванского, соч., т. II . стр. 77—79.

124

Однако иноземцы показали свое превосходство над русскими не только в области прений о предметах веры. В ноябре 1700 г. Карл XII наголову разбил русских под Нарвою. Как уже оказано выше, печаль­ный для нас исход Нарвской битвы произвел сильное впечатление на Посошкова. В «Доношении о исправлении всех неиеправ» находится прямое указание на непорядки в воинском деле. А в записке «О ратном поведении», относящейся к 1701 г., т. е., стало быть, написанной после Нарвской битвы, содержится горькая жалоба на то, что мы терпим по­ражения даже тогда, когда превосходим неприятеля численностью. «Я истинно... сего не могу разуметь, что в том силы или что похвалы, что многочисленны наши полки на брань исходят, а неприятель малыми людьми побивает и в подан берет. И сие... не бесчестиель наше, что во множестве нашем от малых людей стоять не можем» ¹). При глубоком недоверии Посошкова к иностранцам, ему, естественно, приходит мысль о недобросовестности тех из них, которые обучали русских военному искусству. В тесной связи с этой мыслью и находится совет закрыть «диру» в Европу, пробитую немецким зломышлением. Но в том-то и дело, что Посошков не ограничивается этим реакционным советом. Он желает преобразований и верит, что русские могут успешно бороться с иноземцами. «У наших... Русских людей руки есть такие ж, что и у кноземцов... и иноземцы не от небеси пришли, но такие ж люди, яко и мы; всему тому навычка, да добрая расправа...» ²).

Распространяясь о «навычке», Посошков указывает на неуменье русских стрелять в цель и по этому поводу делает, однако, важное за­мечание. «По моему мнению, — говорит он, — дружная стрельба (т. е. стрельба залпами. — Г. П.) только что красиво смотреть, а неприятелю нестрашна она; а цельная стрельба (стрельба в цель. — Г. П.) хотя не-

¹) Сочинения, т. I, стр. 278.

²) Там же, стр. 282.

125

«Он, вопреки мнениям лучших тактиков того времени, восстает против бессознательных действий плотно сомкнутого строя и высказы­вает мысль об одиночном развитии солдата, мысль, которую стали осу­ществлять не только у нас, но и во всей Европе, еще в слишком недав­нее время» ²).

Недостаток места не позволяет мне входить здесь в рассмотрение того, в чем состоял жизненный опыт, позволявший «купецкому» чело­веку Посошкову взглянуть на один из вопросов военного дела более правильно, нежели смотрели на него иные специалисты по тактике. Вы­нужденный идти дальше, я поэтому попрошу читателя принять в сооб­ражение, что для стрельбы нужны были ружья, а для приготовления хо­роших ружей необходимо было упражнение в «художествах», знако­мых иноземцам гораздо больше, чем русским. Ясно поэтому, что как ни беспокоила Посошкова «дира» в Европу, а все-таки н он должен был одобрить призыв иностранных «художников» в Россию. Ход его мы­слей очевиден в рассуждении о пушечной стрельбе: «А буде... в Руси такова человека не изыщется, кой бы мог пушечную стрельбу устроить, чтоб даром пули не пропадали, ин хотяб великою ценою из тех земель мастеров добыть, в коих таковые обретаются» ³).

Итак, без иностранцев не обойдешься. Но смогут ли они исправить все наши неислравы? Уже записка о ратном поведении показывает, что Посошков не считал возможным удовольствоваться призывом иностран­ных мастеров.

Защита России от неприятеля составляла обязанность государевых холопов, из которых составлялась многочисленная конница. Недостатки этого войска были уже в XVII веке очевидны для некоторых дворян, очень неблагоприятно отзывавшихся, как помнит читатель, о москов­ском военном «плюгавстве». Но у дворян было много поводов снисходи­тельно смотреть на плохую службу их собственной «братьи». У По­сошкова таких поводов не было. И он неустанно твердит, что дворяне из Рук вон плохо исполняют свою служебную обязанность. Они заботятся не о том, чтобы неприятеля убить, а о том, чтобы поскорее вернуться

¹) Там же, стр. 267.

²) «Военный сборник» 1859 г., № 4, стр. 365. (Цит. во вступ. статье Е. М. При­лежаева к «3авещанию», стр. XLV).

³) Сочинения, т. I, стр. 269.

126

В «Книге о скудости и богатстве» содержится много таких обви­нений против служилого класса. Ознакомившись с ними, мы видим, что хотя Посошков и очень крепко держится старого московского образа мыслей, однако не мог не приветствовать тех мер Петра, которые устранили старый способ отбывания дворянами своей военной по­винности.

В военном деле нужна «навычка да добрая расправа». Добрая рас­права предполагает предъявление дворянству таких требований, с ко­торыми оно не привыкло считаться. Кто же предъявляет их ему? При московском социально-политическом порядке это мог сделать только представитель центральной власти. Посошков прямо высказывает это. Для исправления всех неисправ «надобна воля со желанием великого государя». И чем решительнее обнаруживал Петр такую волю, тем бо­лее сочувствовал его мероприятиям наш «купецкий человек».

Дворянство не только защищало Россию, оно и управляло ею. По­сошков видел, что защищало оно ее весьма плохо. Он видел также, что и управляло оно ею не очень хорошо. В роли правящего класса оно обна­руживало жестокий произвол. Посошков на себе испытал это.

«На что бодряе и разумнее господина Князь Дмитрия Михайло­вича, — пишет он. — В прошлом 719 году подал я ему челобитную, чтоб мне завод построить винокурной и водку взять на подряд; и не ведомо чего рада велел меня за караул посадить; и я сидел целую неделю, и стало мне скучно быть, что сижу долго, а за что сижу, не знаю». Ну, еще бы не скучно! Освободился Посошков благодаря все тому же произволу. Он уговорил урядника замолвить о нем слово перед князем. Выслушав уряд­ника, Голицын сейчас же приказал освободить его ²). Но освобождение, конечно, не избавило его от опасности стать жертвой новых притесне­ний. В 1721 г. капитан Невельский опечатал его именье и выгнал его из дому. Жена Посошкова была так напутана при этом, что «по чужим дворам больше дву недель скиталась». В том же году полковник Порец­кой бранил его «скверней бранью», называл вором, н «похвалялся по-

¹) Там же, стр. 287.

²) Там же, стр. 48—49.

127

128

Посошков больше всего сочувствовал купечеству. Но, как мы ви­дели выше, он осуждал порядки тех государств Запада, где «самовластны подданные, а паче купецкие люди». Он хочет, чтобы власть государя была гак же неограниченна, как власть бога. Он возмущается поведением дворянства и даже говорит, что «Царю паче помещиков надлежит кресть­янство беречи». Но из дальнейшего развития этой мысли видно, что и она была в сущности очень скромна.

Посошков был далек от требования, высказанного идеологами фран­цузской буржуазии: чтобы она сделалась «всем». «Царю яко великород­ных н военных, тако н купечество и крестьянство блюсти, — говорит он, — дабы никто в убожество не входил, но все бы по своей мерности изобильны были» ³). Блюсти крестьян значило определить указом их оброки и повинности. А что касается купечества, то Посошков напо­минает Петру, как берегут людей, — «а наипаче купецких людей», -в немецких землях, н жалуется на то, что «наши судьи нимало людей не берегут» ⁴). И это недовольство нашими «судьями» определяет собою значительную часть его программы. Он требует правосудия и, сообразно характеру своего миросозерцания, подкрепляет это требование доводом от религии: «Бог правда; правду он любит». Но как добиться правды в судах? «Ради общежительства любовного, — отвечает Посошков, — аще Великий наш Монарх повелит суд устроити един, каков земледельцу, таков и купецкому человеку, убогому и богатому, таков и солдату, та­кож и офицеру, ничим же отменен, и полковнику и генералу, — и чтоб и суд учинить близостной, чтоб и всякому и низкочинному человеку легко бы его доступать, како на простолюдина, тако и на служивого» ⁵). Говорится это, положим, по поводу обид, которые наносились жителям военными, стоявшими у них на «квартирах». Но, по убеждению Посош­кова, равный суд должен быть применяем отнюдь не только к случаям столкновений обывателей с их военными постояльцами. Посошков счи-

¹) С. M. Прилежаев, назв. соч., стр. LXII.

²) Странно, что А. А. Кизеветтер ставит арест Посошкова в вину Петру; ведь Петр умер 28 января 1725 г., т. е. семь месяцев до этого ареста. Идеолог податной России пал жертвой Петровых птенцов из среду служилого класса.

³) Сочинения, т. I, стр. 189.

⁴) Там же, стр. 71.

⁵) Там же, стр. 42.

129

Новый, для всех равный, суд предполагает и новые юридические нормы. Посошков доказывает, что надо составить новое уложение, так как уставы все обветшали и от неправых судей все исказились. Для составления нового уложения надо созвать выборных ото всех чинов. «А мнится мне, — прибавляет он, — не худо бы выбрать из крестьян, кои в старостах и в сотских бывали». Чтобы оправдать эту свою мысль, он говорит: «Я видал, что и в Мордве разумные люда есть, то како во крестьянех не быть людем разумным» ³). У Татищева и у Кантемира мы встретили гораздо более презрительный взгляд на