Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

Но оказывается, что вернейший министр царский мог бы «рещи» и другое. Так думает, по-видимому, сам Прокопович, потому что, не довольствуясь доводами от Писания, он выдвигает в защиту царской власти еще доводы от естественного права. И замечательно, что наиболее выдающийся публицист эпохи Петра ссылается на естественное право раньше, нежели на Писание; недаром ревнители православия считали его малонадежным богословом.

«Вопросим первее, самого естества нашего, что нам сказует о сем: ибо кроме Писания, есгь в самом естестве закон от Бога положенный», — говорит он. Естественные законы требуют он нас, чтобы мы любили и боялись бога, охраняли свою жизнь, не делали другим, чего не желаем себе, почитали своих родителей и т. п. О существовании этих законов свидетельствует наша совесть. Но к их числу принадлежит и тот, кото­рый предписывает нам подчинение предержащей власти. Больше того это — самый главный из них: «Ибо понеже с стороны одной велит нам

¹) «Слово в неделю цветную о власти и чести царской, яко от самого Бога в мире учинена есть, и како почнтати Царей, н оным повнноватися людие должен­ствуют; кто же суть, и колнкий имеют грех противляющийся им». («Слова и Речи», т. I, стр. 249—250).

²) Там же, стр. 250—251.

48

Это не весьма убедительно, так как от желательности стража, защитника и сильного поборника закона, еще очень далеко до необходимости деспотизма, завещанного московскими царями первому всерос­сийскому императору и еще более утвержденному этим последним. Феофан говорит, что если бы кто-нибудь был лишен защиты со сто­роны стража и поборника закона, то люди очень скоро дали бы ему понять, как худо жить без власти. На это можно опять возразить, что власть власти рознь, и что польза, приносимая властью, еще не доказы­вает преимущества самовластия. Как человек несомненно очень умный, Прокопович, вероятно, и сам более или менее смутно сознавал слабость этого довода. Поэтому он нашел нужным подкрепить его повестью о Вейдевуте, «первом прусском и жмудском властелине». Страдая от внешних врагов и от собственных междоусобий, народ, еще не бывший под властью Вейдевута, обратился к нему за советом, как быть. Вей­девут сказал: «Вам жилось бы хорошо, если бы вы не были глупее своих пчел». Народ, разумеется, этого не понял, и тогда мудрец так пояснил свою мысль: «Пчелы, малке и бессловесные мухи, имеют царя, вы же человецы не имеете». Теперь все стало понятно, и мысль Вейде­вута так понравилась народу, что тот немедленно сделал его своим государем. Эта ребяческая повесть тоже совсем неубедительна. Но довольный ею красноречивый проповедник не долго останавливается на ней; он спешит вернуться назад и повторяет, что весь мир свиде­тельствует о том, до какой степени нужна власть. После этого он считает вопрос окончательно исчерпанным. «Известно убо имамы, — возвещает он, — яко власть верховная от самого естества начало и вину приемлет». Теперь ему остается только перейти от естественного права к богословию. Переход из одной области в другую совершается с помощью того соображения, что естественный закон написан в серд­цах людей бегом, создателем естества. Воля бога и поясняется ссылками на писания, вроде указанных мною выше.

Приводя примеры из истории церкви, Прокопович указывает на то, что христиане считали себя обязанными повиноваться даже языческим царям. Тем более обязательно повиновение царям христианским. Но

¹) Там же, стр. 245, 246.

49

светские подданные Петра кажутся ему более склонными к повиновению, нежели духовенство. И вот, он находит нужным остановиться на вопросе об отношении духовной власти к светской.

Есть люди, — и их, по словам Прокоповича, много, — которые думают, что священство и монашество не обязано подчиняться царю. Наш проповедник энергично восстает против этого мнения. Он воскли­цает: «Се терн, или паче рещи, жало, но жало се змиино есть, Папеж­ский се дух» ¹).

Прокопович утверждает, — и это одна из самых любимых его мыслей, — что духовенство не должно составлять государства в госу­дарстве. Оно имеет свое особое дело, подобно тому, как имеют его военные люди, гражданские чиновники, врачи, разного рода художники. Имея особое дело, духовенство составляет особый чин в государстве. Но как и все другие чины, оно обязано покоряться «державным властям». Это ниже подтверждается ссылкой «а писание: «Устроевая Бог Моисея вождом быти Исраилю, егда посылает его к фараону и придает в помощь Аарона, на священство намеренного, заповедует Моисею, да будет в Бога Аарону»; левиты всегда подчинялись израильским царям; сам Господь (т. е. Иисус) «даде властям дань от себя» и т. д. и т. д. ²).

В своем огромном большинстве духовенство, особенно великорус­ское, было против Петровской реформы. Петр и его единомышленники боялись, что оно станет толкать народ на открытое сопротивление преобразованиям. Они еще не знали, до чего лишена была наша духовная власть всякой возможности, а оттого и всякой склонности вступать в решительную борьбу со светской властью. Духовенство в своей оппо­зиции реформе не пошло дальше тех выходок, которые иногда позволял себе в своих проповедях брюзгливый местоблюститель патриаршего престола. «Папежского» взгляда на политическую власть у нашего духо­венства не было и быть не могло. В действительности оно уже давно составляло не более, как особый чин в государстве: чин «государевых богомольцев». Но так как в деятельности Петра еще ярче, нежели в деятельности его предшественников, выразилось стремление русских государей совершенно подчинить себе своих богомольцев, то естественно, что при нем большее, чем прежде, число «больших бород» (его соб­ственное выражение) было недовольно. С недовольными легко справля­лись не только в царствование энергичного Петра, но и в царствование

¹) Там же, стр. 257.

²) Там же, стр. 258.

50

«Ученость» этой «дружины» существенно отличалась от учености московских столпов церкви. Большие бороды в лучшем случае были сведущими начетчиками, т. е. обладали известным запасом начитан­ности в области религиозной литературы. О сколько-нибудь серьезном, научном или философском образовании этих благочестивых людей не могло быть и речи. Но люди, вроде Прокоповича, Татищева, Кантемира, обладали значительным образованием. Известно, что Прокопович из­учал в Риме светскую литературу, историю и философию. Датский путешественник фон Равен, познакомившийся с ним за несколько месяцев до его смерти, дал о нем следующий интересный отзыв:

«Этот превосходный человек по знаниям своим не имеет себе почти никого равного, особенно между русскими духовными. Кроме истории, богословия и философии, он имеет глубокие сведения в мате­матике и неописанную охоту к этой науке. Он знает разные европей­ские языки, из которых на двух говорит, хотя в России не хочет никакого употреблять, кроме русского, — и только в крайних случаях объясняется на латинском, в котором не уступит любому академику. Он особенно вежлив и услужлив со всеми иностранными литераторами и вообще с иноземцами, со смертью его должно прекратиться мно­жество в высшей степени полезных дел» ¹).

Другой иностранец, Рибейра, — католический монах и, стало быть, человек скорее предубежденный против Прокоповича, «е раз резко отзывавшегося о католиках в своих проповедях и книгах, — говорит: «Если его следует порицать за что-либо, так это за его религиозные убеждения, если он их вообще имеет. Его библиотека, открытая для ученых, значительно превосходит императорскую и библиотеку Троиц­кого монастыря; по своему богатству она не имеет себе равных в Рос­сии, стране, бедной книгами» ²),

Как видим, испанский монах Рибейра не был уверен, что у Проко­повича были какие-нибудь религиозные убеждения. Русское же духо-

¹) Цит. у П. Морозова, Феофан Прокопович как писатель, стр. 392. (Сравни также И. Чистовича, Феофан Прокопович и его время, стр. 627—628.) Г. П. Мо­розов поправляет свидетельство фон Гавена, замечая, что из иностранных языков Прокопович знал только итальянский и польский.

²) П. Морозов, там же, стр. 393.

51

венство упрекало его в непростительной слабости к протестантизму. Во всяком случае, несомненно одно: миросозерцание Прокоповича в зна­чительной степени свободно было от византийской окраски, которая так высоко ценилась московскими начетчиками. В этом миросозер­цании был силен тот светский элемент, который и возбуждал неудоволь­ствие «больших бород». Сохранился анекдот о том, как один из архие­реев хотел обличить перед Петром Феофана в греховном пристрастии к музыке.

«Государь с архиереем вошли в собрание. Случилось так, что хозяин в то самое время держал в руке кубок вина; но увидя Госу­даря, дал знать, чтобы музыка замолкла и, подняв руку, громогласно произнес: Се жених грядет во полунощн и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоин же, его же обрящет унывающа. Здравствуй, всемило­стивейший Государь! В ту же минуту подносится всем присутствующим по такому ж бокалу вина, и все пьют за здоровье его величества. Государь, обратившись к сопровождавшему его архиерею, сказал: Ежели хотите, то можете остаться здесь; а буде не изволите, то имеете волю ехать домой, а я побуду с сталь приятной компанией» ¹).

Доносчик-архиерей, вероятно, имел очень жалкий вид, когда воз­вращался домой, оставив Петра в «приятной компании» Феофана Про­коповича и его иностранных гостей. Феофан тоже дослужился до высо­кого духовного сана: он был сначала псковским, а потом новгород­ским архиереем. Но, при своем образовании и при своих привычках, он, без всякого сомнения, совсем неуютно чувствовал себя в духовной среде. Уже одного этого было достаточно, чтобы побудить его принять сторону Петра в его борьбе с оппозицией духовенства.

В взглядах других членов «ученой дружины» светский элемент был еще сильнее, нежели во взглядах Прокоповича. Как мы это скоро увидим, Татищев был сильно предубежден против духовенства. Неко­торые подозревали его в «афеизме». Сам Феофан, поддерживавший

52

Менее понятно то, что Прокопович, при всем своем образовании, сумел выставить в пользу самодержавия лишь очень мало убедительные доводы. Не возвращаясь более к его «Слову о власти и чести царской» и к др. «Словам», я отмечу здесь еще одно его соображение в пользу абсолютизма, заключающее в себе сущность всех остальных.

Оно было высказано Прокоповичем уже по смерти Петра и сво­дится вот к чему: «Русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владетельством храним быть может, а если каковое нибудь иное владения правило воспримет, содержаться ему в целости и благости отнюдь не возможно» ²).

Соображение это так же бедно теоретическим содержанием, как и доводы московских людей, в начале XVII в. отстаивавших перед поляком Маскевичем преимущество деспотизма. Однако оно поучи­тельно именно крайней убогостью своего теоретического содержания. Его убогость показывает, что не западная наука, а тогдашняя россий­ская действительность побуждала Прокоповича отстаивать самодержа­вие. Действительность эта привела «ученую дружину» к тому убежде­нию, что самой надежной опорой ее просветительных стремлений является рука склонного к просвещению государя. Не в интересах «ученой дружины» было вырывать из этой руки чудотворный «Прут Моисея».

Разумеется, дело тут не в одних просветительных стремлениях. При Петре I «порода» давала дорогу выслуге («чину»). При Петре 11 порода сделала попытку вернуть хоть некоторые потерянные ею по­зиции. Положение «ученой дружины» сделалось тогда весьма затрудни­тельным. К этому времени относится полное грусти поэтическое, — т. е., точнее, лишь более или менее поэтическое, — произведение Фео-

¹) Один из споров с Татищевым дал Феофану повод написать рассуждение: «О книге Соломоновой, нарицаемой Песни песней». (И. Чистович, назв. сочин., стр. 613—614.)

²) Это соображение высказано Прокоповичем в его описании «затейки» вер­ховников. Мы еще вернемся к этому описанию, когда будем говорить о «затейке». Оно напечатано в приложении к сделанному Д. Языковым переводу «Записок Дюка Лирийского и Бервикского». СПБ. 1845 г. Приводимое мною соображение Прокоповича находится на стр. 199.

53

фана: «Плачет пастушок в долгом ненастии». Оно недурно выражает тогдашнее настроение наших просветителей. Феофан жалуется:

И дней красных?