Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

Аристократическое стремление к буржуазным манерам служило субъективным выражением объективных общественных отношений: при­вилегированного положения аристократии. В Московской Руси есте­ственная склонность привилегированных отличиться от непривилеги­рованных выражалась, благодаря сравнительной неразвитости обще­ственных отношений, несколько иначе: там служилые люди считали, что им стыдно походить на «мужиков-страдников». Пекарский держался того убеждения, что интересующее нас здесь «Честное зерцало» было переведено с немецкого. Но достойно замечания, что и оно, в качестве довода от противного, берет не буржуа, а крестьян и служителей. Та­кой довод был понятнее русским молодым «шляхтичам», нежели довод от буржуа. Еще более понятной для россиян была рекомендованная «Зерцалом» осторожность по части разговоров в присутствии слуг. Еще «дукс» Хворостинин горько жаловался на предательство «рабов»

¹) Пекарский, назв. соч., т. II, стр. 382—383.

²) То, что вы сказали, папенька, до последней степени буржуазно. Мне стыдно, когда вы так говорите, и вам следовало бы поучиться тонкому обращению.
17

Усердный преобразователь Петр нимало не пренебрегал «рабьими» доносами в своих кровавых расправах с теми представителями служи­лого класса, которые так или иначе навлекали на себя его неудоволь­ствие. А так как вызвать это неудовольствие было очень нетрудно, то благоразумие подсказывало им крайнюю сдержанность в беседах при слугах или... разговор на одном из иностранных языков. Сильно топор­щились московские служилые люди, когда их сажали за иностранные (.вокабулы»; горек был для них корень учения. Но, овладев тем или другим из иностранных языков, они, хотя бы уже ввиду указанного обстоятельства, должны были признать, что плод учения сладок, и что, стало быть, справедлива французская поговорка: A quelque chose malheur est bon.

«Честное зерцало» много занималось слугами. Оно советовало держать их в страхе и больше двух раз вины им не прощать: «Когда кто своих домашних в страсе содержит, оному благочинно и услуженно бывает... ибо раби, по своему нраву, невежливи, упрями, бесстыдливи и горда бывают, того ради надо их смирять и унижать».

Не зная того немецкого подлинника,— вернее, тех подлинников, — с которого (которых) переведено было «Зерцало», невозможно прове­рить точность перевода. Однако можно с уверенностью сказать, что там нет слова «Sklaven», a есть слово «Hausknechte» или «Diener». Но в русском переводе стоят «раби». Это было в духе нашего тогдашнего социального строя.

Беда лишь в том, что слово «раби» не подходит к тексту. В тексте говорится о том, что слуг, провинившихся в третий раз, следует, в на­казание, прогонять из дому. Но многие российские «раби», наверно, ничего не имели против такого наказания, а их господа, наоборот, вовсе не расположены были наказывать их таким способом: когда «раби» бежали из дому, они старались поймать их и вернуть назад. Последую­щие рассуждения «Честного зерцала» о поведении рабов тоже не вполне соответствуют положению дела в российском государстве. «Не надле­жит, — поясняет «Зерцало», — от слуги терпеть, чтоб он перегова­ривал или, как пес, огрызался, ибо слуги всегда хотят больше права иметь, нежели господин, для того не надобно им попущать. Нет того мерзостнее, как убогий, гордый (убожество плохо вяжется с гор­естью. — Г. П.), нахалливой и противной слуга, отчего и пословица зачалась: в нищенской гордости имеет дьявол свою утеху». Что «хо­лопи», составлявшие дворни служилых людей, могли быть «нахалливы», это, разумеется, совершенно допустимо. Но чтобы они хотели «больше

18

Интересно было бы знать, замечали ли русские читатели «Зерцала», что речь идет в нем не о русских слугах. Но вряд ли можно сомневаться в том, что их домашняя практика гораздо больше соответствовала русским условиям, чем изложенная в «Зерцале» теория.

«Зерцало» имело большой успех. В царствование Петра оно вы­держало целых три издания ¹).

III

«Диену красоту твою, граде лилл, я ныне зрю ²): врата имаш поглощенный, а внутри копие изочренны! почто чинишь сомьною прю?

«Стенами крепчаешими отвсюду откружен; здание предивно имашь, вруце держишь палашь! стобою уязвлен!

«Кнеи похвалы имам цнес предати, храбрость мою уничтожил, печал вомне умножил! покин стрелы метати!

«Всебе драгоценнеиши камен бралиант имашь, ах, элеонору девку, полну ярости игневу! помощи мне втом недашь, — зрю фартуна злящая мною ныне владет, несчастия комне течет, икогробу уже влечет! что мне впомощ успеет?» ¹) и т. д.

С своей стороны, Элеонора, упрекая себя за то, что холодностью довела «Олександра» до тяжкой болезни, «неутешно плакала ивтех слезах пела арию:

Щастие, элеоноре, сама ты погубиша! нанесла печаль своей мла­дости! гордым ответом болезн возбудила, кое причестна ныне сладости!

«Кою ползу гордостию себе бедная сотьворила? вчем себя более признаваешь? здравия почто ты себя лишила, авгорести уже пропадаешь!

«Прииди, любезнеиши! изми мя отзлеишия муки инедаи напрасно погибати! Ускори мне впомощь ипростри руку: неимам, на кого уповати!» ²).

Благодаря слабому развитию у нас общественной деятельности, русская интеллигенция обсуждала в своих кружках вопрос о разумных отношениях мужчины к женщине внимательнее, нежели западноевропейская. Но этот вопрос, возникший у нас под французским влиянием, е самой Франции поставлен был лишь в XIX столетии. А в то время, о котором я говорю теперь, его не поднимали даже и на Западе. «Роз­сииски ковалеры», вроде «Олександра», интересовались женским вопро­сом преимущественно в том смысле, что старались возможно больше умножить число своих любовных похождений. Названный выше «дво­рянин Олександр» только и думал о том, чтобы встретить даму или девицу, «с которою бы можно спознатца и зсобою вести». Он всецело предавался волокитству в самом пошлом смысле этого слова.

И не только в пошлом. Нет ни малейшего основания ожидать, что, усваивая себе некоторые сентиментальные обороты речи, тогдашние российские «ковалеры» целиком утрачивали свою старую грубость. Их пылкая любовь отличается первобытной практичностью. Когда девица Тирро, следуя приглашению Александра, приезжает к нему на квартиру, и радостно бросается к ней навстречу и, не тратя лишних слов, гово-

20

Мне сдается, что, когда автор повести влагал в уста датчанина эту песенку, он «поэтически» выражал больше то, что видел у себя дома, нежели то, что узнал о западноевропейских нравах: до такой степени взгляд на женщину, как на рабу, и расправа с ней посредством поще­чин соответствуют понятиям и обычаям москвичей доброго старого времени.

Действующие лица интересующих нас повестей получили вкус не только к волокитству, но и к роскоши. Приплывши в Цесарию (т. е. в Австрию. — Г. П.), российский матрос Василий Кориотской ³) «нанел некоторой министерской дом зело украшен, за которой платил на ка­ждой месяц по лятидесят червонцев... И нанел себе в лакеи пятдесяг человек, которым поделал ливреи, велми с богатым убором, что при дворе цесарском таких ливрей нет чистотою» ⁴). Приобретать вкус к роскошной обстановке тоже легче было, чем изучать «навигацкую» науку или геодезию.

Однако будем справедливы. Указанные повести замечательны, между прочим, и тем, что их герои уже убедились в почетной необходи­мости ученья. Так, о матросе Василии Кориотском сказано, что о нем прошла великая слава «за его науку и услугу, понеже он знал в науках матросских велми остро, по морям где острова и пучины морские и мели, и быстрины, и ветры, и небесные планеты, и воздухи. И за эту науку на кораблях старшим пребывал и от всех старших матросов в великой славе прославлялся».

Дворянин Александр, придя в возраст, обратился к своим родителям со следующими напыщенными, но в то же время характерными словами:

«Понеже во всем свете доединого обычая имеют чад своих обучат ипотом вчуждые государства для обретения вящей чести иславы отпу­скают, — того ради ия, вашь раб, взял намерение вначале благослове­ние икпутешествованию позволения увас испросити. Знаю, государи, что горячность иотеческая любовь ваша кразлуке конечно советоват не­будет, однакожь покорнеиши прошу, учините мя равно сподобными мне: ибо чрез удержание свое можате мне вечное поношение учинити, — нкако могу назватися ичем похвалюся? нетокмо похвалитися, ноидво­рянином назватися небуду достоин! Сотворите милость, недопустим довечного позору!».

Наконец, автор «Гистории королевича Архилабона» повествует: «Немецкого государства король фридерик, имея усебя королеву марию крустину вдоволной любви, зачел сына ипорождении назван архилабо­ном. Авпять лет возраста вдан вакадемию для наук разных языков инструментов, вкоторой продолжался дошеснатцати лет» ¹). Эта третья повесть относится, повидимому, к середине XVIII века. Но в ней ска­зывается чисто Петровский взгляд на «науки»: заниматься ими значит изучать разные языки и «инструменты». Архилабон пробыл в учении от пяти до шестнадцати лет, а когда обучился «доволно разным языкам инаинарументах», поступил в военную службу. Это опять было совер­шенно согласно с обычаями, созданными реформою.

Из других источников видно, что повествовательная литература верно отразила начавшуюся перемену во взгляде на учение. Существует «Отеческое завещательное поучение посланному для обучения в дальние страны юному сыну», напечатанное в первом томе сочинений Ивана По­сошкова ²). Посошков, очевидно, не был его автором, но*это для нас здесь не имеет никакого значения. Важно содержание этого документа Неизвестный автор его так наставляет своего сына:

«Понеже великая есть и трудная преграда между ведением и неве­дением; сего ради дражайшее время твоих юных лет попечением роди­тельским ти советую ни единого часа во тщетных и непотребных делах или играх туне погубляти, рассуждая, яко ни что же драгоценнее есть времени, его же часть, день или час, к тому во веки не возвратится, и тем временем не точию вся красная мира сего получим, но и гря-

22

В выборе наук, рекомендуемых им своему сыну, отец, написавший это поучение, целиком стоит на точке зрения своего века. Он говорит:

«Скорейшего же ради и удобного получения наук, советую ти Немецкой, или наипаче чистой Французской язык учити, и в начале в том языке, его же изберешь, учити арифметику, »же всем матема­тическим наукам дверь и основание есть; потом сокращенную Мате­матику яже в себе содержит Геометрию, Архитектуру, и Фортифика­цыю, еже ведение земного глобуса, таже искуство земных и морских чертежей, компаса, течение солнца и знамяных звезд» ¹).

Не лишено интереса и то соображение, которым подкрепляется мысль о необходимости изучения математики, архитектуры и т. д. Изучать их надо не для того, чтобы самому сделаться «инженером или корабельщиком», а для того, чтобы быть в состоянии наблюдать за слу­жилыми иноземцами. Если служилый иноземец, которому поручены будут какие-нибудь инженерные работы, начнет делать что-нибудь «к шкоде или повреждению Великого Государя градов... тогда ты сам, ведением тех наук исполнен... возможешь познати правду... и тем приимешь от Великого Государя и Монарха своего похвалу, от братииж своих честь, а такие иноземцы, не право учиня, к тебе будут имени страх» ²).

Заметное уже в «Беседе Валаамских чудотворцев» нерасположе­ние к служилым иноземцам должно было расти по мере того, как усиливался приток их в Россию. Оно оставило свой след в дальнейшем ходе развития нашей общественной жизни и мысли.

Петровская реформа не только научила передовых российских людей уважать науки и «инструменты». Она открыла перед ними новый мир, прежде им почти совсем неизвестный. Жители Московского госу­дарства никогда не были большими домоседами; напротив, они охотно устремлялись на «новые места», — так охотно, что приходилось при­вязывать их к месту их жительства. Но хотя некоторые, — служилые люди и крестьяне, жившие недалеко от литовского рубежа, — искали порой убежища на Западе, уходя на Литовскую Русь, однако в общем они предпочитали двигаться на Восток. На Восток обращены были и их

23

умственные взоры. Читатель помнит, надеюсь, как часто приводил в пример Турцию московский публицист XVI века И. Пересветов. Автор «Беседы Валаамских чудотворцев», желая сказать: в иных государствах, делает иногда характерный lapsus linguae, говоря: в иных ордах. Со времени Петровской реформы дело изменилось. Взоры передовых рос­сиян обратились на Запад. Наш знакомец, российский матрос Василий Кориотской родился «в Российских Европиях». После своего путеше­ствия в Голландию, Англию и Францию, он, «подняв парусы», возвра­щается опять-таки в «Российскую Европию». Прекрасная королевна Флоренской земли Ираклия, рассказывая ему о своих злоключениях, сообщает, как в эту землю пришли «из Европии короблями российские купцы». Таким образом, русская земля представляется как бы «Евро­пией» по преимуществу ¹).

«Послан для наук в Галандию и так (там? — Г. П.) был почтен от галанского купца, от которого ходил с товарами в Англию и Францию на кораблях, и оттуда возвратился, и великий ему учинил прибытки, почтен был вместо сына родного» ²).

Действующие лица новых повестей, возникших под непосредствен­ным влиянием Петровской реформы, по большей части, плохо знают географию и жестоко искажают названия западноевропейских городов и стран. Но это отнюдь не мешает им пребывать в той приятной уве­ренности, что вся Европа живо заинтересована их подвигами. «Розсииски ковалер» Александр, — обиженный английским «шаутбенахтом» ³), самоуверенно говорит английскому королю; «я надеюс, и вы знали, что вся Европия за «ковалера гнева и победы» востанет» ⁴). Это, ко­нечно, смешно. Но и это заслуживает внимания, как знамение того переходного времени.

В заключение отметим еще две черты характера выводимых в по­вестях новых людей.

1. 
   Сиповский, назв. соч., стр. 108, 110, 115.
   

Господа эти, усердно изучающие любовную науку, часто прихо­дящие в «изумление», а еще чаще распевающие чувствительные арии, выказывают при случае большую жестокость. Уже много раз упомя­нутый мною матрос-дворянин г. Кориотской приказывает учинить «тиранственное мучение» попавшему в его руки Флоренскому адмиралу, который когда-то пытался утопить его в море: он «повеле адмирала пред войском цесарским вывесть и с живого кожу снять» ¹). Это во вкусе Ивана Васильевича Грозного, но, к сожалению, это не очень далеко ушло и от привычек великого преобразователя.

Во-вторых, «ковалеры» продолжают по-старому смотреть на отно­шение подданных к государю. Когда австрийский цесарь пригласил матроса Василия к своему столу, тот «с почтением» произнес:

«Пожалуй, государь великий царь, меня недостойного остави, по­неже я ваш раб, и недостойно мне с вашею персоною сидеть, а достойно мне пред вашим величеством стоять».

На это цесарь возразил:

«Почто напрасно отговариваешься? Понеже я вижу вас достойно разума, то вас жалую своим сердцем искренним: хотя бы мой который и подданной раб, а я его жалую, велю садиться с собою, и тот меня слушает; а ты, приезжай ко мне гость, изволте садиться».

Матрос Василий выразил свое «почтение» к австрийскому цесарю совсем по-старо-московски.

Афанасий Власьев, которого Лжедимитрий послал в Краков пред­ставлять особу царя при обручении с Мариной Мнишек, будучи при­глашен к королевскому столу, отказывался есть, потому что холопу неприлично принимать пищу при таких высоких особах, а довольно с него чести смотреть, как они кушают. За обедом он, сидя рядом с царской невестой, не переставал заботиться о том, чтобы его одежда как-нибудь не прикоснулась к ее платью. Во время обряда обручения он, прежде чем взять Марину за руку, счел нужным обернуть свою собственную руку.

Согласитесь, что славный матрос Василий похож на Афанасья Власьева. В разговоре с цесарем он называет себя его рабом, просто­душно полагая, что этого требует от него долг вежливости по отно­шению к коронованным особам. Он и не подозревал, что иное дело раб, а иное дело подданный. Но мы знаем, что хотя Петр и запретил россиянам подписываться в обращениях к нему уничижительными име-

¹) Сиповский, назв. соч., стр. 128.

25

нами, — Ванька, Сенька и т. д., — однако его подданные остались его рабами. Поэтому повесть о матросе Василии и здесь верна духу своей эпохи.

IV

Павлов-Сильванский справедливо заметил, что Петр со своими бли­жайшими сотрудниками далеко не был так одинок, как это думали неко­торые, Основываясь на словах И. Посошкова: «Он (преобразователь) на гору аще сам десять тянет, а под гору миллионы тянут, то как дело его споро будет?». Теперь уже вряд ли кто станет оспаривать это заме­чание Павлова-Сильванского. А тому, кто все-таки усомнился бы в его справедливости, можно было бы указать, кроме других источников, на весьма обстоятельное сочинение только что названного мною покойного ученого: «Проекты реформ в записках современников Петра Великого» (СПБ. 1897). В нем с большой ясностью показано, что очень многие преобразовательные планы Петра заимствованы были им от своих по­мощников. Впрочем, еще раньше Павлова-Сильванского та же мысль была высказана и обоснована П. Н. Милюковым в его названном мною выше исследовании: «Государственное хозяйство России в первой чет­верти XVIII века и реформы Петра Великого». П. Н. Милюков утвер­ждал, что в Петровской реформе личный почин государя сводился к го­раздо более узким рамкам, чем это обыкновенно полагают. «Вопросы ставила жизнь, — говорит он; — формулировали более или менее знаю­щие люди; царь схватывал иногда главную мысль формулировки или, — и, может быть, чаще, — ухватывался за ее прикладной вывод; обсу­ждение необходимых при осуществлении подробностей поставленной, формулированной и одобренной идеи предоставлялось царем правитель­ству вместе с подавшими мысль советчиками — и в результате получался указ» ¹). Этот вывод очень важен как для историка, так и для

26

Петровские указы почти всегда требовали от населения огромных жертв ²). Это обстоятельство вызывало в нем большое неудовольствие. Кроме того, указы эти нарушали многие старые привычки и затраги­вали многие укоренившиеся предрассудки. Этим еще более усиливалось неудовольствие, вызывавшееся Петровскими указами. Даже служилый класс, менее других классов московского населения враждебный реформе, роптал и сопротивлялся. Правда, его сопротивление всегда оста­валось пассивным. Дворянство не бунтовало, как это делали, например, казаки. Но и пассивное сопротивление очень много вредило делу ре­формы. Петр и те его современники, которые подсказывали ему пре­образовательные планы или разрабатывали с ним планы, им самим при­думанные, всегда оставались в меньшинстве. Посошков был не совсем неправ. Охотников тянуть «под гору» было несравненно больше, не­жели тянувших «на гору» ³). Положим, у Петра была беспредельная власть, и он очень охотно и крайне широко пользовался ею. Бунтов­щиков он «весьма» лишал живота; на пассивное сопротивление отве­чал жестокими истязаниями и каторжными работами. Его указы испещрены угрозами. Один иностранный писатель справедливо сказал, что они написаны кнутом. Но государь и его помощники, несмотря на непоколебимую веру свою в спасительную силу наказания, сознавали, что для преобразования России недостаточно вешать бунтовщиков и терзать кнутом или ссылать в Рогервик «нетчиков». Они старались склонить на свою сторону общественное мнение страны. Противники реформы не ограничивались устным ропотом; они создали целую ли­тературу «подметных писем» и другого рода письменных протестов. Петр не хотел оставаться в литературном долгу у своих противников. Поэтому его указы не только грозили лишением живота и нещадным наказанием; они старались, кроме того, убедить. С этой стороны они представляют собой любопытные публицистические произведения.

27

Едва ли не любопытнее всех остальных указ 1702 г. о вызове иностранцев в Россию. В него вошло целое рассуждение о смысле и пользе реформы.

Другой пример. Издавая указ о неделимости дворянских имений,— так называемый, хотя и неправильно, указ о майорате, — Петр по­ясняет, какой пользы следует от него ждать.

28

Или возьмем «Духовный регламент». Это не только устав. Это — также произведение публициста, обнаруживающего по временам несо­мненное полемическое увлечение и дарование. В указе о монашестве и монастырях, отчасти дополняющее собою «Духовный регламент», публицистический элемент становится преобладающим. Указ заклю­чает в себе целый очерк истории монашества, начиная с древних евреев.

«Был чин еще у евреев чину монашескому нечто подобный, нари­цаемый назореи (Числ глава 6), — повествует указ; — но по обеща­нию на время, а не вечный, и ниже присягою обязанный». О мона­шеское чине у христиан сообщается, что он возник ради хороших целей, а потом стал приносить «убыль обществу» и вызывать соблазн между инославнымн. Авторы указа говорят, что разумным это явно, «а прочим зде покажем». И они в самом деле очень старательно по­казывают это.

Петр смотрел на монашество, как и на все прочее, с точки зрения государственной пользы. Но пользы от него он видел мало, а вреда очень много. И вот, Петр ссылается на ту эпоху византийской истории, когда греческие императоры, «покинув свое звание, ханжить начали» и подчинились вредному влиянию «некоторых плутов». Избегая труда и стремясь питаться «трудами других», плуты довели дело до того, что «на одном канале от Черного моря даже до Царя-города, который не более тридцати верст протягивается», было до трехсот монастырей. В других местах они были еще многочисленнее, и «все с великими доходы». Эта «гангрена» привела к полному ослаблению военной силы Византийской империи: «И тако как от прочего несмотрения, так и от сего в такое бедство пришли, что когда турки осадили Царь-город, ниже 6000 человек воинов сыскать могли».

29

Если верить авторам указа, то Российскому государству монастыри приносят не больше пользы, чем приносили они Византии: «Нынешнее житие монахов точию вид есть и понос от иных законов, не мало же и зла происходит, понеже большая часть тунеядцы суть, и понеже корень всему злу праздность и сколько забобонов ¹) раскольных и воз­мутителей произошло, всем ведомо есть».

Указ этот написан сообща Петром и Феофаном Прокоповичем ²). Мы видим отсюда, что Петр не был одиноким и тогда, когда выступал в роли публициста. Указ 1714 г., так называемый указ о майорате, выписки из которого приведены мною выше, тоже опирался на доводы, не исключительно принадлежавшие Петру. П. Н. Милюков как нельзя более убедительно доказал, что главнейшие из этих доводов заимство­ваны были Петром ив одной работы Феодора Салтыкова ³). Наиболее деятельным помощником Петра по части публицистики был, без вся­кого сомнения, Феофан Прокопович, которого можно назвать самым плодовитым и самым талантливым публицистом эпохи преобразования.

В своих проповедях Прокопович неустанно защищал Петровскую ре­форму с самых различных ее сторон. Вот, например, неповоротливое московское мышление не могло помириться с поездками за границу Петра и его служилых людей. Поэтому Прокопович нашел нужным распространиться о пользе путешествий. В «Слове в неделю осмую на­десять (октября в 23 день 1717 года)», он говорил: «Якоже бо река далее и далее проводя течение свое, более и более растет, получая себе прибавление из припадающих потоков, и тако шествием своим умножается, и великую приемлет силу; тако и странствование человеку благоразумному прибавляет много. Чегож много прибавляет? телесные ли силы? но тая подорожными неугодиами слабеет. Богатства ли? кроме купцов единых прочиим убыточно есть. Чегож иного? того, еже и есть н собственному и общему добру основание, искусства. Не всуе бо слав­ный оный стихотворец Еллинский Омир в начале книг своих Одиссеа нарицаемых, хотя кратко похваливши Улисса вожда Греческого, о ко­тором повесть долгую поет, нарицает его мужа многих людей обычаи л грады видевшего. Сокращенная похвала, но великая; многие бо и великие пользы сокращенно содержит».

По словам Прокоповича, путешествия вообще развивают ум, а в частности политический смысл путешественников: «Смело реку, есть тое лучшая и живая честныя политики школа». Но Феофан не был бы сотрудником Петра, если бы не взглянул на вопрос о пользе путе­шествий также и с точки зрения военного дела. С этой точки зрения они представлялись ему даже наиболее полезными.

«Особенно же делам военным, изрещи трудно, как изрядно обу­чает странствование... Кому же и легко сие рассуждающему не яве есть, аще бо Географические карты много к походу военному пользуют, кольми паче сведати самые страны, и грады, и народы. Не видим на карте какая сия или оная крепость, в чем оныя надежда и в чем боязнь, каковое искуство людей, и каковые сего и оного народа сердца, не видим на картах, которые угодные, и которые трудные места к пере­ходу, к переправе, к положению стана, к действию баталий и прочая сим подобная. Странствование едино все тое как на длане показует и живую Географию в памяти написует, так, что человек не иначе све­данные страны в мысли своей имеет, аки бы на воздусе летая имел оные пред очима» ¹).

31

Одним из наиболее дорогих нововведений был флот, постройка которого тоже вызывала сильный ропот. Прокопович нашел нужным выступить на защиту флота. В «Слове похвальном о флоте Россий­ском, и о победе галерами Российскими над кораблями шведскими Иулиа 27 дня полученной», произнесенной в Петербурге 8 сентября 1720 г., он поднимает вопрос о мореплавании на высоту философии истории.

«Премудрый мира создатель, промышляя человеком взаимное дру­голюбие, не благоволил всем странам земным всякие плоды житию на­шему потребные произносити; ибо тогда сии жители на оных, а онии на сих ниже посмотрели бы, един от другого помощи не требуя. Раз­делил убо творец земная своя благая различным странам по части, дабы так едина от другой требуя взаимного пособия, лучше в любов­ный союз сопрягатися могли. Но понеже не возможно было людем имети коммуникацию земным путем от конец до конец мира сего, того ради великий промысл Божий пролиял промеж селения человече­ская водное естество, взаимному всех стран сообществу послужити могущее. А от сего видим, какая и коликая флота морского нужда, видим, что всяк сего нелюбящий, не любит добра своего, и Божию о добре нашем промыслу неблагодарен есть».

Впрочем, Прокопович не считает нужным долго распространяться вообще о пользе флота, так как она очевидна всякому «благорассуд­ному». Он спешит перейти к рассмотрению пользы, приносимой фло­том собственно Российскому государству. Бесчестно, по его словам, не иметь флота в такой стране, которая прилегает ко многим морям: Стоим над водою и смотрим, как гости к нам приходят и отходят, а сами того не умеем». Благодаря этому, наше море оказывается не нашим. Кроме того, страна, не имеющая флота, не имеет достаточной силы сопротивления неприятелям.

«Трудно земным при реке Ниле животным обходится с крокоди­лами. - Также то трудное было бы тебе, о Россие, на поморий твоем с неприятелем обхождение, аще не бы милостивый промысл Божий предварил тебе благословением благостынным, и не возбудил бы в тебе

32

тщаливого духа к устроению флота» ¹). Таким образом, и постройка Флота является, в последнем счете, делом божественного промысла. Естественно поэтому, что Феофан приглашает своих слушателей воз­благодарить бога за возникновение русского флота и за победу рус­ских моряков:

Известно, что на запрос, сделанный им князю Д. М. Голицыну в начале 1709 г.: «нет ли в монахах братского монастыря какого по­дозрения?» — Петр получил ответ: «Во всем Киеве нашел я одного человека, именно из братского монастыря префекта, который к нам снисходителен». Этим префектом был Феофан Прокопович. Он был «снисходителен» к реформе еще прежде сближения своего с Петром. Характерно, что его школьная «трагедокомедия», написанная в 1705 г., имеет предметом тоже реформу: введение христианства в Россию. Она называется «Владимир, Славянороссийских стран князь и повелитель, от неверия тмы в свет евангельский приведенний Духом Святым». Впо­следствии было замечено Н. И. Гнедичем, что в этой трагедокомедии выражались такие мысли, какие в тот век и на ухо выражать стра­шились. И в самом деле, трагедокомедия многим казалась слишком смелой и полной язвительных выходок против духовенства. После смерти Петра, Маркелл Радышевский доносил, что Феофан «архиереев, иереев православных жрецами и фарисеями называет... Священников российских называет жериволами, лицемерами, идольскими жрецами, а чернцов — черными мужиками и чертями, и монашество и черниц желает искоренить». Феофану пришлось оправдываться, ссылаясь на то, что он осуждал не сплошь всех священников, а только великую часть их, которая «непотребна и таковых имен и подобий достойна, не

33

по званию своему, но по нраву и негодности» ¹). При жизни Петра Прокопович мог не бояться доносов, так как первый русский импе­ратор сам недолюбливал «жериволов», а сочувствие к реформе не могло не быть большой заслугой в его глазах. После его смерти настали другие времена.

Местоблюститель патриаршего престола, Стефан Яворский, не одобрял многих мер Петра. Царевич Алексей не без основания счи­тал его своим сторонником. Но духовная власть была тогда у «ас до такой степени подчинена светской, что и Яворский вынужден был, скрепя сердце и по-своему, отстаивать «правду воли Монаршей». В усердной защите флота о« мало уступал Прокоповичу. И тут он, кажется, не лицемерил.

Он сравнивал Петра с Ноем, который оказывается у него первым мастером и адмиралом. Благодаря новому Ною, Россия заняла не­сравненно более выгодное положение, чем прежде. Прежде «вестей никаких ни откуда Россияне не имеаху, поведений, нравов и обычаев в иных государствах политичных отнюдь не знаяху, темже и поно­шения, и укоризны, и досады многие от прочих государств терпяху, аки детища некие и отроки невежливые, которым разве то ведомо, что в дому деется». Теперь бог ключом Петровым отворил России ворота, через которые она может войти в сношения с остальным светом.

¹) См. статью: «Трагедокомедия Феофана Прокоповича, Владимир» в Сочине­ниях Н. С. Тихонравова, т. II стр. 152.

²) О нем см. у Пекарского, Наука и литература в России при Петре Великом, т. I, стр. 218, 219 и 492-494.
34

Флот полезен не только в смысле просвещения, но также в смысле обогащения: «Флотом морским мощно зведати, что на свете деется, мощно узретн различные государства, их поведения, политику, красоту градов, различие нравов в людех различных, н премногие иные прежде невиданные диковинки. Кораблями вскоре мощно обогатитися. Ceй один град (Петербург) все убыле, в нынешнем военном времени бывае­мые, кораблями и пристанью своею может наверстати. А что твои ка­раваны в китайское царство? безделица то есть: весь караван насилу с единым кораблем сравнитися может. Да уже не надобе лошадей ни кормити, ни теряти, ни телег ломати, ни слуг много имети» ¹)...

Точкой отправления, для всех этих правительственных публицистов служил тот взгляд, что надо приневолить россиян к таким действиям, которые необходимы для их собственной пользы. В своих указах Петр беспрестанно повторял этот взгляд. В указе 1723 г. он говорил: «Наш народ, яко дети, не учения ради. которые никогда за азбуку не при­мутся, когда от мастера не приневолены бывают, которым сперва до­садно кажется, но когда выучатся, потом благодарят, что явно из всех нынешних дел: — не все ль неволею сделано? н уже за многое благо­дарение слышится, от чего уже плод произошел» ²).

Но приневолить можно только тех, которые подчиняются. И хотя россияне и без того не имели привычки отказывать верховной власти в повиновении, но все правительственные публицисты в один голос твердили им о вреде неповиновения. У духовных проповедников ука­зание на его вред неизменно подкрепляется указанием на то, что не­повиновение земной власти настоятельно запрещается и немилосердно карается властью небесной. Тут нет и намека на оговорки, нередко делавшиеся католическими духовными в их рассуждениях о подчинении светской власти.

VI

Убеждение в необходимости «приневоливания» часто высказыва­лось западноевропейскими теоретиками просвещенного деспотизма. Нашего Петра тоже называют просвещенным деспотом. И это, конечно, справедливо. Но, говоря о просвещенном деспотизме Петра, никогда не надо упускать из виду ту, уже много раз отмеченную тою, особен­ность, которая отличает деспотизм восточных монархий от абсолю-

35

тизма западноевропейских государств. Восточному деспоту принадле­жит право по произволу распоряжаться имуществом своих подданных. В западноевропейских абсолютных монархиях государь мог распоря­жаться имуществом своих подданных лишь в известных пределах, уста­новленных законом или обычаем. Излишне повторять здесь, что раз­ница эта вызвана была отнюдь не какими-нибудь нравственными пре­имуществами западных монархов перед восточными, а единственно только неодинаковым соотношением общественных сил. Но факт остается фактом: совершая свою реформу, Петр обладал беспредель­ной властью восточного деспота. И он широко пользовался этой бес­предельной властью. Стремясь развить производительные силы России, он начал с того, что окончательно закрепил государству все те ее силы, которые уже находились налицо. Во время своего первого загра­ничного путешествия он нанял много иностранных горных мастером. По возвращении домой он продолжал усиленно заботиться о развитии горного дела в Европейской России и Сибири. Чтобы обеспечить успех тем мерам, которые были приняты им с этой целью, он уже в 1700 году дал каждому право сыскивать руды во всем государстве, независимо от волн землевладельца. Те помещики, в чьих землях была бы открыта руда, получали право прежде всех других просить о дозволении по­строить на них заводы. Если бы они не захотели или не были в со­стоянии воспользоваться этим правом, то оно предоставлялось всякому желающему завести новое дело и имеющему необходимые для этого средства: «дабы божие благословение под землею втуне не оставалось». Кто утаивал руду или препятствовал другим в устроении заводов, тот подвергался телесному наказанию и смертной казни. Как ни велика была привычка жителей Московского государства к бесцеремонному обращению верховной власти с их имуществом, но все-таки новые нарушения их имущественных прав, вызванные заботами Петра о раз-витии горного дела, вызывали, по крайней мере, пассивное сопротивле­ние с их стороны. Не имея возможности открыто сопротивляться царским распоряжениям, землевладельцы вымещали зло на приискателях, Петру «учинилось ведомо, что приискателям в прииске руд и мине­тов чинятся великие обиды и помешательства». И вот, в 1722 г. Берг-Коллегии предписано было произвести по этому поводу целое следствие. Не менее характерны меры, принятые Петром для развития жемчужной ловли в России. Указ 1716 г. требовал, чтобы никто не чинил капитану Вельяшеву н людям, от него посылаемым, препятствий в приискании жемчуга. Вельяшев получал право нанимать для приискания жем-

чуга людей, знакомых с этим делом. Если же такие люди не захотели бы наняться к нему, то он мог силой заставить их работать, платя им в месяц по три рубля каждому и при этом смотря «накрепко», чтобы они работали прилежно.

Нуждаясь в хорошем дереве для постройки флота, Петр de facto превратил леса в государственное имущество. Тогда явилось много заповедных лесов, неприкосновенных даже для своих владельцев. За по­рубку корабельных деревьев полагалась смертная казнь. Впоследствии Петр нашел, однако, нужным смягчить это наказание. За порубку дубовых деревьев стали только... вырезывать ноздри и ссылать на каторгу. Наконец, и эта кара найдена была, — согласитесь, не без некоторого основания! — слишком жестокой и заменена денежным штрафом: за дуб пятнадцать рублей; за остальные деревья десять ру­блей. Однако вырезывание ноздрей и каторга сохранены были для реци­дивистов.

Во имя государственной пользы рыбные ловли тоже отобраны были из частного владения.

В мае 1722 г. приказано было раздать многовотчинным людям, -соразмерно числу их деревень, — тонкорунных овец, содержавшихся прежде на казенных заводах. Принимать на свое попечение этих овец обязан был даже тот, «кто сам и не хотел принять». Другими словами, уход за тонкорунными овцами становился одной из натуральных по­винностей, возложенных на обывателя с целью развития производства сукон.

В интересах этого дела, тесно связанного с нуждами новосоздан­ной армии, многовотчинным владельцам раздавались не только овцы, но и овчары. Овчаров не спрашивали, желают ли они поступать в услу­жение к таким-то владельцам, совершенно так же, как не спрашивали ловцов жемчуга, желают ли они наняться к капитану Вельяшеву. Тру­дящееся население страны рассматривалось как государственная соб­ственность. Изучение ремесл тоже сделалось повинностью и тоже ради «государственной пользы». В 1712 г. приказано было во всех губерниях выбрать 315 молодых людей из кузнецов и столяров, лучших в своем мастерстве, и обучить их выделке стволов, замков и ружейных лож. Кроме того, в каждой губернии по два человека должны были обу­чаться седельному мастерству для полков. Люди, знавшие те или дру­гие ремесла, должны были идти на государственные работы по первому требованию правительства. В 1709 г. выслано было в Петербург, для городового строения, сорок тысяч человек, не считая каменщиков и

37

кирпичников. В 1711 г. опять потребованы были из губерний мастеро­вые люди для адмиралтейских работ и т. д., и т. д.

Европеизуя Россию, Петр доводил до его крайнего логического конца то бесправие жителей по отношению к государству, которое характеризует собою восточные деспотии. Не церемонясь с трудящимся населением («с государевыми сиротами»), царь-преобразователь не счи­тал нужным церемониться и со служилыми людьми («с государевыми хо­лопами»). Приобретение разного рода технических знаний (изучение «навигацкой» науки и «инструментов») тоже сделалось одним из много­численных видов натуральной повинности: натуральной повинностью дворянства. Мы уже знаем, что дворянство плохо исполняло эту свою повинность, но все-таки в известной, хотя и незначительной, мере исполняло. В свою очередь, глава государства дорожил дворянством лишь в той мере, в какой оно исполняло стою обязанность служить и готовиться к службе. Петр неустанно твердил дворянству, что только посредством службы оно делается «благородным» и отличным от «под­лости», т. е. от простого народа. Но если только служба делала дворян «благородными», то было вполне естественно давать дворянские права всякому заслуженному человеку. Петр так и поступал. По указу 16 января 1721 г. всякий, дослужившийся до обер-офицерского чина, получал потомственное дворянство. Установляя в январе следующего года знаменитую «Табель о рангах», Петр пояснял, что люди знатной породы не получат никакого ранга до тех пор, пока они не покажут заслуг государству и отечеству. Уже за несколько лет до того, -

88

Делая гвардейские полки дворянскими по составу, Петр тем самым сообщал служилому дворянству такую организацию, какой оно не имело прежде. По замечанию Ключевского, гвардейцы, бывшие под сильной рукой слепым орудием власти, под слабой рукой становились прето­рианцами, или янычарами. При преемниках Петра гвардейцы в самом деле часто выступали в роли янычар, или преторианцев. Но выступление

39

в этой роли не мешало им оставаться землевладельцами, эксплуатировавшими труд закрепощенного крестьянства. В качестве таких земле­владельцев они предъявляли известные требования, с которыми не могли не считаться даже абсолютные монархи. Осуществление этих требо­ваний в известной мере и постепенно нарушало свойственное россий­ским обывателям равенство бесправия. Дворянство мало-помалу стано­вилось привилегированным сословием. А так как гвардейская организа­ция дворянства, несомненно, содействовала осуществлению его требо­ваний, то мы приходим к тому выводу, что своим переустройством войска Петр дал толчок развитию сословных преимуществ служилого класса. Не надо забывать также, что при преемниках Петра в роли преторианцев, или янычар, выступало то дворянство, которое самой центральной властью настоятельно побуждалось к некоторому сбли­жению с западными европейцами. Неудивительно, что при воцарении Анны Ивановны янычары, или преторианцы, обнаружили такое знаком­ство с политическими понятиями Запада, каким никогда не обладали служилые люди допетровской Руси.

Иногда они записывались в одну школу для того, чтобы избежать поступления в другую, казавшуюся им более трудной. Однажды слу­чилось так, что много дворян, не желавших поступить в математиче­скую школу, записались в духовное Заиконоспасское училище в Москве. «Петр велел взять любителей богословия в Петербург в морскую школу и в наказание заставил их бить сваи на Мойке» ¹).

40

«Сотрудники реформы поневоле, эти люди не были в душе ее искренними приверженцами, не столько поддерживали ее, сколько сами за «ее держались, потому что она давала им выгодное положение... Служить Петру еще не значило служить России. Идея отечества была для его слуг слишком высока, не по их гражданскому росту. Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые слуги... Это были истые дети воспитавшего их фискально-полицейского госу­дарства с его произволом, его презрением к законности и человеческой личности, с притуплением нравственного чувства...» ¹).

Точнее было бы сказать, что в московской вотчинной монархии личность уважалась еще меньше, а законность презиралась еще больше, нежели в фискально-полицейских государствах Запада. Вотчинная монархия была почвой, совсем неблагоприятной для развития просве­щения. Но если, несмотря на то, уже в допетровскую эпоху мы встре­тили в Москве некоторых отдельных людей, искренно увлекавшихся западными обычаями и западной наукой, то естественно ожидать, что при Петре и после него такие люди, не переставая быть исключениями, станут, однако, уже менее редкими исключениями. И мы в самом деле видим, что со времени Петровской реформы на Руси не переводятся искренние (приверженцы западного просвещения. В среде этих людей и развивалась русская общественная мысль. Один из ближайших помощ­ников Петра, сам принадлежавший к ним, — несколько раз цитирован­ный мною выше Феофан Прокопович,— назвал их ученой дружиной ²).

Члены этой дружины во многих отношениях являются людьми интересными и даже прямо замечательными. Нам пора поближе позна­комиться с некоторыми из них.

А ты как начал течи путь преславный, Коим книжны текли исполины,

И пером смелым мещи порок явный

На нелюбящих ученой дружины и т. д.

«Ученая дружина» и самодержавие

Западников допетровской эпохи, — Хворостинина, В. Ордина-Нащокина, даже Котошихина, — «тошнило» в Москве. «Тошнота» -мучительное ощущение. Чтобы избавиться от нее, одни бежали за гра­ницу, другие постригались в монахи. Это были «einsame Geister» в пол­ном смысле слова. На сочувствие со стороны окружавших им прихо­дилось оставить всякую надежду. Точно так же им и в голову не могло прийти, что наступит время, когда правительство потребует от русских людей усвоения западных обычаев и западных знаний под страхом жестокого наказания. У них не было основания верить в просветитель­ные намерения московских государей. Поэтому у них не было и стре­мления служить государям «не токмо за страх, но и за совесть». Они мало думали о политических вопросах и плохо разбирались в них. Но их настроение не было и не могло быть настроением деятельных сторонников московского самодержавия. Читатель не забыл, может быть, что в указе, «сказанном» Хворостинину, его упрекали, между про­чим, в употреблении слова деспот вместо слова царь. Приведя эпизод с этим указом, я заметил, что едва ли его авторы правильно объяснили, почему Хворостинин назвал московского царя деспотом. Они думали, - или, по крайней мере, снисходительно сделали вид, что думают, — будто Хворостинин выразился так вследствие простой неосведомлен­ности насчет значения слова деспот. И они упрекнули его в умалении Царского титула. Но, вероятно, Хворостинин употребил слово деспот затем, чтобы посредством его выразить свое неодобрительное отноше­ние к полной неограниченности царской власти. Осуждал такую неогра­ниченность и панславист Юрий Крижанич, принесший с собою в Москву сложившееся у него на Западе убеждение в том, что иное дело поддан­ный, а иное — холод. Крижанич горячо порицал установившееся в Мо­сковском государстве «крутое владание». Но мы знаем, что тот же
42

Крижанич смотрел на обширную власть московских государей, как на самое могучее изо всех возможных средств преобразования Руси «О царю, ты в руках держишь чудотворный Моисеев Прут, — воскли­цал он, — и можешь ним творить дивна во владению чудеса». Юрию Сербенину не суждено было увидать дивна чудеса» в Московской земле. Напротив, он сам сделался одной из жертв «крутого владання». Но при Петре в известной мере осуществился завет Юрия Крижанича. С помощью «чудотворного Моисеева Прута» царь стал делать одно «дивно чудо» за другим. Теперь навлечь на себя преследования риско­вали не те, которых «тошнило» от старых московских порядков, а наоборот, те, которые испытывали «тошноту» при виде порядков и обычаев Западной Европы. Это значит, что теперь положение наших западников существенно изменилось. Им уже не надо было бежать за границу или искать убежища в монастырях: перед ними открывалась возможность плодотворной практической деятельности в родной сто­роне. Россия перерождалась на их глазах, сближаясь с тем самым За­падом, культура которого так высоко ценилась ими. Мы знаем теперь, что процесс преобразования России надолго оставил неприкосновенными, а в некоторых отношениях даже упрочил старые основы ее социально-политического строя. Мы знаем также, что европеизация России долго оставалась весьма поверхностной. Но современникам Петра дело пред­ставлялось совершенно в другом виде. Основных вопросов общественно-политического быта никто из русских людей тогда еще не поднимал; что же касается второстепенных, производных черт общественной жизни, то как противники, так и сторонники реформы Петра находили их изменившимися до неузнаваемости. И они относили эту перемену на счет государя. Неутомимый защитник преобразовательной деятель­ности Петра, Феофан Прокопович, нимало не лицемерил, говоря, что Россия есть статуя Петра, и называя первого русского императора виновником бесчисленных благополучии наших и радостей, виновником, воскресившим свою страну аки от мертвых. В его знаменитом «Слове на погребение Петра», конечно, много риторики: наше духовное красно­речие без нее никогда не обходилось и не обходится. Привычке к рито­рике нужно приписать, например, го утверждение Прокоповича, что Петр одновременно был Самсоном, Яфетом и Соломоном России, да к тому же еще Давидом и Константином российской церкви. Привыч­кой к риторике объясняется и совсем неуместная при указанных обстоя­тельствах игра слов вроде той, что Петр застал в России силу слабую, а оставил «по имени своему каменную, адамантову». Но когда пропо-

43

ведник развивает свою риторически выраженную мысль, мы чувствуем, что он вполне искренно восхищается величием Петрова дела.

Не могли не согласиться с ним они, — по крайней мере, те из них, которые сочувствовали реформам Петра, — и тогда, когда он, оправды­вая название покойного царя Соломоном России, говорил: «Недовольно ли о сем свидетельствуют многообразная философская искусства, и его действием показанная и многим подданным влиянная, и заведенная раз­личная, прежде нам и неслыханная учения, хитрости и мастерства: еще же и чины, и степени, и порядки гражданские, и честные образы житей­ского обхождения, и благоприятных обычаев и нравов правило: но и внешний вид и наличие краснопретворенное, яко уже отечество наше, и от внутрь и от вне, несравненно от прежних лет лучшее, и весьма иное видим и удивляемся» ¹).

Чтобы оценить силу впечатления, произведенного на русских людей некоторыми из ближайших последствий Петровской реформы, надо вспомнить, какими глазами начинали смотреть на себя московские люди во второй половине XVII столетия. Сравнивая силы своей страны с си­лами западноевропейских государств, они с горькой насмешкой пого­варивали, что трудно рассчитывать на победу московскому «плюгав­ству». Нарва показала, насколько справедливо было это пренебрежитель­ное мнение московских людей о самих себе. Но Полтава с другими победами, ей предшествовавшими и за ней следовавшими, давала им приятный повод думать, что время «плюгавства» безвозвратно мино­вало, и что отныне Россия может успешно бороться с любым из западно­европейских государств. Сознание этой перемены поднимало в них. чувство самоуважения, льстило их народной гордости.

В «Слове похвальном», произнесенном в день рождения царевича Петра Петровича, Феофан очень ярко выразил это переживание тогдаш­них русских западников.

44

В своем упоении тою честью, которую оказывает России изме­нившееся к ней отношение иноземцев, Прокопович обнаружил порядоч­ную дозу наивности. Он сказал:

«Многий в Европе коронованный главы не точию в союз с Петром Монархом нашим идут доброхотно; но и десная его Величеству давати не имеют за бесчестие».

Эта, почти непонятная теперь, наивность показывает, что хотя Прокопович и очень гордился преобразованной Россией, — востор­женно называя ее «светлой, красной, сильной, другом любимой, врагом страшной» ¹), — но он продолжал ставить ее несравненно ниже просве­щенных стран Запада.

Чтобы подняться на один уровень с ними, ей нужно было вполне овладеть их просвещением. Феофан и его друзья были убежденными просветителями. А так как почин распространения просвещения в России целиком приписывался ими Петру, то было весьма естественно, что они относились к царю-преобразователю с самым искренним поклонением. Другой член «ученой дружины», В. Н . Татищев, утверждая, что «Петр Великий открыл своему народу путь к просвещению снисканием спо­собов приобресть оное внутрь пределов своего отечества», так говорил о самом себе:

«Все, что имею, чины, честь, имение и главное над всем разум, единственно все по милости Его Величества имею; ибо естьли бы он в чужие край меня не посылал, к делам знатным не употреблял, а мило­стию не ободрял, то бы я не мог ничего того получить, и хотя мое желание к благодарности, славы и чести Его Величества не более умно­жить может, как две лепти в сокровища храма Соломонова, или капля

45

воды кинутая в море, но мое желание к тому не измеримо, и боле всего сокровища Соломона и многоводной реки Оби» ¹).

Петра, когда глаголю, — что не заключаю

В той самой Речи? Мудрость, мужество к случаю

3лу и благополучну, осторожность сильну,

Любовь, попечение, приятность умильну,

Правдивого судию, царя домостройна,

Друга верна, воина, всех лавров достойна,

Словом: все, что либо звать совершенным можно.

Так относились к Петру наши западники первой половины XVIII в. Впоследствии мы убедится, что такое отношение к нему осталось неизменным в западном лагере вплоть до очень недавнего времени. Запомнить это необходимо для выяснения себе хода развития русской общественной мысли. Поэтому я теперь же приведу два-три примера из истории этой мысли в XIX столетии.

В письме к К. Д. Кавелину от 22 ноября 1847 г. Белинский говорил:

«Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, кото­рые хотят что-нибудь делать, быть чем-нибудь полезными» ²).

Почти накануне своей смерти он, — как это видно из его письма к П. В. Анненкову от 15 февраля 1848 г., — доказывал своему «верую­щему другу» (М. А. Бакунину), что «для России нужен новый Петр Великий» ³).

Н. Г. Чернышевский в начале своей литературной деятельности целиком разделял этот взгляд Белинского на Петра I. В четвертой статье его «Очерков Гоголевского периода русской литературы» мы находим следующие многознаменательные строки:

«Для нас идеал патриота — Петр Великий; высочайший патрио­тизм — страстное, беспредельное желание блага родине, одушевлявшее всю жизнь, направлявшее всю деятельность этого великого человека».

46

Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у нас великие преобразования могут идти только сверху. Этот взгляд разделял еще Белинский, под его влиянием склонявшийся к признанию славянофильского учения о полном своеобразии русского исторического процесса. Мы увидим, что Белин­скому и его последователям невозможно было соединить такие понятия в одно стройное целое с другими их общественными взглядами, заимство­ванными у передовых писателей современной Европы. Эти понятия делали противоречивым социально-политическое credo наших просве­тителей XIX века.

Не то было с просветителями первой половины XVIII столетия. Социально-политическое credo «ученой дружины» было гораздо проще. В нем не было таких элементов, которых нельзя было бы логически согласить с тем убеждением, что у нас все великое идет сверху. По­этому они оставались вполне верными себе, когда не только безо всяких оговорок восторгались личностью и деятельностью Петра, но вообще упорно отстаивали идею самодержавия. Прокопович, Татищев н Кантемир могут считаться первыми идеологами абсолютной монархии в России.

1. Ф. Прокопович

В своем качестве духовного лица Прокопович не скупился на тексты. Он ссылается на слова апостола Петра: «Повинитеся всякому человечу созданию Господа рада: аще Царю яко преобладающу: аще ли же князем, яко от него посланным, по отмщение убо злодеем, похвала-

47

же благотворцем. Яко тако есть воля Божня, благотворящим обуздовати безумных человек невежество». Не забывает он, конечно, и знаменитых слов апостола Павла: («учителя народов»). «Всяка душа властем пре­держащым да повинуется. Несть бо власть аще не от Бога: сущые же власти от Бога учинены сугь» ¹).