Библиотека научного социализма под общей редакцией д. Рязанова

139

С фактической стороны этот рассказ сомнителен. Однако se non è vero, è ben trovato. В нем есть своя правда. Верно то, что «ученая дру­жина», к которой принадлежал Прокопович, больше, нежели кто-нибудь, должна была сочувствовать успехам просвещения в России. В рассказе позабыто одно: эта дружина тоже совсем не чужда была сословных пред­рассудков. И уже «совсем верно изображено в рассказе крайне затрудни­тельное положение даровитых молодых людей, рвавшихся к свету, но не имевших счастия принадлежать к сословиям более или менее привиле­гированным. Ввиду этого крайне затруднительного положения возникает вопрос: как же все-таки вышло, что крестьянское происхождение не по­мешало молодому Михаилу Ломоносову сделаться наиболее выдающимся русским ученым XVIII столетия?

Само собою разумеется, что ему помогла «природа», одарившая его огромными способностями. Однако одних способностей было мало: необ­ходимо было добиться возможности применить их к делу. Откуда вырвал ее даровитый крестьянский юноша?

Тут, прежде всего, надо вспомнить ту «благородную упрямку», о ко­торой не без гордости говорил впоследствии сам Ломоносов и которая действительно была ему в высшей степени свойственна. В письме к И. И. Шувалову он так рассказывал о своей жизни в «Спасских школах» (т. е. в названной выше московской Академии).

«Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непре­одоленную силу имели. С одной стороны, отец, никогда детей кроме меня не имея, говорил, что я, будучи один, его оставил... С другой стороны, несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше, как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил. С одной стороны, пишут, что, зная моего отца достатки, хорошие тамошние люди дочерей своих за меня отдадут, которые и в мою бытность предлагали; с другой стороны, школьники

140

Что и говорить! Много «благородной упрямки» обнаружил тогда юный «архангельский мужик». Но и она ничего не объясняет. Остается непонятным, как же мог попасть в школу хотя бы и очень даровитый крестьянский сын при тогдашнем положении крестьянской массы.

Чтобы понять это, мы должны принять в соображение, что Ломоно­сов родился на севере, где крестьянство издавна жило не совсем так, как в других частях русского государства. Нельзя сказать, чтобы там совсем не было крупного землевладения: север имел немало монастырей, владев­ших землею и располагавших рабочей силой подчиненных им крестьян. Но это было только полбеды. Другая, горшая половина отсутствовала: там не было поместного землевладения. Это не могло не оказать благо­творного влияния на характер и привычки местного населения, которое, кроме того, еще от времен «господина Великого Новгорода» вело очень подвижный образ жизни и отличалось более независимым характером, чем жители коренных московских областей. Независимость характера сопровождалась более высокой культурой. Ломоносов научился читать еще у себя на родине. Правда, его мать была дочерью дьякона, однако учился он не у нее, потому что она умерла слишком рано. Правда и то, что, подстрекаемый мачехой, отец часто журил его за «пустую» трату времени на книги. Но не все его односельцы относились к ученью так пренебрежительно. Есть известие о том, что грамоте выучил его кре­стьянин Шубный, который будто бы и внушил ему мысль об отходе в Москву. У другого крестьянина той же деревни, Христофора Дудина, Ломоносов достал сделанное Симеоном Полоцким стихотворное перело­жение Псалтыри, грамматику Смотрицкого и арифметику Магницкого. Подмосковный крестьянин Посошков мечтал о том, чтобы не было ни одной деревни без грамотного человека. В Денисовке эта мечта была дей­ствительностью. И то, что она была там действительностью, значительно облегчило первый шаг гениального крестьянина-мальчика на его пути к свету — знанию.

Но еще прежде, нежели научиться читать, юный Ломоносов научился путешествовать и выносить лишения, всегда связанные с тем родом пу­тешествий, который выпадал на долю трудящегося народа. Отец его за­нимался морскими рыбными промыслами и, уезжая из дому, часто брал сына с собой. Некоторые исследователи думают, что величественные яв­ления северной природы впервые заронили в душу гениального юноши нередко повторявшуюся им впоследствии мысль о божьем могуществе.

141

Это, конечно, возможно, хотя, как увидим ниже, мысль эта могла иметь другое происхождение. Но что кажется неоспоримым, так это то, что ранние, богатые трудностями и приключениями путешествия Ломоносова закаляли его характер и сообщали ему «благородную упрямку». Еще бо­лее вероятным считаю я то соображение, что, родись Ломоносов в какой-нибудь помещичьей деревне центральной России, ему, пожалуй, не при­шлось бы сопровождать своего отца дальше, как до господской усадьбы и до господской пашни, и тогда отход из дому в Москву, — если бы Ло­моносов и стал задумываться о нем, — показался бы ему слишком за­труднительным или даже прямо несбыточным. Наконец, если бы он все-таки ушел, то правило, запрещавшее принимать в школы крепостных детей, явилось бы, может быть, самым большим препятствием на его пути, к свету.

Ему чрезвычайно помогло то обстоятельство, что он был, именно, архангельским мужиком, мужиком-поморцем, не носившим крепостного ошейника.

Теперь взглянем на дело с другой стороны. Там, где отсутствовал служилый класс, не могло быть и борьбы с ним, а следовательно, — не могло быть и настроения, создаваемого классовой борьбою. В Смутное время, когда Болотников поднимал крепостных крестьян и холопов, по­морцы не только не пошли за ним, но, напротив, поддержали московское • правительство царя Василия. Да и потом их усилия способствовали вос­становлению старого, расшатанного Смутой, социального строя Москов­ского государства. В одушевлявшем их духе независимости не было ничего бунтовского, ничего, толкающего на «потрясение» каких-либо «основ».

Ровно ничего похожего на склонность к потрясению каких-либо ос­нов не заметно и во взглядах Ломоносова. Юношеские годы, проведенные им на родине, оставили в его душе богатый запас впечатлений. Но впечат­ления эти порождены были преимущественно картинами природы и борь­бою с нею за существование. Взаимные отношения людей в обществе, т. е. взаимные отношения общественных классов, никогда не возбуждали в нем такого интереса, с каким относился к ним Посошков. В высокой степени свойственная Ломоносову «благородная упрямка» сделала из него человека, умевшего охранять свое достоинство в то печальное время, когда образованные разночинцы, — вспомним несчастного Тредьяков­ского, покорно гнули шею перед разного рода «милостивцами». Правда,

142

и Ломоносову приходилось искать покровительства Ив. Ив. Шувалова: без покровителей тогда нельзя было обойтись. Но. ища покровитель­ства, он умел охранять свою гордую независимость. «Не только у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, — писал он тому же Шувалову, заподозрив его в желании поиздеваться над ним, — но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет» ¹). Можно ли не согласиться с тем, что «упрямка», под­сказавшая эти слова, была поистине благородной упрямкой? Но дух лич­ной независимости очень хорошо уживался у Ломоносова с почти пол­ным, — чтобы не сказать просто полным, — равнодушием к основным во­просам общественного устройства. Н. Булич заметил, что Ломоносов не видел темных сторон Петровской реформы. Он мог бы сказать больше того: Ломоносов не видел также и темных сторон современного ему рус­ского общественного порядка. В этом отношении чрезвычайно даровитый и разносторонне ученый поморец далеко отстал от подмосковного «ку­пецкого человека», самоучки Посошкова, так страстно искавшего до­ступной его уму «правды» в социальных отношениях.

143

Что это значит? То ли, что Ломоносов, не надеясь добиться всего, предпочитал получить от начальства хоть что-нибудь? Или же то, что «хорошие люди посадские» были ближе сердцу гордого поморца, нежели помещичьи крепостные крестьяне? Очень может быть, и то и другое.

Г. Сухоплюев писал недавно, что в своей известной записке «О раз­множении и сохранении российского народа» Ломоносов «по существу требовал ограничения прав дворян над их крепостными» ¹). Какой харак­тер имело это требование, показывает то место названной записки, где говорится о крестьянских побегах.

Из пограничных областей крепостные уходили за границу и тем са­мым переставали существовать для государства, превращаясь для него в живых покойников, по образному выражению Ломоносова. Правитель­ство множило караулы на русском рубеже. Ломоносов находит, что эта мера цели не достигает, так как, — опять по его же образному выраже­нию. — столь великой скважины силою не запрешь. Остается только при­бегнуть к мерам кротости.

«Побеги бывают более от помещичьих отяготений и от солдатских наборов, — говорит Ломоносов. — И так, мне кажется, лучше погранич­ных с Польшею жителей облегчить податъми и снять солдатские наборы, расположив их по всему государству» ²).

Во всей записке это единственное место, где наш автор касается положения крепостных крестьян. Но касается он его, как видам, не «по существу», а единственно по тому побочному поводу, что крестьянские побеги уменьшают население государства. Но замечательно, что Ломо­носов не решается выступить с проектом каких-нибудь ограничений по­мещичьих прав, хотя бы только в пограничных местностях. Он только советует облегчить там гнет податей и тяжесть солдатских наборов. Это как нельзя более осторожно. Правда, он обещает предложить еще другие «способы» в записке о просвещении и об исправлении народных нравов. Записка эта до нас не дошла. Однако чет никакого основания предпола­гать, что Ломоносов высказывал в ней более широкий взгляд на задачи государства по отношению к крепостному крестьянству.

141

1. 
   о размножении и пр. (уже известная нам записка);
   
2. 
   о истреблении праздности;
   
3. 
   о исправлении нравов и о большем народа просвещении;
   
4. 
   о исправлении земледелия;
   
5. 
   о исправлении и размножении ремесленных дел и художеств;
   
6. 
   о лучших пользах купечества;
   
7. 
   о лучшей государственной экономии;
   

Кто внимательно прочтет записку о народном размножении, тот с уверенностью скажет, что в этого рода заметках Ломоносова вообще не могло быть критических взглядов на основы нашего общественного строя. Мы уже видели, как поверхностно решал он вопрос о положении крепостных крестьян в порубежных губерниях России. Теперь обратим внимание на нечто еще более замечательное.

Предложенное им решение крестьянского вопроса сопровождается такой фразой: «Для расколу много уходит российских людей на Ветку; находящихся там беглецов не можно ли возвратить при нынешнем воен­ном случае?» ²).

¹) «Москвитянин», 1842 г., кн. 1. Материалы для истории российской словес­ности, стр. 126, примечание. Записка Ломоносова напечатана там с пропусками.

²) «Беседа», вып. III, стр. 85. Записка помечена первым ноября 1761 г., т. е. относится ко времени Семилетней войны.

145

Делая оценку соображений, заключающихся в записке Ломоносова, г. Сухоплюев говорит, между прочим, что ее автор был убежденным сторонником эвдаймонистической философии, будто бы впервые систе­матизированной Хр. Вольфом. «Содействовать достижению общего счастья, доставлять благосостояние всеми полицейскими мероприятиями во имя естественного права составляет обязанность и право государ­ственной власти, — поясняет г. Сухоплюев, — таково было убеждение Хр. Вольфа. Подобно Вольфу, Ломоносов стремится к достижению об­щего счастья, убежден в незыблемости велений естественного права, воз­лагает преувеличенные надежды на всемогущество правительственной деятельности» ²).

На основании этих слов г. Сухоплюева можно подумать, что эвдай­монизм, будучи приведен в систему, непременно должен держаться точки зрения полицейского государства. Это — огромное и даже весьма ко­мичное заблуждение ³). Но верно то, что Вольф был сторонником поли­цейского государства и что в этом отношении, как и во многих других, Ломоносов шел за ним. Если бы это было иначе, то наш великий ученый не дал бы совета возвращать домой беглых раскольников с помощью военной силы. И если бы его общественные взгляды проникали за пре­делы полицейского государства, то он и на положение крестьян взгля­нул бы не только под углом казенного интереса.

Как и для Вольфа, идеалом для Ломоносова являлось полицейское государство, руководимое просвещенным абсолютным монархом. В про-

146

Он признает, что много препятствий стоит на пути к исправлению указанных им недостатков, но не надо этим смущаться. Препятствия эти «не больше опасны, как заставить брить бороды, носить немецкое платье, сообщаться обходительством с иноверными, уничтожить бояр­ство, патриаршество и стрельцов, и вместо их учредить Правительствую­щий Сенат, Святейший Синод, новое регулярное войско, перенести сто­лицу на пустое место и новый год в другой месяц! Российский народ гибок!» ¹).

Интересен ближайший повод, по которому он выражает свою уве­ренность в гибкости нашего народа. Ломоносов находил, что наши посты и сопровождающие их разговенья приносят большой вред народному здоровью: «Бедный желудок, привыкнув чрез долгое время к пищам ма­лопитательным, вдруг принужден принимать тучные и сальные брашна в сжавшиеся и ослабевшие проходы и, не имея требуемого довольства жизненных соков, несваренные ядения по жилам посылает: они спира­ются, пресекается течение крови, и душа из тесноты тела прямо уле­тает». В доказательство он ссылается на церковные записи, из которых можно, по его словам, узнать, в какое время года у попов выходит всего больше меда на кутью. Обычай поститься возник в теплом климате, делавшем известное воздержание от пищи безвредным для здоровья. Наш климат — совсем другой. Кроме того, мы должны помнить, что богу приятнее, «когда имеем в сердце чистую совесть, нежели в желудке цынготную рыбу», и что злой человек, обижающий своих ближних, не получит прощения от бога, «хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье и большую бы часть того времени простоял на голове вместо земных поклонов» ²). Это рассуждение вполне одобрили бы все просветители.

Просветителем является перед нами Ломоносов и в остальных ча­стях записки. Так, например, он осуждает обычай крестить младенцев зимою в холодной воде. Он советует «принудить властию, чтобы всегда крестили водою летней в рассуждении теплоты равною». Жалуется он еще на то, что у нас в народе не имеют понятия о повивальном искус-

147

Запомним еще его протест против пострижения в монашество мо­лодых людей обоего пола. Он советовал «клобук запретить мужчинам до 50-ти, а женщинам до 45-ти лет».

Наконец, он хотел бы, чтобы правительство учредило «богаделен­ные домы» для незаконнорожденных.

Исходной точкой для всех этих, — в своем роде весьма разумных,— проектов, служит государственный интерес. Собственный интерес жите­лей уходит из поля зрения Ломоносова. Да и забота о государственном интересе подсказывает ему только такие меры, которые решительно ни в чем не изменили бы установившихся на Руси общественных от­ношений.

Ломоносов мог возмущать духовенство своими свободными рас­суждениями о постах или своим насмешливым гимном бороде. Но в об­щественном смысле он всегда оставался полным и, конечно, вполне искренним консерватором.

Вольф тоже был консерватором, хотя его ненавидели протестант­ские ортодоксы и пиетисты. Но мы ошиблись бы, если бы приписали влиянию Вольфа консерватизм нашего гениального поморца. В нем было слишком много самостоятельности для того, чтобы он без критики под­чинился чьему-нибудь влиянию. Более основательным представляется то предположение, что Ломоносов усвоил консервативное миросозерцание Вольфа именно потому, что у него самого не было никакой склонности критиковать существовавший у нас тогда общественный порядок.

В отличие от французских просветителей, немецкие были полны Духа компромисса. Взгляды Вольфа надо рассматривать как всесто­ронне обдуманную попытку устранить из просветительной философии все то, что могло бы привести ее в сколько-нибудь серьезное противо­речие с германской действительностью. Но для того, чтобы избежать такого столкновения, освободительная философия непременно должна

¹) Там же, стр. 84.

148

Творец, покрытому мне тьмою Простри премудрости лучи,

И что угодно пред Тобою

Всегда творити научи,

И, на Твою взирая тварь,

Хвалить Тебя, бессмертный царь.

Положим, сам Вольтер охотно прибегал к физико-теологическому доказательству бытия божия и нередко принимался хвалить творца, указывая на «тварь». Вольтер был убежденным деистом. Однако фер­нейский патриарх всю жизнь стремился «écraser l'nfâme», между тем как Ломоносов, подобно Вольфу, никогда не задавался подобной целью. Его рационалистические рассуждения о посте могли не нравиться духо­венству, но, на самом деле, в них не заключалось ничего опасного для церкви.

Если в своем отношении к ней Ломоносов не был безусловным консерватором, то лишь постольку, поскольку не был им сам Петр Первый, его идеал монарха-просветителя. Петр без церемонии наложил свою железную руку на русское духовенство. Но, окончательно подчи­няя церковь центральной власти, он не потерпел бы никаких нападок на ее догматы. Никогда не нападал на них и никогда не сомневался в них и Ломоносов.

Он и тут нимало не расположен был к потрясению каких-либо основ. Он высказывал твердое убеждение в том, что научная истина и религиозная вера «суть две сестры родные, дщери одного Всевышнего родителя» и что они «никогда между собою в распрю прийти не могут, разве кто из некоторого тщеславия и показания своего мудрования на их вражду всклепнет». Нужно ли было ему в детстве видеть величествен­ные картины северной природы, чтоб в зрелые годы составить себе та­кое убеждение? Нет! Убеждение это разделяли тогда все немецкие про-