Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

мертвецки пьяного меч и вонзила ему в грудь, прорвав кольчугу! О,
сыновья Бечеда! Как же вы такое допустили?! Зверь трусливый решил
показать свою силу, а вы, боги могущественные, лениво взирали
со звездного неба!
– И вот теперь лежит он в просторной кунацкой, с торчащим из груди
собственным мечом!.. – подал голос один из сыновей убитого.
– Я заклинаю вас, боги! – вскричала в истерике и старшая дочь убитого. – Я
предам богов презрению, если они не отомстят за отца моего славного!
Отныне не будет тебе, богиня Берай, ни единой жертвы, ни единого
поклонения, пока ты не ослепишь убийц! Смерть убийцам! Смерть!..
Через большие застекленные окна – Чарамы жили сравнительно богато,
в отличие от соседей, чьи окна в домах были обтянуты бычьими
пузырями, – ярко струился утренний свет. Гамач внимательно разглядывал
выражения на траурных лицах двоюродных братьев и сестер. Взрослые
сыновья сидели у стены, увешанной дорогим оружием, а пятеро дочерей
и двое внучек плакали у распростертого на длинном обеденном столе
холодного тела, то и дело взывая к богам с мольбой и даже с проклятиями.
– О, великий Бечед! – говорила мать семейства, жена убитого. – Покарай
во имя справедливости своего подлого сына – бога Маха, которому столько
лет приносил свои дары мой возлюбленный, отец детей моих и дед внуков
моих. Как он мог, о, великий Бечед, допустить убийство героя, пока он был
пьян и неспособен защищаться?! Покарай бога Маха, прикуй его к скале,
чтобы вороны клевали ему печень, чтобы орлы выкалывали ему глаза,
а молнии разили его и днем и ночью, как Прометея, подарившего людям
огонь, чтобы зло двигало родом человеческим… А еще, о, великий Бечед,
покарай богиню Ла, она тоже ответственна за моего возлюбленного, ибо
и ей приносил несчастный свои дары…
Гамач снял с головы легкую, тонко выделанную овчинную шапку с острым
высоким верхом, вынул короткий меч из дорогих серебряных ножен и,
поцеловав его, положил у холодных ног покойного. Затем пристально
посмотрел в лицо убитого – оно было гладко выбритое и безмятежное.
Похоже, он и в самом деле был мертвецки пьян и не почувствовал чьего-то
разящего, очень сильного удара.

– О, небо! О, лики предков! – воскликнул Гамач, схватив обеими руками
свою светло-русую голову. – Как же так? Кто был рядом?
– Даже звери голодные не поступили бы столь подло, как эти
мусульмане! – запричитала вторая дочь убитого. – Нет гадины ни на земле,
ни под землей столь злобной и бессердечной, как мусульмане!
Гамач, известный своим равнодушием ко всяким религиям, в том числе
и к Исламу, внутренне передернулся от слов плакальщицы, обезумевшей
от горя. Перед его умственным взором невольно пронеслись картины
из латинских и греческих книг: «…В переполненных амфитеатрах ликует
языческая аристократия, а бедных фанатиков, не имеющих сил отказаться
от веры в Христа, как в единого Бога, подгоняя длинными копьями
в спины, выводят на арену цирка. И там, под экстатическое ликование
зрителей, выпускают из клеток голодных львов и тигров. Толпа несчастных
человечков и свора свирепых зверей какое-то время молча взирают друг
на друга. Наступает страшная тишина. Люди в страхе прижимаются
к стенам арены, а звери бродят взад-вперед, вперив в онемевших от страха
людей желтые, налитые кровью глаза. Первые мгновения что-то пугает
безмозглых тварей, они не спешат, хотя и голодны, подбираются
основательно, ибо их пустые мозги вмещают лишь инстинкт приема пищи,
ради которого они будут биться насмерть с кем угодно.
Но вот раздались первые, нерешительные рыки тигров, следом зарычали
более свирепые львы и… О, Боже Правый! Как Ты мог допустить…
Мгновения застыли в умах и сердцах языческих аристократов, жаждущих
зрелищ и вина. Их утонченный эстетизм и познания добра и зла оказались
слабее ожидаемых впечатлений.
На дальних, взбегающих вверх ярусах – свободные граждане Рима, их
много. Их тысячи. И не все они в восторге от чудовищного спектакля,
но сердобольные ничем не могут помочь несчастным христианам. И более
того, они вынуждены скрывать от патрициев и, тем более, сенаторов свои
мысли по поводу происходящего…
Вот первый зверь, ближайший к обреченным, напряг свои могучие,
стальные мышцы, шагнул раз, шагнул два, подошел уже очень близко.
За ним подтянулись и остальные бездумные, клыкастые твари, поедающие
все живое, за что только можно уцепиться зубами. Кто-то из фанатиков,

убежденных, что воскреснет даже в желудке зверя, тут от страха теряет
рассудок и падает. А зверь, привыкший настигать добычу, прыгает
на несчастного, вонзаясь в уже бесчувственную плоть зубами, и тащит его,
пытается скрыться с добычей, но кругом кольцеобразная стена, спрятаться
негде. К нему полегает другой зверь и тоже вгрызается в человека, рвет его
на части… Раздаются душераздирающие крики, вопли, визги,
прижавшихся к стенам людей ожидает та же участь. И точно: крики
и стоны обреченных подстегивают голодных зверей, они разом кидаются
на них, рвут на части, поедая на глазах многотысячной толпы христиан.
Кровь пьянит клыкастых тварей, как вино – аристократов, которое они
пьют из золотых и серебряных кубков, глядя на этот сущий ад…»
Философ встряхнул головой, отгоняя невольные мысли, а ослепленная
горем плакальщица все продолжала причитать.
– Грязные ублюдки, предавшиеся аравийским предрассудкам, поносят
наших добрых богов и убивают сонных героев. О, проснитесь же, боги
наших гор! Обрушьте свои скалы на всех мусульман! Сотрите их с лица
нашей священной земли!..
– Мама, потише, потише, тебя ведь могут услышать, – коснулась плеча
плакальщицы десятилетняя девочка с умными голубыми глазами.
– Будь они прокляты, я их не боюсь!..
Мужчины хранили немое молчание, лишь изредка переговариваясь
шепотом.
– Он, наверное, даже не видел убийцы, – размышлял Гамач.
– Зато небо его видело, – тихо, сквозь стиснутые зубы, произнес Хасиль,
второй сын Зара, – и оно должно дать нам час и день мести.
Хасиль был в этом семействе самым сильным и в походах под знаменами
Нуцала уже успел отличиться как храбрый воин.
– Они не скрываются. Убили отца на глазах наших рабов, которые несли
его домой мертвецки пьяного на спине. Заставили бросить на землю,
вынули его же меч. И… – третий сын убитого умолк, сжимая кулаки.

– И кто же он, убийца? – спросил Гамач. – Неужели Ахмадилав?
– Нет, это был Абдурахман и его родственники.
Гамач размял руками онемевшее от напряжения лицо. Он не знал, что
делать, как утешить двоюродных братьев и сестер, а главное, как их спасти
от очень возможных теперь новых нападений. Мухаммад-Нуцал, хоть
и признавал заслуги за покойным, но вряд ли станет вершить правосудие
над мусульманином за убийство язычника. Он не сможет даже осудить
убийц Зара, не рискуя навлечь на себя гнев и проклятия алимов.
Хунзахские, правда, не осмелятся, но аргванинские, акушинские и многие
другие не замедлят выступить с враждебными Нуцалу проповедями.
Безудержный нрав Зара к религиозным спорам рано или поздно должен
был печально закончиться: все-таки Хунзах мусульманский город,
а Дагестан – страна исламская, хотя и не все горцы еще приняли эту
аравийскую религию.
– А где ваши жены и зятья? Я их что-то не вижу здесь…
– Наши жены и мужья наших сестер побоялись гнева мусульман и ушли
к своим родичам, – ответил старший сын покойного, который теперь
по обычаю должен был стать главой семейства. – Ну и пусть, мы их
не виним… Зачем они нам, исповедующие две религии: верования отцов
и дедов наших вперемешку с аравийской дурью…
Этот упрек отчасти касался и Гамача, который не разделял их языческих
убеждений и не участвовал в мистериях, проводимых в горах, вдали
от мусульман, или в тех немногих храмах, которые еще сохранились
в более терпимых к инаковерию аварских селах. Но философ не обратил
на это внимания. Его сейчас волновало другое.
Поговорив еще немного, Гамач с удовлетворением отметил для себя, что
нет в них той слепой злобы, что способна погубить все семейство. Не горят
они безумной яростью, чтобы выйти и сейчас же открыто бросить вызов
убийцам отца. Это их быстро погубило бы, а сестер и детей обратило бы
в рабство. Лишь затаенная жажда мести тлела в их языческих сердцах,
которые болят и радуются независимо от убеждений. И благо, если они
хоть сейчас поняли, что времена мирного сосуществования язычества
и дарованного миру знойной Аравией единобожия закончились.

«О, да, закончились, – размышлял про себя философ, – и не скоро теперь
вернутся, хотя история имеет обыкновение повторяться. Раньше, при
Дугри-Нуцале, спорные вопросы, в том числе по тяжким преступлениям,
таким, как убийство пьяного узденя, решались судом, освященным именем
Престола, невзирая на вероисповедание горцев. Теперь же в Хунзахе так
или иначе главенствуют алимы, беки и разбогатевшие в походах уздени,
если только сам Нуцал не вмешивается в тяжбу. Род же Чарамов, хоть
и восходил к нуцалам (правда, неизвестно, в каком уже колене, в десятом
или еще более раннем, и представлял собой узденьское сословие, равное
достоинством князьям и бекам), был лишен высочайшей поддержки из-за
веры. Не к лицу амиру правоверных защищать язычников, будь они даже
его дальними родственниками. Правда, Мухаммад-Нуцал, памятуя былые
воинские заслуги Чармиль Зара, не единожды призывал несчастного
к исламу. Но сотник, ходивший в походы под знаменами еще отца его,
Дугри-Нуцала, каждый раз отшучивался говоря: «Какой из меня
мусульманин? Я и двух слов на чужом языке не в силах запомнить, не то
что длиннющие молитвы». И все равно, во имя общих своих предков
и национального единства Нуцал не прекращал питать надежду, что
славный воин Чармиль Зар, наконец-то, одумается и хотя бы для вида
примет Ислам. Однажды Зар, приглашенный в замок к Нуцалу для
увещевания об Исламе, наотрез отказался бросить древние верования
аварцев. Он прямо заявил Нуцалу:
– Если хочешь, прикажи казнить меня, я не боюсь уродливо широкого меча
палача! Я млею и трепещу перед аварскими богами, сыновьями Бечеда,
и особо почитаю богинь Берай, Лагай, Рокай.
Это случилось в присутствии знатных хунзахцев и даргинских беков
из Кайтага. Неслыханная дерзость была брошена в лицо непобедимого
Правителя Аварии. Мухаммад— Нуцал, бывало, иных узденей и беков
казнил за гораздо меньшую провинность, такую, как сокрытие нескольких
голов овец от податей или игнорирование его нукеров. А тут подданный,
хоть и иносказательно, хуля палача с его мечом, но ясно дал понять
Правителю, что не боится и его самого, да еще и превознес языческих
истуканов до священства.
– Ну, что ж, вольному воля, – решил тогда Нуцал, после минутного
размышления. – Коран запрещает принуждать в вере. Только вот что я тебе
прикажу, нечестивый сын моего благородного народа, прекрати

паясничать! Не затевай религиозные споры. Мне будет жаль тебя, если
вдруг какой-нибудь ревнитель Веры пронзит твое языческое нутро мечом
Ислама. Ха-ха-ха!.. – довольный своим красноречием рассмеялся вдруг
Нуцал. – А теперь можешь идти хоть к сыновьям Бечеда, хоть к дочерям
его распутным. Только зря изваяны они из камня и дерева, а то бы я и сам
некоторых взял бы в свой гарем наложницами. Ха-ха-ха!..».
Гамач опять встряхнул головой, избавляясь от невольных мыслей.
Жена покойного оплакивала мужа, заливаясь слезами и слагая скорбную
песню плача.
Сколько псиных рож,
О, мой солнцеликий,
Ты этим стальным
Разбил кулаком!
Она погладила холодную руку покойника, припадая к ней губами, затем,
вскидывая к потолку руки, продолжала:
Сколько вражьих голов
Ты в дальних походах
Во имя нуцалов
Рубал, как герой!
Но теперь, вот, о, боги,
Смотрите, смотрите!

Героя убили
Так подло и низко!
Так подло и низко,
Что нет утешенья!
В светлый праздник,
В священном дурмане
Ты спал на лугу,
Небу вверив свой лик.
Ты спал на лугу,
Как правдивый герой,
Как честный воитель,
Без грязи и лжи.
Но честные нынче
Хунзаху противны,
А подлые убийцы
В почет поднялись.
Но ты же герой,
Солнцеликий ты мой!
И сраженный, я знаю,
Ты настигнешь врагов,
В том мире священном

Расквитаешься сполна!
Там просторы легки
Там и боги правдивы,
И вызовешь убийц
На поединки с собой,
И всех одолеешь,
Ты всех превзойдешь.
За все отомстишь,
За все отомстишь.
На сраженных убийц
Ты цепи накинешь
И навеки в рабов их
Позорных обратишь…
– Где думаете хоронить? – спросил Гамач.
– За Белыми скалами, на нашем пастбище, – ответил старший из братьев. –
Мусульмане не допустят нас на городское кладбище. Да и нам ни к чему
соседство с ними. Здесь, в миру, они нам смертельно надоели, зачем еще
соседствовать с ними в том мире, где борьба за идею будет продолжена…
Гамач внутренне вздрогнул.
– Я верю в это, и сыновья Бечеда нам помощники!
Он промолчал, видя, что знаменитый мудрец, вхожий к Правителю,
не желает говорить об этом. Одна из сестер принесла на большом

бронзовом подносе серебряный кувшин с вином и небольшие золотые
кубки с родовой печатью Чарамов и клеймом кубачинского мастера.
Разлили всем, детям тоже.
– Сегодня мы выпьем вино, а завтра, если будет к нам благосклонно небо,
мы выпьем кровь наших врагов, – провозгласил Шобав и шагнул к столу,
на котором лежал покойный.
Он прочел древнюю молитву на столь чистейшем аварском языке,
на котором уже триста лет не говорили хунзахцы, да и сам он вряд ли знал
эту староаварскую речь, еще не засоренную арабскими, персидскими
и турецкими словами. Молитва состояла сплошь из магических
заклинаний, требующих у богов немедленной кары убийцам. Затем его
голос смягчился, он уже более спокойно обратился к сыновьям главного
аварского бога Бечеда.
– Прими, бог Насс, эту священную каплю над гробом отца моего
смертного, как все люди, которых ты связываешь незримой паутиной
своего бессмертного сердца. Прими и разорви нити, связывающие
родственников Абдурахмана твоей живительной силой, не дай им больше
потомства… – Он пролил на холодное тело отца из золотого кубка каплю
вина и выпил. Его примеру последовали остальные, даже четырехлетний
Церав, на поясе которого уже висел маленький кинжал, им, он уже знал,
нельзя баловаться, порежешь пальчик – больно будет.
После некоторых церемоний Гамач извинился перед двоюродными
братьями и сестрами и женой покойного, за то что он не может остаться
с ними в столь горький для них час испытания. Он ссылался на то, что его
ждет Нуцал по неотложным делам.
– Да, да, конечно, Гамач, мы понимаем, иди: с нуцалами не шутят…
Но по их взглядам было видно, что они ему не поверили, его уход
посчитали трусостью. Как бы то ни было, Гамач не мог с ними оставаться
долго. Он спешил во дворец к Правителю, уже просчитав в своем
философском уме десятки возможных последствий для язычников, да и для
него самого тоже, если совершит ошибку. Нечто подобное уже давно могло
произойти и с ним, но он всегда был осторожен в речах. И потом,
у философа вблизи Престола были иные проблемы и более

могущественные враги, чем те, кто участвовал в убийстве язычника.
И Гамач знал, что эти самые его враги ждут тишь удобного случая, чтобы
обвинить его в куфре²³ и отдалить от двора, а там и расправиться с ним.
Ведь за спиной ученого не было ни могущественного клана, ни даже
родственника. Лишь друг, воитель Шахбанилав, мог о нем побеспокоиться,
что единственно и утешало сейчас Гамача, который по сути дела не был
безбожником и совсем неплохо относился к исламу. Только вот Аллаха он
понимал как философ, во всей бесконечной загадке бытия, тянущейся
от физики до метафизики, от мира видимого до мира невообразимого.
А это выше мозгов алимов и имамов, которым, как ни странно, не дано
перешагнуть в мир абстракций и вероятных категорий. Имамы мечетей
и алимы медресе, привыкшие к голой зубрежке текстов Корана и хадисов,
как замечал Гамач, не очень-то любят утруждать мозги последовательным
мышлением. Что же до родственников Нуцала, которые недолюбливали
философа, то их интересовали не столько торжество религии в Аварии,
сколько закрома своих амбаров и самые различные подати, порой даже
незаконные. И вот тут-то и попадал философ в немилость ко многим
придворным. Рассказывая истории могущественных и не очень монархов
Востока и Запада, Гамач постепенно подводил Нуцала к мысли, что казна
Престола всецело должна служить Престолу, а не многочисленной родне
Правителя.
В своих уроках по философии Гамач наставлял Нуцала, что воины,
провалявшиеся снежную зиму на теплых шкурах, поедая вдоволь хинкалы
с сушеной бараниной, к лету становятся значительно грузными
и ленивыми… Чуть помашут мечом – уже одышка! А ведь бывает, что
воину, потерявшему в бою коня, приходится ловить другую лошадь,
мечущуюся по полю без хозяина. Разжиревший воин в кольчуге и двух
сотен шагов не пробежит – свалится на землю без сил. Вот если бы
выбирать лучших из лучших воинов, да кормить их из амбаров,
заполняющихся от податей, обучая военному низаму²⁴ зимой и летом, то
казна Престола стала бы быстрее пополняться серебром и золотом. Затраты
на армию возвратятся сторицей…
* * *
Все три ворота замка были открыты настежь, но приставленная к ним

стража из самых рослых воинов с большими мечами и острыми секирами
зорко наблюдала за всеми входящими и выходящими.
Самые большие – железные – ворота, обитые бронзовыми листами, вели
в просторный внутренний двор замка, где росли широколиственные
платановые деревья, вдоль дорожек зеленели низко стриженые кусты
жасмина, горели огромные красные розы и синели маслянисто-пахучие
цветы лаванды. Вокруг большого круглого бассейна, в котором плавала
форель, возвышались каменные львы, быки, драконы и волки-
скульптурные работы раба из далекой страны, купленного на тифлисском
рынке еще дедом Мухаммад-Нуцала Андуником²⁵ Третьим.
Этот прекрасный сад со множеством беседок, забранный с четырех сторон
каменными стенами замка, сегодня был полон народа. Гости Нуцала
из самых разных уголков Дагестана гуляли по нему, сидели на лавочках или
в беседке на коврах, а стройные кроткие невольницы порхали, словно
бабочки, с подносами, полными яств, – ешь и пей, что хочешь, но не забудь
воздать хвалу Богу, с пожеланиями здравия новорожденному царевичу.
В этот поистине прекрасный сад выходили галереи террас со второго
и третьего этажей буквой «П». Четвертый же этаж тянулся только над
главным корпусом замка, собственно дворцом аварских правителей. А еще
с двух сторон замка, с фасада и тыла, возвышались семиэтажные башни
с бойницами.
Кроме просторного сада, в замке было еще три двора, куда вели черные
ворота, которые находились за левым углом от площади.
Один двор отводился нуцальским нукерам и дворцовой страже, где они
круглый год упражнялись на мечах, топорах и копьях, а также состязались
в борьбе, по правилам которой можно было наносить удары ладонью
по лицу и телу. Здесь получали свои воинские уроки все нуцалы,
родившиеся после 1424 года, когда Чархи-Нуцал выстроил этот большой
неприступный замок, разрушив полуязыческий-полухристианский храм,
оставшийся от Владыки Сарира по имени Баар-бер, что значит «Красный
глаз». Баарбер правил Хунзахом задолго до появления здесь великого
миссионера Абулмуслим-шейха аль-Курейша.
Второй двор был отведен для лошадей Нуцала и его дорогих гостей.
Конюшня при замке вмещала до ста коней.

Третий двор был самым замкнутым и зловещим. Им пугали взрослые
хунзахцы непослушных детей. Здесь и находилось печально знаменитое
подземелье и богатый зверинец…
В каменном подземелье было множество ниш, закрытых толстыми
решетками. Дым от горящих факелов выходил из вытяжек в стенах. Здесь
содержались преступники и прочие злодеи, а также приговоренные
к смертной казни разбойники. В одной рукописной книге говорится, что
сам знаменитый Хочбар взмолился о пощаде, когда его впервые заточили
в это мрачное подземелье. И не мудрено: подземелье было страшное,
навевающее невольные мысли о всех адах мира, какие только повествуются
в религиозных учениях. Хочбар же, будучи как-никак мусульманином,
решил, видно, если уж попадать в ад, то только в мусульманский,
и повинился перед Андуником Третьим. Но, как сохранилось в преданиях,
дерзкий гидатлинец все равно не смог расстаться с привольной жизнью,
опять начал угонять хунзахские стада и похищать яснооких красавиц,
за что и был в конце концов казнен…
Ворота, отлитые из чистой бронзы, прямо с площади вели в Тронный зал,
где Нуцал проводил важные собрания, на которых решались вопросы
войны и мира, сложные суды по тяжким преступлениям, когда приходилось
казнить или миловать, или принимал дорогих гостей и иноземных купцов.
Когда Гамач подошел к бронзовым воротам, стражники-великаны
подтянули к себе сверкающие в лучах солнца секиры, пропуская в тронный
зал придворного философа.
Нуцал уже восседал здесь на своем троне – огромном кресле тоже отлитом
из чистой бронзы и начищенном до золотого блеска. Трон стоял
на десятиступенчатом престоле, выстроенном из белого точеного гранита.
От входа в зал до трона было ровно сорок шагов. Сводчатые резные
потолки поддерживали два ряда круглых каменных колон. Во время
военных советов набивалось сюда до тысячи человек. А вот сейчас, как
мимоходом прикинул Гамач, судя по расставленным дубовым столам,
Нуцал собирался принять здесь не менее трехсот гостей.
По обе стороны от Трона, куда зачем-то забрался Нуцал, стояли
придворные и рассказывали о чем-то веселом. Все смеялись, когда к Трону
подошел философ.

– Ассаламу алейкум! – как ни в чем не бывало приветствовал их Гамач и,
подойдя к Трону, по обыкновению блеснул красноречием: – Да возгорится
новая неугасаемая звезда над Домом нуцалов и ниспошлет Аллаху Тааля
множество славных побед будущему нашему Владыке, чтобы многие века
им гордились благодарные потомки…
На минуту повисла пауза, никто не решался поздороваться с придворным
философом раньше Правителя.
– Ва алейкум салам, светлый мудрец, – ответил Нуцал, поднимаясь
из кресла. Спустившись с трона, он пожал Гамачу руку
и поинтересовался: – Как прошла ночь после выпитого вина? Не тяжело ли
тебе сегодня думается о вечности, о древних и будущих народах?
Серо-зеленые глаза философа блестели ясным взором – ни малейшей
скорби, ни гнева Нуцал не мог в них заметить, только ровные цепи
бесконечных мыслей, направленных на служение Престолу аварскому.
– Тяжело, мой Повелитель, – ответил философ своим обычным тоном. –
Вечность не желает мне сегодня открывать свои тайны, а потому и остаюсь
я в неведении о судьбах грядущих поколений…
– Во каков мудрец, каково красноречие! Видали? – искренне восхищаясь,
похвалил его Нуцал, но и себя не забыл: – Никто из дагестанских
правителей не может похвастаться таким философом! Даже на самый
глупый вопрос у Гамача всегда готов мудрый ответ… A-а, постой-ка,
постой, – вдруг спохватился Нуцал, что-то соображая. – А почему тебе
вечность сегодня не желает открывать свои тайны? Может, книг древних
не хватает или инструменты еще нужны, чтобы звезды разглядывать?
Говори, не стесняйся, сегодня я буду щедрым, как никогда…
– Да, немного денег на эти цели мне бы не помешали… Но меня сегодня
беспокоит другое…
– Так скажи мне об этом!
– Тайну вечности, как сказано в священном Коране, охраняет сам Аллах,
а вот родственников моих, если не защитит Владыка страны, могут
порубить завтра за Белыми скалами, когда будут хоронить Чармиль Зара…

– Что-о?! – со светлобородого лица Нуцала разом слетела улыбка, и его
серые глаза так сузились, что сразу отлегло от сердца философа. А ведь
были черные страхи, навеянные мыслью, что Нуцал одобрил убийство
язычника. – Чармиль Зар мертв?
– Убит…
– Кем?! – вскрикнул Нуцал, посуровев лицом.
– Не знаю, мой Повелитель, должно быть, это кто-то из хунзахцев, – на сей
раз философ позволил себе слукавить и сменить безмятежное выражение
гладко выбритого лица на недоуменное.
Он был уверен, что присутствующие в Тронном зале визири и алимы
прекрасно знают об убийстве старого воина, а коли об этом не знает Нуцал,
значит, не известили. Плох тот Правитель, от которого приближенные
могут утаить убийство его вассала; негож также и мудрец, не способный
распознавать ложь в словах собеседника, будь он даже полновластным
Правителем, могущим казнить и миловать. Но Гамач, знающий
от двоюродных братьев имя убийц, солгал Нуцалу, рискуя попасть
в немилость. А сделал он это только лишь для того, чтобы убедиться,
в самом ли деле визири и алимы смеют не извещать Нуцала
о происходящих в городе делах.
– О, Владыка правоверных! – не дожидаясь высочайших вопросов,
заговорил диван-визирь Абурахим, ведающий судебными тяжбами страны.
Он шагнул поближе к Правителю, отвесил легкий поклон и продолжил: –
Мне хотелось бы спросить у красноречивого книжника, купающегося
в щедротах ваших, как форель в волнах Каспийского моря, что же это он:
заглянул к Чарамам, поплакал над телом несчастного язычника и ушел,
не спросив их имя убийцы? Или язычники уже не признают его за своего?
– Ничего не понимаю, – Нуцал начинал раздражаться. И если раздражение
перерастет в гнев, он не посмотрит на праздник, бросит кого-нибудь
в подземелье и вспомнит о нем лишь через неделю или месяц.
– Я поясню, мой Правитель, если позволишь, – слащаво заговорил тут
и второй визирь – Муслим-хаджи, ведающий нуцальскими послами.
Не ахти какой дипломат, но нескольких тугодумных книгочеев из числа
своих родственников он сумел все-таки устроить при дворах правителей

Багдада и Стамбула. – Вчера вечером произошла драка…
Нуцал блеснул глазами, переводя свой острый взгляд с одного визиря
на другого.
– И?..
– О, Светлейший! – еще шире растянулись в улыбке тонкие губы
Абурахима, которых и не видать было под густой бородой; казалось,
волосы на его лице растут прямо изо рта. – Муслим-хаджи, твой праведный
визирь, говорит не просто о драке, но о праведном возмездии против
язычника, не стоящего твоего драгоценного внимания. Но раз Гамач
упомянул об этом и попросил заступничества языческому семейству, я хочу
отметить его лукавство – он прекрасно знает, кем убит Зар, позволь мне
донести до…
– …ушей моих? Ослиные твои мозги! – вскипел-таки Нуцал. – Будешь
тянуть веревку – повешу на ней же, как христианина! Дело говори мне,
суть излагай!..
«Господи, тугодумный правитель не всегда плох, – невольно подумал
Гамач, все так же продолжая стоять перед Нуцалом. – Ведь они уже
изложили суть дела и факт моего лукавства будет нетрудно установить,
если Абурахиму удастся втолковать Нуцалу, что я осмелился ему соврать».
– Слушаюсь и повинуюсь, мой Повелитель, – лицо Абурахима важно
сосредоточилось. – Зара сразил Ахмадилав. Мечом в грудь…
– Чармиль Зара? – Нуцал вскочил с тронного кресла. – Ахмадилав, который
ратует за Ислам, но в мечеть заходит раз в месяц и часто валяется пьяным,
что и намаз не в силах совершить?
– Да, мой Повелитель, получается, что так.
– Тогда в чем же ты видишь праведное возмездие?
– Сейчас поясню. – В голосе первого визиря Аварии, каковым, без
сомнения, являлся ведающий судебными тяжбами, ибо, в отличие от двух
других визирей, зарабатывал бешеные деньги, разбирая тяжбы
по земельным угодьям, сенокосам, пастбищам и прочим имущественным

спорам. – Вчера днем на площади посреди народа Чармиль Зар благодарил
небо и богов за рождение царственного младенца. Это были речи,
оскверняющие сердца и души правоверных и навлекающие гнев Аллаха.
И когда Ахмадилав укорил язычника, тот огрызнулся, оскорбил его
и дальше продолжал богохульничать. И уже затем, вечером, когда люди
разошлись по домам, между ними произошла ссора. Ахмадилав потребовал
с Зара раскаяния, но тот вынул меч и накинулся на него. Только Ахмадилав
оказался ловчее и сильнее. Он выбил из его рук оружие и его же мечом
зарезал язычника.
– Неужели?! – Нуцал скорчил такую кислую гримасу, что, казалось, его
сейчас стошнит прямо на визиря. – Ты это так рассказываешь, словно и сам
отправился вместе с Ахмадилавом изыскивать у многобожника
раскаяния…
По Тронному залу покатился сдержанный смех.
– Мне об этом рассказали правоверные, – ответил Абурахим с чувством
выполненного долга и показал рукой на алимов, которые сразу же закивали
бородатыми головами, подтверждая слова диван-визиря.
– Вот как?! И вы можете подтвердить слова диван-визиря на Коране?
– О, амир правоверных, да смилуется над тобой Аллах Великий, всякий
человек есть лишь раб своего Создателя, а посему не стоит по всякому
поводу клясться на Коране, тем более что мы своими глазами этого
не видели.
– Ах вот как! Значит, не видели? Но бородами киваете?
– Да, амир правоверных, нам об этом тоже рассказали правоверные,
а не верить мусульманину – грех великий.
– Ты хочешь сказать, что я должен тебе верить только потому, что ты
мусульманин? – прищурил глаза Правитель.
– Воистину так, – с богомольным выражением опять закивал один
из алимов, и совершенно напрасно: терпение Нуцала лопнуло.
– Молодец, богомол вонючий. Стража! Выгоните этого идиота и больше

не впускайте ко мне! И не забудьте пинка под зад отвесить, чтобы и другим
богомолам неповадно было глупости мне советовать.
Стражники тут же взяли под локти богомола, именовавшегося алимом,
вывели из замка и пнули ногой под зад.
– А вы, нечестивые алимы самой честной религии, запомните, что я сейчас
скажу. Когда диван-визирь врет, я могу повременить с наказанием. …
Мне же надо сегодня гостей встречать со всего Дагестана. Но коли вы,
дармоеды, смеете мне врать, то медный грош цена вашим молитвам, ибо
Аллах их не принимает! Спросите в Хунзахе любую собаку, любого раба
или рабыню, одолеет ли Ахмадилав Чармиль Зара? И что они вам ответят?
Молчите? Потому, наверное, что и сами вы знаете – не одолеет. Да
и вряд ли они станут драться.
Сколько я их помню, даже в походах они были друзьями неразлучными,
затевали между собой бесконечные споры о религии. Но чтобы они
подрались – я слышу впервые!
От возмущения у Нуцала дыхание перехватило.
– Ахмадилав, конечно, хороший уздень и неплохой воин. Он имеет заслуги
перед Престолом, но таких могучих воинов, как Чармиль Зар, еще
покойный отец мой, Владыка ваш Дугри-Нуцал, говорил, во всем войске
наберется полсотни, не больше.
Нуцал вдруг прервался и снова полез на трон. Он был сильно расстроен
этой новостью, но сумел взять себя в руки и уже более спокойно спросил:
– Кто-нибудь знает: Зар перед смертью успел прочесть шахаду и символ
веры нашей истинной «Аманту…»² ?
– Не-ет, – алимы отрицательно замотали головами, увенчанными
нарядными чалмами, – не знаем.
– Тогда молитесь Богу, и особенно ты, Абурахим, что Зар умер язычником.
Если я узнаю, что перед смертью мой уздень произнес шахаду, я тебя
за неуважение к даавату²⁷ и аварскому мечу прикажу казнить на площади,
как паршивого шакала! А что до богохульства Зара, так мы все знаем, что

он почитал древних истуканов. Однажды даже мне дерзко заявил, что
не предаст своих богов. Гамач присутствовал тогда… Как он мне сказал,
не помнишь?
– Если хочешь, прикажи казнить меня, я не боюсь смертных владык
и уродливо широкого меча палача! Я млею и трепещу перед аварскими
богами, бессмертными сыновьями Бечеда!..
– Слыхали? Вот каким дерзким был Зар. И не стыдно тебе так мелко врать?
Да что с тебя возьмешь, – отмахнулся Нуцал, – ты же диван-визирь, привык
врать, чтобы ришваты²⁸ получать, вот и заврался, что и перед Троном моим
чадишь тухлятиной. Прочь с глаз моих!
Абурахим, кланяясь, попятился назад.
– Стой!
Он замер на месте, с отвешенным поклоном.
Нуцал с минуту поразмышлял над чем-то.
– Ты говорил что-то против Гамача? Что тебе от него понадобилось?
– Он осмелился солгать тебе, Светлейший… – выпрямился Абурахим.
– В чем именно? – в голосе Нуцала прозвучал металл, не предвещающий
ничего хорошего ни тому, ни другому.
– В том, что не знает, кто убил Зара…
– Это правда? – Нуцал повернулся к философу.
– Нет, мой Повелитель, – не моргнув глазом, во второй раз солгал Гамач
и не преминул воспользоваться софистикой – Диван-визирь говорит о моей
лжи столь же несведуще, как и о форели, которая не водится в соленых
водах Каспия, ибо форель – рыба пресноводная.
Нуцал громко рассмеялся. Заулыбались и алимы, косо поглядывая
на вельможу. Зачем он им, если на него гневается Правитель!

– Послушай меня внимательно, спесивый сын благородного бека, если я
созову ученый совет и на нем выяснится, что нет форели в Каспийском
море, я велю отрезать тебе язык, а на лбу выжечь клеймо лживого невежды!
Согласен?
Мухаммад-Нуцал, озвучив свою угрозу, на какое-то время застыл, словно
статуя, и тем самым еще больше заставил замереть всех присутствующих.
– Все слышали, что я сказал?
– Да, наш Повелитель, мы хорошо тебя слышали…
– Светлейший, – после некоторых тщательных раздумий, обратился
Гамач, – но ведь убийство Зара не единственное в Хунзахе за прошлый
день…
– Как так? Кого же еще убили?
– Сын Пайзу-бека затеял поединок с большим галбацем и потерпел
поражение…
Нуцал еще более строго посмотрел на Абурахима, который, не мешкая,
ответил:
– Этим занимался уже Мухаммадмирза-хан и просил не беспокоить тебя, о,
Светлейший…
Нуцал и в самом деле не стал интересоваться подробностями поединка, раз
его равноправящий брат уже занимался им. Отпустил имамов, визирей и,
оставшись с философом и арабскими купцами, занялся торговыми
вопросами.
* * *
На второй день после рождения царевича в Хунзах стали съезжаться гости.
Из Кайтага приехали к вечеру третьего дня.

Уцмий Ханмухаммад, шестидесятилетний правитель небольшой,
но прекрасной страны, имеющей, кроме гор и небольших плодородных
долин, еще и несколько верст морского берега, приехал в Хунзах
на высоком арабском скакуне, покрытом черными пятнами на белой
гладкой шерсти. С ним была большая свита, сопровождаемая конными
воинами.
Ханша Кайтага Асият-уцминай – чистокровная даргинка – хотя и была
из рода уцмиев, но не приходилась своему супругу даже троюродной
сестрой. Она была моложе Ханмухаммад-уцмия на девять лет, почти что
ровесница своего аварского зятя. Несмотря на свой возраст, Асият-уцминай
сохранила стройное тело и редкую красоту, слегка отмеченную печатью
возраста и материнства. Она владела многими дагестанскими языками
и покровительствовала образованным женщинам, считая, что мужской ум,
лишенный женских советов, не полноценен. Когда знатные дагестанские
беки и прославившиеся в походах уздени хотели пристыдить своих жен
за какую-нибудь оплошность, то приводили в пример ханшу Кайтага,
женщину, сочетающую в себе красоту, доброту и бесценный ум.
Сидя в узком фаэтоне, запряженном одной лошадью, с девятилетним
внуком от сына и десятилетней внучкой от старшей дочери (ханша Аварии
была младшей дочерью правителя Кайтага), Асият-уцминай всю дорогу
рассказывала сказки и легенды о древних дагестанцах.
В таких же узких фаэтонах, запряженных одной лошадью, ибо дороги
в горах не везде были широкими после обильных дождей, ехали и другие
знатные женщины Кайтага. Соблюдая шариатский запрет, уцмий даже
невольниц велел посадить в фаэтоны, ибо грех женщину сажать верхом
на лошадь, а вести их пешком от Кайтага до Хунзаха потребовалось бы
много дней нелегкого пути. Верхом же и на фаэтонах они доехали быстро.
Караван с благородной свитой и богатыми подарками сопровождала целая
сотня великолепных воинов, чтобы не искушать в горных ущельях
и на перевалах стервятничающих время от времени разбойников, которым
ханы часто отрубали головы, но и они, бывало, умудрялись мстить ханам
со всей присущей варварам жестокостью. Иногда разбойники после
дерзкого ограбления какого-нибудь хана или бека оставались
непойманными, испарялись среди отвесных скал и покрытых лесами
ущелий, словно утренний туман или кошмарный сон, неизвестно откуда

берущийся. А вот с такой воинской сотней на огнедышащих конях
правителю Кайтага никакие разбойники не страшны. Это была личная
гвардия уцмия из тигроподобных воинов с устрашающе большими мечами
и матово отблескивающими стволами мушкетов.
Ханмухаммад нагрузил десять мулов подарками для новорожденного
внука, дочери, зятя и многочисленной его родни. Помимо отменного
кайтагского сукна и купленных в Дербенте шелковых персидских ковров,
он привел еще в подарок внуку необъезженного чистокровного арабского
жеребца, на которого заглядывались в богатых селах, предлагая уцмию
за него любые деньги. Уцмий, довольный производимым жеребцом
впечатлением, отвечал, что не продаст ни за какие деньги, ибо это подарок
аварскому царевичу, его новорожденному внуку. Но самым впечатляющим
подарком кайтагского правителя были львы, которых везли на двух
последних бричках. Лев и львица, царь и царица зверей, завораживали
воображение дикостью нрава и величиной тела. Серебряная курильня для
благовоний с родовой печатью уцмиев, сделанная лучшим кубачинским
мастером, стоила целое состояние. На ней изумительно красиво были
выведены стихи из Корана и дуа (молитва) святого шейха Акбарилава.
Считалось, что такая курильня отгонит любую нечистую силу и исцелит
даже смертельно больного. За эту курильню уцмию давали половину
отары – 500 голов овец. А еще на их мулах было много пряностей,
ароматного чая и кайтагских сладостей. Люльку из красного дерева,
инкрустированную жемчугом, мелкими изумрудами и рубинами,
правительница Кайтага купила еще при первой беременности аварской
ханши у арабского купца за сто серебряных монет санкт-петербургской
чеканки, каждая по четырнадцать унций весом. Но дважды Баху-уцминай
дарила ей с уцмием внучек, для которых было жалко такую жутко дорогую
вещь.
Что внучки?! Их выдадут замуж, и станут они чужой радостью. Другое
дело царственный внук – надежда и опора династии!
Мухаммад-Нуцал на вороном жеребце, вместе с придворными, которые
тоже восседали на великолепных лошадях, вышел встречать тестя на самый
край знаменитого Хунзахского плато, называемого горской равниной.
И среди хунзахцев не было человека, который не восхитился бы дарами
кайтагского правителя.

– Не лести ради, но во имя высшей истины скажу тебе, дорогой мой тесть,
ничего подобного я еще не видел! – воскликнул Нуцал, залюбовавшись
жеребцом. – Такой подарок сделал бы честь любому из царевичей этого
подлунного мира…
– Для внука ничего не жалко, – ответил заученно по-аварски Ханмухаммад-
уцмий, и, как бы в подтверждение сказанному, в хвосте длинного каравана
раздался грозный рык царя зверей. Чуть слабее послышался еще рык – это
подавала свой голос львица.
Лев забился в клетке и издал на сей раз столь громкий рык, что лошади
заметались от страха.
– Что это? – поразились придворные. – Неужели лев?
– Нет, это кошечки для моего внука, – улыбаясь в полуседую бороду,
ответил Ханмухаммад-уцмий, довольный произведенным впечатлением.
* * *
К вечеру четвертого дня в Хунзахе были все приглашенные. Казикумухские
ханы – племянники Мухаммад-Нуцала и Мухаммадмирзы-хана, аксайские
ханы – родные дяди восьмилетнего царевича Булач-хана. Джунгутайские
и таркинские правители были уже в дальнем родстве с хунзахскими
правителями, и от этого уважение их друг к другу только укреплялось,
и верное родство намечалось между их юными отпрысками.
Вечером на площади начался великий праздник. По всему Хунзаху были
зажжены костры, жарилось и варилось мясо, рекой лилось вино. Двери
всех караван-сараев без платы за ночлег и еду были открыты, равно как
и ворота узденьских домов. Правда, к бекам заходили только беки,
а правители все расположились во дворце при замке.
Огромная площадь от многочисленных костров и факелов была освещена,
как днем. Были тут гости и из вольных общин Акушы, Табасарана, Ахты,
Дидоэтии. Из обглоданных костей образовывались целые горы – рабы едва
успевали уносить мусор и подметать площадь и улицы.

На мавзолее-усыпальнице доисламского владыки Сарира (Аварии) сменяли
друг друга искусные певцы и певицы. Звучали прекрасные песни гор
на всех языках. Народ замирал в благоговении, слушая песни о любви
и воинской доблести, о справедливости правителей и коварстве врагов,
которых дагестанцы одолевали, лишь когда, позабыв о личных обидах,
выступали в поход вместе. Это был многоликий и многошумный праздник
гор, сравнимый разве что с тем, когда, разгромив Надир-шаха, пировали
дагестанцы.
В тронном зале замка были накрыты столы, за которыми ханы и беки вели
свои степенные беседы. Они говорили о сборах урожая, о благодати
фруктовых садов в горячих ущельях Гимры, Инхо, Ботлиха и, конечно же,
на Кумыкской равнине. Вспоминали и о нашествии персов, стремившихся
навязать дагестанцам-суннитам «сто пятнадцатую» суру Корана и сделать
их шиитами, как и они сами.
– Да, именно отсюда, от спора о «сто пятнадцатой» суре Корана пошли две
великие ветви нашей религии! – пояснял правитель Кайтага, известный,
помимо прочего, еще и своей начитанностью. – Партия четвертого Халифа
Али стала утверждать, вопреки самому Али (мир ему), что Халиф Абубакар
преступно проигнорировал ее и сам воссел на престоле правоверных.
Халифы Омар и Осман (мир и им) якобы приказали не включать в Коран
«сто пятнадцатую» суру, когда собирали Книгу Аллаха из папирусов,
пергаментов и дощечек в один сборник…
– Афшар сумел разгромить армии многих государств, – с пафосом начал,
в свою очередь, лакский правитель Муртазали-хан. – Я помню, как
двадцать лет назад я с братом Мухаммадом искал убежища от персов
в Хунзахе. Отец мой Чулак Сурхай и мать моя Патимат были вынуждены
сдаться на милость шиитов, возомнивших себя непобедимыми. Но когда
мы двинули на полчища Афшара с аварцами, мы их победили!
– Мы тоже не сидели сложа руки! – воскликнул, смеясь, таркинский
шамхал, – топили их хвосты в море, рыбкам на корм.
Раздался всеобщий хохот.
– Да, это правда, – согласился лакский правитель, – но сперва персы
захватили лезгин, табасаранцев, акушинцев и вас, кумыков, тоже.

Непокоренными оставались только аварцы!
– Ну, конечно, как же не похвалить родственников?! – бросил правитель
Аксая, и пирующие снова взорвались хохотом, но Муртазали не обиделся,
ответил, как ни в чем не бывало:
– Твоих тоже. У Престола аварского растет твой племянник Булач-хан.
Но дайте мне закончить свою мысль. Мы, дагестанцы, были тогда не очень
дружны. Мы не понимали простых истин – сердитый брат лучше доброго
врага, никто не позаботится о дагестанцах, кроме как сами дагестанцы. Мы
были ослеплены взаимными обидами, мелкими ссорами. Но когда, наконец,
мы поняли это, мы собрались под славные знамена и одним махом смели
каджаров с наших гор, как расторопная хозяйка сметает тряпкой мусор
со стола!
– Валлах, правда! Вот только сравнение мне не очень понравилось, –
подметил кто-то из беков.
– Ничего, ничего, у лакцев мудрый правитель, – хохотнул шамхал
таркинский.
– Истинно говоришь, Муртазали-хан, горький гнев брата лучше слащавой
лести врага!
– Персам сразу стало тесно в Дагестане, когда мы дружно ударили по ним.
Афшар бежал из нашей страны, позорно обронив свою «прославленную»
саблю…
– Кстати, а где она? – первым нашелся салатавский бек из рода Тумкилавов,
чей предок получил титул за успехи в сражениях за северные земли, когда
только-только подступали к Тереку большими колоннами
и с многочисленными войсками русские.
Нуцал приказал принести саблю Надир-шаха, правителя,
вознамерившегося было завоевать полмира, а вторую половину оставить
для подвигов своим потомкам.
Когда принесли саблю, она пошла по рукам пирующих. Длинный,
изогнутый дугой клинок в золотых ножнах, обильно инкрустированных
драгоценными камнями, и с большим рубином на верхе рукоятки,

сделанной из слоновой кости, конечно же, не могла не восхитить знатоков
оружия. Сталь клинка даже на глаз впечатляла своей таинственной
закалкой.
– Аллах Велик! Сколько же кузнецов закаляли эту холодную сталь?
– Сотни! – обронил кто-то из ханов.
– Да хоть тысячи кузнецов, сила клинка не в количестве мастеров,
но в тайне закалки…
– Светлейший, разреши попробовать прочность великого трофея? –
попросил салатавский бек, и Нуцал кивнул разрешая. Кто-то из беков
вынул свой кинжал и, когда сабля ударила острием по острию, кинжал был
перерублен, словно палка деревянная.
– Клянусь Аллахом, она заговоренная каким-то персидским колдуном! –
воскликнул неприятно пораженный бек, очевидно, желая как-то объяснить
мягкость своего оружия.
– Да не оправдывайся! У нерадивой хозяйки всегда кошка виновата,
а у тебя, значит, кинжал, – бросил кто-то реплику, и снова тронный зал
взорвался громким смехом.
Долго дагестанские правители и беки забавлялись саблей Надир-шаха, пока
Мухаммад-Нуцал не приказал унести ее туда, где ей и место – в оружейную
палату дворца, охраняемую днем и ночью верными стражниками.
– Чакаги Нуцал!
– Чакаги престолонаследник!
– Чакаги все дагестанцы и их правители!
Воинские кличи, по-братски объединяющие, долго еще раздавались
в тронном зале, пока слово не взял аксайский правитель Хасай-хан. Затем
говорили и другие правители, после которых дали слово Басиру-хаджи,
имаму соборной мечети Хунзаха, главному религиозному лицу Аварии.
– Братья-единоверцы! – обратился он после традиционной для имамов

короткой молитвы. – Хоть и разные у нас, у дагестанцев, языки, и порой мы
объясняемся друг с другом, как глухонемые, на пальцах, жестами, с трудом
подыскивая общие в наших языках слова, у нас есть то, чего нет у многих
других народов…
Аристократия мгновенно притихла. Что же это такое?
– У нас, у дагестанцев, – с пафосом заключил имам, – душа дагестанская!
Публика разочаровано выдохнула. Ясно дело! У персов – персидская душа,
у гяуров – гяурская и так дальше по необъятным широтам земли. Что
за невежественная простота! Но вслух никто не стал высказывать свои
мысли о духовном лице.
– И вера наша в духовное единство дагестанцев умножает нашу силу…
– О-о! Это уже ближе к мудрым изречениям древних философов, – заметил
кто-то.
– Эта мысль вполне достойна первого духовного лица страны, – раздался
еще чей-то голос.
– Братья-дагестанцы! – уже в другом, печально-назидательном и по-
богословски отчужденном тоне продолжил свою речь имам. – Конечно,
Аллах запретил мусульманам вино. И когда вино пьют фасики – простые,
невежественные мусульмане, Аллах не сильно гневается на них, ибо
невежественны они. Но когда вино пьют алимы, знающие язык Корана,
и правители, знающие законы шариата, гнев Аллаха сокрушает небеса
и земли! Ведь многие пьющие… и меру-то свою не знают. И когда я вижу
осоловевших Жават-хана, Эрпели-хаджи или Дибирали-ага, – те аж
замерли за столами, услышав свои имена, – то сердце мое переполняется
стыдом за них! Эти ханы и беки претендуют на высокое звание ученых
людей, знатоков шариата…
Кто-то при этих словах одобрительно рассмеялся, кто-то начал
разговаривать о чем-то своем. Послышались даже шутливые упреки в адрес
пьющих вино, их, мол, нельзя допускать в мечеть.
– Ты что, Басир-хаджи, – перебил его Нуцал сдержанно и даже несколько
шутливо, – пользуясь случаем, когда весь Дагестан в Хунзахе, хочешь

отвоевать у меня жирный кусок власти?
Опять пирующие взорвались хохотом, кто-то даже укатывался вдоль
длинного стола, едва не проваливаясь под него. Нуцал же продолжил
в том же непринужденном духе:
– Проповеди следует читать в мечети во время джума-намаза,
а на праздниках нужно произносить речи, приличествующие уму и духу…
Басир-хаджи смущенно замолчал и тут же покинул пир.
Через некоторое время в тронный зал явились рабыни в разноцветных
шелках, внесли в зал на больших серебряных подносах рыбу, так искусно
приготовленную нуцальским поваром, что ее запахи перебили запахи
шашлыков и вареного мяса. У славных мужей за столами вновь разыгрался
аппетит, и они с удовольствием стали есть жареную рыбу.
– Скажи-ка, мой славный родич Юсуп-Шамхал, много ли еще в Каспии
осталось форели, а то она мне так понравилась, что хочу приказать своему
искусному повару приготовить ее на Уразу-Байрам?
Правитель Тарковского шамхальства громко рассмеялся и ответил:
– Форель, конечно, рыба вкусная, но, сколько себя помню, в Каспии она
не водится. На Уразу-Байрам я пришлю тебе осетра и черную икру…
– Спасибо, родич, я непременно поем рыбу из моря, – поблагодарил Нуцал
Шамхала и, метнув в своего визиря острый колющий взгляд, поманил
к себе пальцем. Когда тот подошел и наклонился к нему, Нуцал шепнул
на ухо: – Немедленно отправляйся в подземелье и выбери себе самую
темную келью! Абурахим мгновенно побледнел, глаза его словно потухли.
Он шепнул обязательное «повинуюсь» и удалился с высочайшего пира.
Следом затопал в больших зашнурованных чарыках стражник, которому
Нуцал подал непонятный для гостей знак.
– А послушай-ка, родич Мухаммад-Нуцал, – обратился таркинский
правитель, – ты не хочешь купить корабль и держать в порту малоногого²
царя своих рыбаков? Это прибыльное дело, хочу тебе заметить…
– Корабль? Зачем он мне? – пожал Нуцал плечами. – Вот если бы ты

предложил мне хорошую землю для пастбища, без солончаков, я бы
не отказался.
Резонность шутки оценили за столами.
– Я говорю тебе это потому, что ссыльные моряки, которые отбывали срок
наказания в порту, как на каторге, возвращаются к себе на родину, на север.
У них там, в Санкт-Петербурге, недавно скончалась императрица
Елизавета, дочь того самого малоногого царя, который при моем деде
Махмуд-Шамхале высаживался с моря на нашем берегу с полчищами
своих солдат… И если корабль покупать сейчас, пока нет других ссыльных
моряков, то обойдется очень дешево. Всего каких-то две сотни серебром…
– Хорошо, родич, я подумаю над этим. А кто у урусов теперь на Престоле?
– Петр Третий, внук того самого царя, будь он неладен. У них, у русских,
у каждого правителя свои ссыльные…
– Они могут себе это позволить, – вставил уцмий Кайтага. – У них много
земель и многочисленный народ, счет которому только Аллаху ведом.
А нам лучше держаться от моря подальше…
– Почему же, Светлейший? – искренне рассмеялся лакский правитель. –
Море – это богатство и легкая дорога…
– Потому, Светлейший, – так же искренне отвечал ему уцмий, – что мы,
горцы, едва управляемся тут, на земле. Наших белоканских и закатальских
братьев все больше начинают притеснять каджары и грузины. Сперва надо
укрепить свои границы на наших южных землях, а море от нас никуда
не утечет. Морем владели наши предки испокон веков, так будет и впредь,
если крепче встанем на земле…
– А скажи-ка, Светлейший, – подал свой голос джунгутайский хан, – что
нам нужно, чтобы мы хорошо управлялись на земле и на южных границах?
– Алимы нужны хорошие, знающие, – не раздумывая, ответил
Ханмухаммад-уцмий. – Не такие, как в медресе, которые из года в год
только и делают, что твердят о молитвах, а сами в рот заглядывают бекам
и ханам, не много ли они выпили вина, запрещенного Аллахом. Нет,
молитвы тоже нужны, конечно, но народ наш и так умеет молиться. А вот

делать хорошие ружья наши кузнецы, скажу я вам честно, пусть никто
не обижается, еще не научились. И порох у наших мастеров получается
дорогой, а потому и стреляют до сих пор наши уздени стрелами из лука.
Большинство, я имею в виду. А посмотрите вы на наши пушки! У нас они
и поменьше, и потоньше, а значит, и стреляют недалеко, и не очень сильно.
Другое дело, пушки урусов, персов, турков! Да-да.
А вы думаете, что персы уже отстали от нас навсегда? Не заблуждайтесь!
Они не успокоятся, пока не навяжут нам свой шиитский толк и не захватят
самые плодородные наши земли. Да и русские все ближе продвигаются
к нам от своих холодных земель. Обо всем надо думать, светлейшие, обо
всем! Иначе потомкам нечего будет оставить…
С уцмием были согласны все. Разве что на лицах некоторых алимов
возникли кислые выражения. Не вернее ли положиться на Аллаха, он
лучше ведает, что и кому достанется в наследство…
…На следующий день после обеденного намаза в соборной мечети
царственному наследнику дали имя – Умахан – в честь одного из предков,
правившего Аварией сто тридцать лет назад.

жүктеу/скачать 1.34 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: