Большой Умахан. Дошамилевская эпоха Дагестана

Шестимесячного Умахана, завернутого в пеленки и укутанного в меховое
одеяльце, выносили во двор и на площадь, чтобы начал он обозревать
великолепие зимнего Хунзаха. До слуха царственного младенца доносился
еще не понятный ему громкий счастливый смех детворы. Он смотрел
на резвящихся ребятишек с любопытством и улыбался, растягивая
беззубый ротик. Все норовил выпутать из-под мехового одеяльца свои
пухлые ручонки, чтобы прикоснуться ко всему, что являет жизнь его взору.
Все ему было интересно, все привлекало внимание, даже остающаяся
загадкой для взрослых снежная белизна.
Затем, когда он начинал чувствовать голод, Умахан терял интерес ко всему
великолепию зимнего Хунзаха. И по тому, как кряхтел, брызгал слюной
и кричал, становилось понятно, что пора кормить юного правителя.
Ханша кормила грудью Умахана только первый месяц. Потом уже за ним
повсюду следовала молодая здоровая узденка по имени Меседу, тоже
имеющая младенца. Она и кормила царевича грудью вместе со своей
дочерью, которой посчастливилось стать молочной сестрой
престолонаследника.
Как он визжал и восторгался, увидев котенка или щенка! Как он требовал
пушистое, очень странное и красивое существо к себе! Заполучив котенка,
Умахан хватал его за шерсть и тряс с такой силой, что нельзя было этому
не подивиться. Некоторые кошки царапали его пухлые ручки когтями
и убегали, а он дивился тоненьким красным полосам на своих руках и,
чувствуя боль, начинал плакать.
Ханша брала Умахана на руки и подолгу разговаривала с ним по-
даргински, по-аварски и по-арабски, которым она владела очень хорошо,
ибо еще девочкой ее возили в богатые арабские города, где кайтагские
купцы успешно торговали своими товарами. Когда кайтагская принцесса
подросла, у нее уже было много подруг среди арабских девушек, которые
тоже приезжали к ней в гости с торговыми караванами. Одна из ее самых
лучших подруг по имени Зулейха, из простого купеческого рода, осталась
круглой сиротой. Большой караван, в котором она ехала с отцом и братьями
до Дербента, чтобы оттуда уже с другим караваном добраться до Кайтага,
разграбили каджарские разбойники вблизи города Шемахи. Отец и братья
Зулейхи погибли вместе с другими купцами, которые защищали свой
караван, а шестнадцатилетняя девушка попала в неволю к шиитам, вечно

враждующим с суннитами. Она сумела убедить своих поработителей, что
принцесса Кайтага ее подруга и она даст им за нее выкуп. Баху выкупила
Зулейху, и с тех пор она была рядом с ней как подруга и придворная
узденка. Ей и поручила ханша свое самое дорогое сокровище –
единственного сына-престолонаследника.
Умахан с любопытством слушал нежное звучание голосов кормилицы
аварки, няни арабки, сестер и многочисленных придворных женщин,
но стоило прозвучать рядом материнскому голосу, как он тут же забывал
всех окружающих и тянулся к ней.
Сестры Умахана, десятилетняя Меседу и семилетняя Хистаман, ссорились
за право вынести братика в сад при замке, где дорожки были очищены
от снега, а кусты жасмина и большие платановые деревья белели, словно
их кто-то разодел во все зимнее, чистое и сверкающее в лучах солнца. Они
безумно любили братика и придумывали для него чудесные сказки,
вышивали на платочках его имя, добавляя к нему уже прочно
утвердившееся «Большой» из-за крупного тельца. А когда таркинская
наставница юных аварских принцесс уводила сестер на уроки по чтению
Корана, арабскому письму и прочим обязательным занятиям, девочки
молили Аллаха, чтобы их братик быстрее вырос и стал таким же большим
и сильным, как их царственный отец.
* * *
Мухаммад-Нуцал большую часть времени зимой проводил в Хунзахском
медресе, располагавшемся в старом двухэтажном доме, безвозмездно
отданном джамаату Пайзу-беком. Это был большой дом с просторным
двором, конюшней и хлевом для скота. Сюда стекались на зиму книгочеи,
алимы и муталибы со всех концов Дагестана. Хунзахцы не скупались
на пропитание муалимов и жаждущих совершенства в религии
муталибов³², отчисляли из своих амбаров муку, сушеные туши баранины,
говядины, большие круги сыра, бочонки с медом, овощи, соленья, халву
и сахар.
В медресе было принято за правило вести ученые и религиозные споры
только на арабском языке – не знаешь арабского, не лезь в дебри, штудируй

Коран и хадисы, совершенствуй арабский и тогда, милости просим, дерзай.
Но это правило редко соблюдалось; даже среди тех, кто по десять лет
изучал богословие, было мало знающих арабский так, чтобы вести на нем
споры.
Специальные собрания для религиозных дискуссий и споров в медресе
открывались сразу после полуденного намаза и длились до предвечернего.
Первую половину дня и долгие ночные часы муталибы учились
в соответствии с программой, установленной меджлисом – советом
богословов.
– Сегодня, дорогие братья, мы будем говорить о мунафиках… – начал свой
урок престарелый Исмаил-хаджи, главный муалим медресе, потерявший
в одном из военных походов против Купинского ханства правую руку
и левый глаз. – Мунафики – это лицемеры, но не простые лицемеры,
а самые опасные нечестивцы, и гореть им, как сказал Аллах, в геенне
огненной на самом дне, где грешники будут испытывать самые страшные
муки и страдания…
В просторном зале второго этажа, на полу из грубо обтесанных топором
досок, застеленных коврами и множеством овечих и козьих шкур,
собиралось порой до трехсот человек. Сюда приходили и совершенно
безграмотные уздени, любящие послушать ученые и религиозные споры,
и беки, и прославленные воины. И в этот крепкий морозный день,
в присутствии Правителя Аварии, медресе было полно народу.
– Эти мунафики внесли раздор в умму Пророка (да благословит
и приветствует его Аллах). Неразумные до сих пор враждуют с истиной,
ниспосланной на землю, чтобы люди могли избежать страданий и бед
в этой жизни и вечных мук после смерти. Не знают люди, что для них
хорошо, а что плохо…
Мухаммад-Нуцал как простой уздень сидел, скрестив ноги на ковре, в гуще
народа. Главный муталиб дал слово одному из хунзахских алимов по имени
Алиасхаб, который, прочитав традиционную молитву, начал свою речь:
– Праведного халифа Османа (мир ему), радевшего за умму Пророка (да
благословит и приветствует его Аллах), оклеветали мунафики. Выдавая
себя за правоверных, они пытались направить против него мусульманские

войска. Но мудрые шейхи разоблачили их, открыли глаза правоверным
воинам, которые потом разгневались на мунафиков. И бежали эти
мунафики в страхе перед шариатским судом и гневом Всевышнего,
но никуда они не убегут от Аллаха! А Иблис презренный все наущает
и наущает грешников, не желающих раскаиваться в своих злодеяниях.
И выбрал в один из черных дней Иблис грязного еврея, когда амиром всех
мусульман стал третий халиф Осман (мир ему), и научил его коварным
мыслям, и отправился этот грязный еврей в мечеть, где в одиночестве
молился праведный Осман (мир ему и благоденствие Аллаха). Халиф был
столь озарен мыслями о Всевышнем, что даже не заметил, как грязный
еврей подкрался к нему. И тогда, наущаемый шайтаном, еврей вынул
спрятанный за пазухой нож, ударил им в спину праведного халифа
и пролил драгоценную кровь…
Выступающий красноречиво умолк. Злодеяние грешника ему показалось
столь бесчеловечным, а трагедия халифа – столь безвинной, что он не стал
дальше рассказывать о том, как тут же схватили тогда убийцу и буквально
разорвали на части. Он сразу перешел к повествованию о четвертом
праведном Халифе Али (мир ему). Много было сказано им добрых слов,
полных любви и преданности великому борцу за Веру, которого
северокавказские горцы называют Алиасхабом.
– Халифа Али (мир ему и благоденствие от Аллаха) тоже убили мунафики.
Убили и свалили это великое преступление на нас… на суннитов…
Слушатели разом пришли в гневное волнение:
– Как они смеют, грязные мунафики! Ни стыда, ни совести…
Муалим Алиасхаб так расчувствовался, что не мог больше говорить. Его
правоверную душу распирали любовь к праведным халифам, осознание
значимости событий того времени и понимание вечной истины,
ниспосланной в Коране. Он сошел с алтаря, опустился на ковер и, закрыв
глаза, шептал аяты Корана. Главный муалим медресе Исмаил-хаджи сказал
несколько слов благодарности Алиасхабу, похвалил его за глубину
понимания Ислама и дал слово другому алиму по имени Доного Ахмад,
приехавшему из небольшого гидатлинского села.
– Мунафики, убив Алиасхаба (мир ему и благоденствие от Аллаха), затеяли

вредный и бессмысленный спор с правоверными, – несколько академично
начал свою богословскую речь гидатлинец. – Мунафики стали измышлять
несусветную ложь в среде мусульман: они утверждали, что сунниты
сокрыли последнюю суру Корана, в которой якобы говорится, что сам
Аллах передает после пророка Мухаммада (мир ему) власть над
мусульманами Халифу Али (мир ему). Но ведь Али (мир ему) был эмиром
мусульман! И не таков он, праведный Халиф (мир ему), чтобы
возгордиться над старшими братьями по вере – Абубакаром, Омаром
и Османом (мир им), которые правили правоверными до него. Так мало им,
мунафикам, этого! Они хотят еще, чтобы правоверная власть передавалась
по наследству…
Мухаммад-Нуцал невольно улыбнулся при этих словах, а хунзахцы
замерли.
– Нет в религии Аллаха династии! – продолжал между тем гидатлинец,
не знавший в лицо наследственного Правителя Аварии. – Есть лишь
священная умма Пророка (да благословит и приветствует его Аллах),
из которой повелел Аллаху Тааля выбирать эмирами и имамами самых
знающих, самых благородных и самых богобоязненных, которым и должны
подчиняться мусульмане…
– Постой, постой, уважаемый алим! – вскинулся вдруг один из хунзахцев,
не ахти какой книгочей, да и языка арабского не знающий, но способный
легко отличить белое от черного и складное от нескладного. – Что-то я
тебя, уважаемый гидатлинец, не очень понимаю. Ты говоришь: нет
в Исламе династии? А как же тогда наш Нуцал? Он ведь получил власть
по наследству и передаст ее так же, сохраняя династию великих Сариров…
Гидатлинец, сбившись с мысли, не успел ответить, как еще кто-то
выкрикнул:
– Вы что, не понимаете? Гидатлинец хочет уверить нас в том, что самым
знающим, благородным и богобоязненным среди аварцев является не кто
иной, как он сам!..
Медресе взорвалось от смеха. Многие смеялись, утирая слезы, заподозрив
в гидатлинце если и не прямую претензию на власть в Аварии, то затаенное
желание властвовать – точно. Гидатлинец покраснел и начал было что-то

быстро говорить, оправдываясь, но его уже никто не слушал – его голос
тонул в общем шуме собрания. Смеялся и Нуцал вместе со всеми. Главный
муалим, настоятель медресе, опасливо поглядывал на монарха и уже
готовил свои извинения за гидатлинца, которому он дал тут слово.
Но Правитель, судя по его благодушному виду, и не собирался что-то
говорить, а тем более, наказывать незадачливого богослова. Тогда Исмаил-
хаджи поднял кверху свою единственную левую руку и, сверкнув
единственным правым глазом, потребовал тишины.
Люди стали понемногу успокаиваться.
– Братья-единоверцы! Мусульмане! Правоверные…
– Тихо, тихо, дайте послушать Исмаила-хаджи!
– Я так думаю, правоверные, что наш гость не имел в виду династии ханов,
без которых народы превращались бы в сброд пьяниц, развратников
и разбойников. Нет! Гидатлинский алим хотел сказать, что в Исламе нет
династии, которая правила бы всеми мусульманскими народами, как этого
хотел шиитский владыка Надир-шах Афшар…
Тут собрание снова притихло.
– Но наш Светлейший Правитель Аварии Мухаммад-Нуцал разгромил
персов, как лев – шакалов. Надир-шах трусливо бежал из Дагестана,
потеряв здесь свою хваленую саблю…
– Это, конечно, истинная правда, но давайте же, аварцы, послушаем еще
раз гидатлинца, пусть он сам скажет, что имел в виду, когда говорил, что
нет в Исламе династии! – потребовал один из хунзахских беков, состоящий
в родстве с Нуцалом и, похоже, недовольный речами гидатлинца.
Опять зашумело собрание. Все хотели услышать объяснения от самого
гидатлинца, который, поймав красноречиво укоряющий взгляд настоятеля
медресе, встал и коротко пояснил:
– Да, мои дорогие братья по вере, я имел в виду то, что так хорошо за меня
пояснил достопочтенный муалим Исмаил-хаджи. И добавить к тому, что он
сказал, мне больше нечего.

Хунзахцы разом успокоились. Но в их головах роились недобрые мысли:
«Беда с этими гидатлинцами… То воровать и разбойничать под покровом
ночи являются в Хунзах, то лови их по всей скалистой Аварии, то династию
Сариров ставят вне исламского закона.
Доколе же терпеть от них, неблагодарных вассалов, такую наглость! А этот,
слава Богу, оказался покладистей, чем другие смутьяны. Такие, как Хочбар,
например, который на службе у Андуника Третьего купался в щедротах, как
форель в волнах Аварского Койсу. Но, возгордившись, начал враждовать
с хунзахцами, а затем и вовсе разбойничать. Но в конце концов его поймали
и казнили».
– А скажи-ка нам, алим гидатлинский, – поднялся на ноги еще один
хунзахец, хоть и не бек, но тоже из рода нуцалов и довольно богатый
уздень. – Это правда, что гидатлинцы говорят, будто ваш Хочбар сам
прыгнул в костер, схватив двух царевичей?
– Не знаю, уважаемый, я об этом не слышал, – ответил незадачливый
оратор, не поднимаясь с места.
– Как так?!..
– Ты что, давно на родине не был?
– Может, он и про Хочбара ничего не слышал?
Отовсюду неслись язвительные смешки.
– Ох уж наши хунзахцы! – вскипел вдруг Исмаил-хаджи. – Упаси Аллах
попасть вам под язык! Сколько можно об одном и том же! Сказал же вам
человек, так и так. Что вам еще нужно?
Мухаммад-Нуцал не вмешался, и собрание стало успокаиваться. И уже
до самой предвечерней молитвы, пока звучали здесь речи ораторов, никто
не донимал гидатлинца. А после намаза Мухаммад-Нуцал отправился
в замок, так и не проронив ни слова по спорным вопросам, что только
подняло его авторитет среди хунзахцев и их гостей. Через неделю вся
Авария говорила об этом недоразумении на религиозном собрании. А еще
через месяц, обрастая все новыми и новыми подробностями, рассказ
о гидатлинце и Нуцале звучал по всему Дагестану в самых немыслимых

вариациях. Порой выходило, что в Хунзахе появился новый Хочбар
и открыто претендует на аварский престол.
* * *
Ночью, встревоженная страшным сном, в покои супруга прибежала ханша.
– О, мой славный Повелитель, мой единственный Владыка, – чуть ли
не плача причитала она, теребя Нуцала за плечо.
– Что такое? Дерзкие гидатлинцы посягли на Престол? – проворчал Нуцал,
пробуждаясь ото сна.
Ханша зажгла второй светильник, горящий на цунтинском хвойном масле
почти не чадя. В спальне стало светлее. Он протер глаза и уставился
на супругу. Ее черные шелковистые волосы были растрепаны, а белое
ночное платье из прозрачного шелка открывало взору сводящее с ума тело
тридцатишестилетней ханши. Ее глаза блестели, лицо пылало от жара,
на лбу и щеках серебрились бисеринки пота. Вздымающиеся от тяжелого
дыхания налитые груди растопили остатки сна Нуцала, зажигая его, как
и много лет назад, непреодолимым желанием. Он протянул к ней руки…
– Я же говорил, что эту ночь тебе лучше провести в моей спальне…
– Не в этом дело, мой дорогой. Я видела страшный сон…
– Когда горит огонь любви, страшные сны становятся блаженной явью…
– Хорошее изречение, мой дорогой, но не пойми меня превратно, –
зашептала она на ухо супругу, словно здесь их могли услышать. – Я боюсь,
что это вещий сон, что над домом нашим нависла тайная угроза…
– Глупо бояться, любовь моя, того, что предначертано Творцом добра и зла.
И потом, мы разве не сильны?
– Если ты об Аллахе и о войске нашем, то да, я с тобой согласна. Но как
быть с тем, что угроза тайная…

Нуцал отстранился от супруги и прошелся по комнате, выглянул в окно.
В свете зимней луны сад белел снегом, в Хунзахе была тишина
и умиротворение, словно в раю, где нет места грехам и преступлениям
и даже нечестивым помыслам. Он подбросил на тлеющие в камине угольки
несколько березовых поленьев и повернулся к жене.
– Рассказывай про сон, я уже проснулся совсем и вряд ли уже сомкну глаза
до утра.
– Говорят, ночью нельзя рассказывать про сон…
– Можно. Я разрешаю.
– Это богохульство?
– Нет. Прими это как толкование соответствующих аятов Корана. Ну, и что
ты видела во сне?
– Крушение. Я видела, как окружающие великое аварское плато вершины
сотрясаются от сражения двух чудовищ. Не знаю, что это было, я
не поняла, кто они – люди или звери. Но все сражались! Сражались
и гибли, а наш гордый Хунзах пылал огнем, дворцы превращались
в пепелища. А ты во всем белом смотрел на Хунзах с высоты, откуда-то
с облака, а я злилась на тебя за твою бездеятельность…
– А ты? Что делала ты?
Не знаю, дорогой. Я тоже была где-то высоко, поблизости с тобой. Я даже
кричала тебе, но ты меня не слышал. А сражение не прекращалось.
Защитники Хунзаха гибли, огонь один за другим пожирал дома… Господи
Милостивый, я не помню всего, что видела, лишь знаю, что это был самый
ужасный сон в моей жизни…
– Значит, это предвестник самого прекрасного, что только может быть
в нашей монаршей жизни, – заключил Нуцал.
– Почему ты так уверен?
– Потому что от созерцания чего-то подобного ты меня и разбудила. Только
я видел не чудовища, а людей. Гидатлинского старца, который дает в руки

своего внука горящий факел и говорит: «Иди на Хунзах! Докажи миру, что
не аварский Престол вечен, но шариат, провозглашающий власть
правоверных…»
– А дальше? Что он еще сказал?..
Нуцал рассмеялся, видя, как серьезно относится ко сну ханша.
– Ты не дала мне дослушать, я проснулся.
– Надо схватить этого гидатлинца, который читал проповедь о том, что нет
в Исламе монархии, но лишь избранные имамы…
– А ты откуда об этом знаешь? Неужели видела во сне? – хитро улыбнулся
Нуцал.
– Нет, не во сне. Мне об этом рассказал мой казначей, который
присутствовал на богословском собрании.
– Схватить, говоришь? А зачем? Чем могут повредить слова убогого
богомольца, мнящего себя великим имамом?
– Не знаю. Но раз это он дает внуку факел, значит, его внук и предаст огню
наш город…
– Ничего более глупого в своей жизни я не слышал. Если я тебя
послушаюсь, то весь Дагестан будет надо мной смеяться. Лучше иди сюда
и забудь все свои страхи. Недаром же сказал пророк: «Наслаждайтесь
в молитвах, но более всего на свете любите женщин!»
* * *
Под утро, еще до азана муэдзина с минарета соборной мечети, в ворота
замка громко постучались. Старший дворцовой стражи, кудав-нукер³³,
по имени Дибирали вышел к просителям. Их было трое – уздени
из далекого аварского села, примчавшиеся по снежным дорогам с тревогой
и просьбой о высочайшем порядке. Уже два дня, как не утихают распри
между семьями двух знатных узденей, причем состоящих друг с другом

в родстве. Они дерутся. Пока еще на кулаках. Но, похоже, им уже
не остановиться и скоро они возьмутся за оружие, прольется кровь.
Дибирали тут же поднялся наверх и постучал в дверь покоев рукояткой
меча. Через запертую дверь ответила невольница. Кудав-нукер изложил ей
суть дела, а та, имеющая право входить в покои, доложила Нуцалу
о просителях.
– Видишь, дорогая, к чему был наш сон, – сказал Правитель, одеваясь.
– Не уходи, ты можешь послать нукеров, – попросила ханша сквозь
сладкую дрему.
– Я хочу сам послушать моих вассалов.
Нуцал спустился вниз, куда велел впустить приехавших ночью просителей,
и сам выслушал о происходящих в их селении беспорядках.
Все началось, оказывается, с безобидного состязания в метании камня. Кто-
то из двух малых галбацев, не желая признать свое поражение, затеял спор.
Началась драка. Их разняли. Но соперники снова вышли на заснеженную
поляну и стали метать камни, опять заспорили и подрались. На сей раз
в драку влезли братья одного из атлетов и побили противника. Тот привел
на поляну своих братьев, и те побили этих. Затем драка началась уже
в селении, в ней приняли участие еще и двоюродные, и троюродные братья.
Дрались целый день. Мирились и на второй день снова дрались. Уже
несколько человек с обеих сторон лежат в постели без сознания. Несколько
человек получили увечья. Ни старики, ни женщины не в силах удержать
молодых, возгоревшихся друг на друга неистовой злобой.
– Дибирали, – произнес Нуцал, немного поразмыслив, – после намаза
возьми два десятка нукеров и поезжай с ними. Приведи к повиновению
драчунов под страхом казни на площади. И не забудь заглянуть в их амбары
и хлева. Похоже, у них много муки и скота жирного, раз силу девать некуда.
Отбери половину. И если после этого они не перестанут враждовать,
извести их о моей воле: задавлю такой податью, что рабам будут
завидовать. И последнее… – Нуцал, еще немного подумав, добавил: – Если
среди враждующих окажутся искусные рубаки, пригласи их на «бидул
къец³⁴».

Через пять дней вернулся отряд нукеров с овцами – около пятисот голов
и крупного рогатого скота – около полсотни голов. А с ними приехал
в аварскую столицу и один из виновников драки, желающий поучаствовать
в поединках с неизвестными противниками.
Тихую зимнюю жизнь хунзахцев, кроме богословских споров, зажигали
еще и воинские турниры, которые не обязательно заканчивались гибелью
одного из дерущихся, ибо победителем считался тот, кто сумеет выбить меч
у противника или вынудит сдаться под натиском. Но нередко бывали
и настоящие бои, когда кровник вызывал на поединок своего врага,
и бились они до последнего издыхания. Месть победителю со стороны
родственников запрещалась под страхом казни.
Этот драчун из далекого села тоже не потерял на турнире свою буйную
голову. Ученик Шахбанилава показал хунзахам высшее мастерство –
поигрался с малоопытным в боях узденем, как кот с мышью, трижды
выбивая меч из его рук, и под конец, ударив плашмя мечом по голове,
оглушил упрямого соперника. Когда очнулся, тот уже был вне арены. Он
поклялся, что больше не будет ни с кем драться, и уехал в свое село пасти
овец, ибо понял, что в этом его высшее предназначение.
На западной окраине Хунзаха располагалась арена поединков – небольшая
круглая площадка, обнесенная стеной в форме кольца, на дне довольно
большого котлована, вырытом неизвестно сколько веков назад. Здесь
проходили и славные турниры, и жестокие поединки с целью убить
соперника, утолить давнюю жажду мести. Вокруг арены могли
разместиться несколько тысяч человек.
В один из зимних дней, по настоянию Пайзу-бека, Нуцал дал свое
высочайшее согласие на поединок с одноруким теперь уже салатавцем,
который все это время находился в подземелье замка. Все уже знали
причину того поединка на празднике по случаю рождения
престолонаследника… И тем не менее салатавскому галбацу было
предложено выйти на волю только через поединок (разумеется, если
останется жив).
Шахбанилав попробовал было вмешаться, доказывая Нуцалу, что рана
салатавца еще не совсем зажила, и проведший полгода в подземелье воин
слаб для борьбы. Но Правитель не внял просьбе своего лучшего воина

и тысячника. Молодого однорукого салатавца вывели на арену сражаться
с неизвестным ему противником. Кого Пайзу-бек выставлял против
сразившего его сына, никто еще не знал.
– Во, глядите-ка на Шахбанилава, как он переживает за заступника своей
овдовевшей сестры, – шептались воины в окружении Пайзу-бека, словно
они были бы против, если бы кто-то заступился за их сестру.
– Славные горцы! – громовым голосом вскричал пузатый глашатай
Даниял. – Следующий поединок сейчас состоится между паршивым
салатавцем и-и!.. – глашатай намеренно выдержал паузу и вперил свой
плутоватый взгляд в бека, восседавшего на бурке возле самой арены.
Пайзу-бек кивнул одному из своих племянников, молодому и довольно
сильному воину, состоявшему в отряде его личных нукеров. Тот выскочил
на арену в панцире, застегнутом ремнями.
– Вот он, молодой, славный бек Багавдин, который отомстит
по справедливости и закону хунзахскому убийце сына Пайзу-бека!
Конечно, против Багавдина у салатавца не было ни малейшего шанса. Его
обучали во дворе гоцатлинского бека такие воители, как уздень Лебалав
Хасан и потомственный воин-невольник Пиричи. Шахбанилав знал этих
мастеров рубки и их знатного ученика, чья совесть, однако, позволяла ему
выйти против еще не оправившегося от раны и неволи бойца. Допустить
этот поединок означало для непревзойденного рубаки Шахбанилава
мириться с явным убийством заступника своей сестры. И хотя
вмешательство было для него чревато враждой с могущественным беком
и немилостью Правителя, все же он решился восстановить справедливость
и, подойдя к Пайзу-беку, попросил:
– Отзови Багавдина или я выставлю вместо раненого льва одного из своих
учеников…
– Что? – свирепо посмотрел на Шахбанилава бек.
– С Багавдином на поединок вместо Шахрудина выйдет Лекав, – сказал как
отрезал Шахбанилав.
Пайзу-бек, хоть и подлец конченный, но далеко не дурак, знал, что против

Лекава у его племянника шансов очень мало. Что же касалось самого
Шахбанилава, уже несколько лет он выходил на арену сразу против
нескольких противников и побеждал уверенно, почти играючи. Вот только
власти ему не хватало устанавливать в Хунзахе справедливость: уздень
против беков и, тем более, правителей не может быть прав, если даже прав
совершенно.
– Хорошо, – процедил сквозь зубы бек и показал дорогим посохом, – вот он
годится?
Это тоже был сильный воин и явно превосходил салатавца.
– Нет.
– Тогда кто же?!
– Предлагай, а я решу.
– Вот этот.
– Нет.
– Тогда вон тот…
– Годится.
Вышел молодой уздень, тоже из отряда нукеров Пайзу-бека. Шахбанилав
его видел впервые, но наметанный глаз славного воителя безошибочно
определил уровень мастерства и силы предлагаемого для поединка воина.
Конечно, Шахбанилав мог ошибиться, но такая вероятность была очень
мала. Хоть и выглядел воин статно – высокий, широкоплечий,
откормленный, но бойцовского духа от него не исходило, глаза были
тусклыми и движения какими-то скованными.
– Бой до победы! – огласил условие глашатай.
И бойцы сошлись на арене, скрещивая мечи без спасительных щитов, ибо
один из дерущихся был без руки.
Первый удар нанес нукер бека; салатавец ушел в сторону, одновременно

пройдясь по корпусу противника своим мечом. Стальная пластина панциря
спасла бекова нукера. На салатавце тоже имелся такой же панцирь.
Провалившийся было вперед нукер быстро развернулся и нанес несколько
рубящих ударов подряд, вращая мечом почти у самого тела салатавца.
Но тот отражал их уверенно, ибо страха перед смертью во время боя он
не испытывал совершенно. Хоть и мало было сил после заточения
в подземелье, салатавца спасали мастерство и ловкость. Подставлять меч
под разящий удар клинка очень опасно: может сил не хватить, и клинок
достанет-таки голову или иную часть тела. Отбивать удары бекова нукера
следовало ударами. Мастерство салатавца, привитое ему Шахбанилавом
изнуряющими упражнениями, спасало сейчас узника от неминуемой
смерти. Он отступал, отражая удары по кругу, как бы водя противника
за собой и выжидая удачного момента для решающего броска вперед. Как
ни странно, сытый, крупнотелый нукер устал гораздо быстрее узника
и начал совершать не простительные для рубаки ошибки…
И вот он попался… Свой последний удар нанес он с большой отмашкой,
не метясь, наугад. Было видно, как много сил он вложил в этот удар,
от которого салатавец легко уклонился, позволяя противнику провалиться
мимо себя. Нужное мгновение было выиграно – нукер сделал большой шаг,
чтобы удержаться, и бок его при этом оказался совершенно незащищен.
И салатавец вонзил в него полмеча, завершая поединок.
Нукер упал на арену замертво.
Полутысячная толпа зрителей оценила классическое мастерство калеки-
воина и ликовала от восхищения.
– Ну, что ж, твой оборванец победил и на этот раз, – буркнул Шахбанилаву
Пайзу-бек и, хохотнув, покинул арену поединков.
– Пусть знают в Поднебесной, что в стране Нуцалов перед законом все
равны! – бросил воитель вслед беку.

жүктеу/скачать 1.34 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: